Глава 2
Сражение

Окна автобуса запотели от холода, но даже если растопить пальцем смотровое пятнышко, город в такую метель не видно. Февральская грязь брызгала из-под колес, Варламов казался пустым и заброшенным. Да так оно и было: в конце осени туристы забывали о нем до Майских праздников.

Я думала об Ирине Борисовне и ее задании.

Она мне не сразу понравилась. На первом занятии новая литераторша показалась несерьезной и чересчур веселой, полной противоположностью Людмилы Игоревны, нашей прежней учительницы, которая вышла на пенсию и переехала к дочери в большой город.

С Людмилой Игоревной мы привыкли работать с учебником, а не «придумывать за автора». Ирина Борисовна всегда просила «своими словами» и уточняла: «Что ты об этом думаешь, что тебе понравилось, интересно было читать или скучно?» Многих это ставило в тупик. Разве скажешь учителю «скучно» про «Капитанскую дочку»? Но Ирина Борисовна не видела ничего катастрофического в том, что «Капитанская дочка» может не понравиться, ведь не могут всем людям на свете нравиться одни и те же книги. Иначе не было бы столько книг. Людмила Игоревна наверняка нажаловалась бы на нее завучу.

Ирина Борисовна давала нам такие темы сочинений, что у Людмилы Игоревны случился бы нервный срыв. Например, «Ты становишься получеловеком-полузверем». Я бы хотела получить способности дельфина – слышать под водой и быстро преодолевать большие расстояния. Наверное, я была бы добрее, ведь дельфины спасают утопающих. Этим я бы и занялась – переехала к океану и стала спасателем. А по ночам доставала бы со дна сокровища затонувших кораблей и открыла бы свой музей.

Воображать все это было интересно и, наверное, именно поэтому казалось чем-то неправильным, неподходящим для урока.

Или такое задание: «Напиши себе письмо от лица любого литературного персонажа». Я полюбила переписываться с Велианной, осиротевшей девочкой из повести Варламовой. Королевство, где живет Велианна, разрушено войной и голодом, ее деревня сгорела, никого не осталось, и девочку подбирает странствующий волшебник. Он считает, что, после того что учинили люди, спасти их страну может только магия. Из того страшного и волшебного мира и писала мне Велианна, рассказывая о своих успехах в магии, об осажденных городах и отвоеванных у разрухи и голода жизнях.

Иногда такие сочинения вырастали до рассказов, и мы с Ириной Борисовной обсуждали и редактировали их на большой перемене. В такие моменты я чувствовала себя такой же, как Велианна, ученицей волшебника.

Появление рассказа всегда казалось мне своего рода магией: из ничего вдруг появилось что-то. Но Ирина Борисовна говорила, что это не так уж и трудно, – надо только много читать, много писать и каждый день тренировать воображение. «Однажды воображение будет все делать за тебя, останется только за ним записывать». Это напоминало игру на пианино: занимаешься, занимаешься, а когда уже нет сил, пальцы начинают бегать по клавишам сами собой.

Этот урок вне расписания был моим любимым. Иногда ради рассказа или сочинения я недоделывала математику или недочитывала заданную главу по истории. И, честно говоря, мне не было стыдно.

Обычно в автобусе хорошо придумывалось. За четыре остановки от школы до дома я успевала сочинить памятку для школьников с другой планеты и ответить на самые разные «а если бы…». Но сегодняшнее задание никак не давалось. Воображение было серое и потухшее, как будто у него кончилась зарядка. Оно в общем-то и не нужно, чтобы написать о себе. Только вот что писать-то?

Со мной не происходило ничего, о чем стоило бы рассказать, а о некоторых вещах даже заикаться было неприлично. Многое мне хотелось закопать поглубже и уйти, не оставив опознавательных знаков.

Вспомнилась недавняя контрольная по алгебре. Когда я вошла в кабинет, Эммы Николаевны еще не было, а Троша, как всегда, затевал соревнование по армрестлингу. Ущипнуть девочку, оскорбить одноклассника и армрестлинг – вот полный список Трошиных увлечений.

– Эй, Туберкулез, давай сразимся!

Антон, в этот момент повторявший формулы перед тестом, даже не поднял головы от учебника: он научился до последнего игнорировать Трошу. Остальные мальчишки с нетерпением ждали, кому же сегодня выпадет роль проигравшего (победить Трошу, с его-то кулаками, еще никому не удавалось). Это была типичная мальчишеская игра. Девочки болтали о чем-то своем и не обращали внимания на другую половину класса.

