Когда ночуешь на даче одна (ребенок не в счет), жутковато бывает проснуться в кромешной темноте и полной тишине и прислушиваться, как на чердаке приблудная кошка ходит, крадучись, словно вор. Успокаиваешь себя: воры по крышам не лазают – к чему эти сложности, когда окна так низко… А под окнами ежи ночами возятся, фыркают. За калиткой у нас великолепный заливной луг. Охотники в августе там птицу стреляют, выстрелы и возгласы раздаются до полуночи … А вдруг напьются и пойдут по деревне буянить? Мысли, говорят, материальны. Раз перед рассветом послышались чьи-то шаги под окнами. Осторожные, слишком тяжелые для ежа или кошки. И стук в дверь – такой, будто по сердцу постучали. Оно тут же ушло в пятки. Осторожно встаю, чтобы малыша не разбудить, судорожно одеваюсь и телефон ищу – в милицию звонить. Отделение милиции далеко от нашей деревни, а номер, кажется, в блокноте, сто лет назад записывала, но где этот блокнот? Опять стук. Негромкий, но отчетливый.

Шторку дрожащей рукой отодвигаю и вздрагиваю: в окне маячит лицо – темное и лохматое. «Соседка, это я».

– Что вам надо? Я сейчас мужа позову.

– Да какой там муж, не пугайся, Коля я! Сосед через три дома.

Дядя Коля-алкаш! Ну слава богу.

– Что вам, Коля? Четыре утра.

– Доченька, помираю! Магазин только в десять откроют, я не доживу. Спаси, дочка. У тебя осталась рябиновая? Дочка, спаси, бога ради! На тебя вся надежда.

В самом начале нашей дачно-деревенской жизни этот дядя Коля очень меня выручил. Тогда я была преисполнена восторгов: боже мой, у меня теперь есть настоящая усадьба! Ароматы сада! Закат над полем! Розы! Шмели! Колодезная вода! А вода в разгаре жары вдруг кончилась. Стою со шлангом, слезы предательски наворачиваются, в колодец вглядываюсь – что-то там блестит как будто, но глубоко-глубоко. Как же теперь? Домой уезжать? На счастье, мимо проходил дядя Коля – под мухой, как всегда, но веселый. Заглянул в колодец, сообразил, в чем дело, поднял насос, размотал своими черными железными пальцами трос, закрепил опять и опустил насос поглубже. «Делов-то!» – И беззубо улыбается, довольный собой. Позвала его на обед, и вот тогда он у меня рябиновую настойку распробовал и оценил. А сегодня вспомнил о ней. Пьющий человек может забыть все что угодно, но места, где есть чем поживиться, запоминает надолго. Так что пришла моя очередь выручать. Впустила его на веранду, налила настойки – о н чуть не заплакал от благодарности. Опохмелился и повеселел. «Ну я пять минут еще и побегу».

– Да сидите, сейчас кофе сварю. Все равно уже не усну. Испугали до смерти.

– Ну прости, я ж помирал уже, а гляжу, у тебя фонарь горит, прямо надежду дает, дай, думаю, постучу. – И смотрит так виновато-смущенно, взглядом провинившегося ребенка. Я давно заметила, что в ужимках старых алкоголиков проглядывает что-то детское.

– Я на ночь оставляю свет. После Москвы непривычно спать в такой кромешной темноте и тишине.

– Ты меня не бойся. Я не всегда был таким запойным. Я раньше просто выпивал, да и все. Выпью немного, да и все, и сплю, а на утро как огурец. Даже не похмелялся. Это я не от хорошей жизни…

Трагедия случилась у меня. Тебе мою историю никто из соседей не рассказывал?

И он поведал мне свою историю. Печальную и странную.

– Жил я с женой, сын у нас тоже, в Москве давно. Волк он – ну, из этих, которые на мотоциклах гоняют. Весь в черной коже ходит, как чертенок. А как уехал в Москву, так домой только на Новый год холодца поесть приезжает и в баню. А мы с женой поросят разводили, она мясо на рынке продавала, так вот нормально жили, да и все. И вот был у нас Боря – поросенок. Не похож на остальных – х удой, смышленый. Я его очень выделял среди других. Эти только жрут, а он все гулять просился, меня как увидит – весь извивается, хрюкает, как собака. Свободы он хотел, любознательный, страшное дело. Ну я его начал дрессировать – у меня же прадед еще до революции в цирке работал. Мне гены передались. Натаскал Бориса на грибы – стал с ним в лес по грибы ходить. Идем по деревне – тогда все местные еще были, дачников мало. Это теперь только летом живут, а тогда еще полная деревня народу. А мы идем, такие вот орлы, да и все, я впереди, и Борька за мной – длинный такой, худой, избыток сил у него был, иной раз как припустит – вприпрыжку, хвост набок, уши прижмет – ну кино и немцы. Все с нами здороваются, улыбаются. А Манька – соседская девчушка – как увидит Борьку – бросается к нему и давай его мусолить, на руки хватает, целует, не может оторваться. Борька поиграет с ней чуток, извернется, вырвется из рук и опять за мной. А пока он с Манькой заигрывает, я в киоск зайду, бутылочку вина дешевого для меня и чипсы ему. А потом мы прямо в ельник, вон в окно глянь, видишь полосу елей? Там раньше тьма грибов была, пока еще дач столько не было. Лисичек тьма – на поляну хорошую набредешь, а там все рыжее. Заходишь в лес туда – и такая прохлада, такой запах! Идешь по мягким иголкам как по ковру. Маслят полно, только ищи. Да что маслята, Борька и белые на раз находил. Толковый был, шельма, любил я его, да и все, мля…

– Вы, Коля, только без матерщины рассказывайте, я не люблю.