Я попыталась тихонько проскользнуть мимо, но Троша среагировал на движение и, как змея, в один бросок преградил мне дорогу.

– Привет, Вер, как поживаешь?

– Нормально. Можно пройти?

– Конечно! Проходи, пожалуйста. На урок торопишься, да? Давай скорей, скорей!

Дима и Костя загоготали. Троша с поклоном уступил мне дорогу. Я знала, что он задумал, но не смогла бы предотвратить этого, даже если бы пустилась бегом. Он шлепнул меня по бедру. Раздалось несколько смешков. Я обернулась и увидела его самодовольную рожу: тонкие злые губы сложились в трубочку и выпустили звонкий поцелуй.

Я устремилась на свое место. Зяблик даже не оторвалась от телефона, когда я села рядом. Сделала вид, что отныне я для нее не заметнее тени от парты. Впереди, тоже уткнувшись в телефоны, сидели Русакова и Щукина.

– Тубер сегодня какой-то коматозный, пускай отдыхает, – смилостивился Троша. – О-о, Диман, давай ты!

– Не, – виновато отозвался Дима и потер запястье, – я вчера руку вывихнул.

– Что ж ты такое делал? – заржал Троша.

Дима хмыкнул и отвернулся.

– Ладно, мужики, давайте, кто смелый?

Смелых не нашлось. Только неуверенные улыбки, переглядывания, ужимки. Что мешало им просто отказаться, их же было семеро?!

– Давай со мной! – выступил вперед крошечный, похожий на суслика, но слепо преданный Троше Стёпкин. Наверное, считал, что они были друзьями.

Троша снисходительно ухмыльнулся:

– Ну давай! Что ставишь?

– Ну… презентацию по истории, – с надеждой предложил Стёпкин.

– Мелковато. Скачать я и сам могу.

Стёпкин порылся в карманах, вытащил полпачки жвачки.

– Хорошо, что не «чупа-чупс», – прокомментировал Троша.

Мальчишки зашлись от хохота. Бедный Стёпкин тоже весело рассмеялся своему невеликому богатству.

– Эх, несерьезные вы люди! – посетовал Троша, но, за неимением лучшего предложения, согласился на презентацию и жвачку.

Жестом он подозвал Стёпкина к парте, и они схватились: мускулистая, словно пришитая к телу мальчишки, взрослая рука Троши и бледная, тонкая, как соломинка, ручонка Стёпкина. Все решилось за пару секунд.

Парни поздравляли Трошу, который сжевал сразу всю выигранную жвачку, а Стёпкин отчего-то счастливо улыбался, хотя его макушка покрылась стыдливым румянцем и предательски просвечивала сквозь белесые волосы.

– Доброе утро, – мрачно оповестила класс Эмма Николаевна и встряхнула мокрый от снега зонтик.

Только на ее уроках вместо приветствия было принято вставать и молча провожать ее взглядом до учительского стола.

Сухопарая, в темно-коричневом костюме, она скривилась при виде Троши.

– Здравствуйте, Эмма Николаевна! Как ваши дела? Замерзли, да? – заботливо поинтересовался Троша, нарушая традицию.

– Садись, Копанов. Начинаем тестирование.

– А я готовился, представляете? Всю ночь учил!

Столь явную ложь Эмма Николаевна проигнорировала и велела Вере Водопьяновой раздавать тестовые задания.

Троша плюхнулся за парту позади меня и противно погладил по лопатке. Я дернула плечом.

– Вер, поможешь?

– Ты же готовился.

Он самодовольно хихикнул.

– Ну, поможешь, да? Эй! – В голосе появилась угроза. – Чо ты, перенапряжешься, что ли?

– Только если одинаковый вариант попадется.

Такая отговорка на Трошу не подействовала. Вероятность была катастрофически мала: у Эммы Николаевны все просчитано.

– Ну мне же всего на тро-о-ойку на-а-до! – протянул он так, словно я отказывала ему в глотке воды.

Я молчала. Он потыкал меня пальцем. И еще раз, больнее.

– Ну Вер, ты чо, как эта?!

– Ладно, если успею, – бросила я, лишь бы не трогал.