– И правильно. Бесовский язык – м ат. Это мне знакомый поп говорил. Кто много матюгается, того черти с большим удовольствием к себе забирают – л юбят матерщинников. Это им прямо бальзам на душу. Я еще стопочку, можно? И закурю, ладно? Но ты не кури – я вот читал, что в старину при Петре табак народ знаешь как звал – адское зелье! Я когда-то читал много, у меня же прадед в цирке работал, интеллигент был. Так вот, кто много курит, того черти в ад с большим удовольствием забирают. С этим куревом такие расходы, тут на опохмелку не хватает, а еще на папиросы тратиться – и правда ад, а не жизнь. Адское зелье – так и есть. Так вот, про Борю. Стали мы с ним что-то вроде достопримечательности. Соседи всем знакомым нас показывали, как мы по грибы идем. Только вот супруга моя Борю невзлюбила.

– За что?

– Да четь ее знает, ревновала, что ли, да и все. Я же надолго уходил в лес. А у нее то одно, то другое, хозяйство, а меня под рукой нема! Ты, говорит, посмешищем стал с поросём своим, ты, говорит, специально предлог находишь, чтобы уйти из дому и напиться. И даже грибы ее не радовали. Ну я, конечно, бывало, в лесу слегка переберу, засну, а Борька-друг сторожит и меня, и корзину, чуть что – такой визг поднимал, будил. Смышленый, чертяга. Бывало, усну в лесу и приду ночью уже, жена орет: «Помешался на поросе своем! Клоун! Только соседей развлекает своим поросем, а про дом забыл!» Она же в пять утра вставала на рынок занимать место. А если я с похмелья – кто машину поведет? Просила соседа – Игорька по прозвищу Порублю. Он как подрабатывал? Ходил по деревне и рубил головы курям, коров резал. «Порублю курочек, свиночек, уточек – порублю». Я раньше сам наших свиней резал, а вот как Борьку приучил – не могу, да и все. Нож прямо из рук падает. Не могу резать живое… Вот она Игорька и просила резать свиней, разделывать и на рынок ее возить, если я пьяный приходил. И как приедет с рынка – мне скандал. Ты, говорит, никакой, ты это понимаешь? Никакой! Да понимаю я, что никакой, я что же – идиот, что ли. Как ругались мы во дворе, аж свиньи со страху замирали, жрать переставали. И только Борька бегает вокруг, хвост крючком, чему радуется? Не знал он тогда, что его ждет, чертяга. А под Новый год она позвала Порублю и зарезала Борьку. И ничего мне не сказала. К празднику сын приехал, все хорошо было. Я держался, неделю не пил перед тем, баню ремонтировал. Чтобы сын попарился – он любит. И вот сидим за столом, речь президента слушаем, а жена холодец подает, и так хитро на меня поглядывает, и с сыном перемигивается. Тут нехорошо мне стало как-то. Вышел покурить и в свинарник. «Борька, Борька!» – зову его, значит… зову…

Дядя Коля заплакал. Я налила ему остатки рябиновой. Он выпил, успокоился.

– Ну дальше понятное дело – назло им всем нажрался я так, мля, черт, как никогда, я бы сказал. Неделю не просыхал, да и все. Молчал, не говорил с ней, дурой. Ей разве понять, что я его учил, растил. Перед соседями-то как стыдно было – не уберег порося, дурень. А как девчонке, Маньке в глаза смотреть? Она спросит: «Где Боря?» И что я? Сыну говорю: «Как же так?» А он мне: «Ты чего мать обижаешь, пьешь? Нашел себе собутыльника – свинью. Ты еще в свинарник иди пить – совсем уже… Завязывай давай». А я ему: «Борька же личность был, понимаешь? Я его личностью сделал…» А не только жрать… Понимаешь? Просто умный оказался, а это нечасто с ними случается… Мне ли не знать. Я еще при советах на свиноферме навоз чистил. Там с женой и познакомились. Долго мечтали своих поросят завести… Ну да все в прошлом, все прошло, одна водка осталась. Так потом запои мои и пошли… Не хочу рассказывать. Все пропивал, заначки делал, все как полагается. Жена скандалила-скандалила, потом рукой махнула на меня. Сошлась с Игорьком Порублю. Ее можно понять. Я-то никакой давно, а Порублю еще в силе мужик. У них теперь ферма. Она выкармливает скотину, он режет – полная чаша, мля. Прости. В соседней деревне живут, в доме, который я строил. Объединили свои хозяйства. А я ушел сюда вот, к матери моей, она как раз померла тогда. И с тех пор я один. Когда ты спиваешься – в се отворачиваются как от чумы. Все наши знакомые на ее стороне, я во всем виноват. Ну виноват – не спорю. Но порося-то чего рубить? Был у меня один-единственный преданный мне друг. И того съели.