На тройку нужна всего половина заданий – не такая уж огромная цена за несколько дней спокойствия.

– Спасибо! Ты самая умная и красивая в этом дебильном классе. Серьезно тебе говорю, не веришь?

Зяблик издевательски усмехнулась. В математике она разбиралась лучше меня, лучше всех в классе, но к ней Троша не обращался, потому что на прошлой неделе она не дала ему списать химию.

– Чо ты лыбишься, дебилка? Заткнись и смотри в тетрадку!

– Копанов!

– Извините, Эмма Николаевна, просто тут Зяблик на Одинцову чо-то наезжает. Вообще непонятно!

– Что?! – возмутилась Зяблик.

– «Штё-о-о»?! – передразнил Троша.

Не было нужды смотреть на него, чтобы представить, как противно вытягивается и кривится его лицо, – это выражение мы видели тысячу раз.

Обернулась Русакова. Она могла бы сделать Троше втык: в классе они были на равных, но предпочитала с Трошей не ссориться. Они перешучивались и воспринимали друг друга, как вожди соседствующих племен. Но сейчас Русакова должна была заступиться за Зяблика, чтобы обеспечить себе и Щукиной правильные ответы к тесту.

– Трошик, ш-ш-ш… – ласково попросила Русакова и кокетливо улыбнулась.

– Но если она…

– Тишина! – Эмма Николаевна оглушительно припечатала ладонь к столу. Удар был такой силы, что я вздрогнула, а она так и сидела с каменным выражением лица. Неужели ей не больно? – Если я не ошибаюсь, мы сюда приходим, чтобы заниматься математикой. Так что, будьте любезны, все свои личные дела оставляйте за дверью: мне они абсолютно неинтересны.

Автобус, поплутав среди метели, наконец нашел остановку и распахнул двери. Пассажиры обреченно двинулись в молочно-серую мглу. Мне навстречу по улице Марины Цветаевой бежала, хохоча, колючая вьюга.

Глава 3
Сквозняк и пианино

Бабушка встретила меня традиционно:

– Сразу тапочки надевай! Такой холод!

«Такой холод» был в доме всегда, и зимой и летом. Строго-настрого воспрещалось ходить без тапочек и открывать больше одного окна одновременно: бабушка ужасно боялась сквозняков. В детстве сквозняки представлялись мне невидимыми вредителями, которые прокрадывались в дом с одним-единственным желанием – кого-нибудь простудить. Кроме того, считалось, что они могут повредить «Элегию», наше старое пианино.

Бабушка была маленькая и полная, всегда в одном и том же домашнем халате. Он выцвел и покрылся катышками, но бабушке нравился. Убедившись, что я переобулась, она заскользила обратно в кухню и исчезла в душном запахе горохового супа, который застаивался в квартире, потому что из-за сквозняков бабушка редко проветривала.

Я заглянула к дедушке. Он сидел на диване, вытянув худые, распухшие от артрита ноги, и раскладывал пасьянс. За подлокотник цеплялась клювом его деревянная палочка. Дедушка был лысый, с белыми усами и аккуратной сединой по подбородку. Казалось, он предпочитал проводить время наедине с собой, смотреть спортивные передачи, перечитывать Достоевского. Но как же дед радовался, когда звонили старые знакомые или я заходила сыграть в шахматы или карты!

Я жила у них по будням, а на выходные меня забирали родители. Во всяком случае, старались забирать. Они работали в большом городе и жили не близко, на полпути между работой и Варламовом. Мама с папой нигде бы со мной не успевали, а у бабушки на меня были большие планы: музыкальная школа, кружки, походы в театр… Вот она и забрала меня к себе еще в первом классе.

А десять месяцев назад у меня родился брат Петя, и им стало совсем не до меня, так что и выходные я теперь проводила с бабушкой и дедом.

Петя и мама были неразлучны, он рос на ней, как яблоко на ветке. Мама постоянно на него отвлекалась и не запоминала ничего из того, что я ей говорила. Она и с папой вела себя точно так же, теперь они переговаривались в основном через Петю:

– Ну не плачь, Петенька, сейчас папа принесет тебе погремушку.

– Петя, спроси-ка у мамы, где папин синий галстук?

– Мы кушаем, нам некогда искать папин галстук. Пусть папа сам поищет, правда?

Вот такие разговоры. Так что про маму, папу и Петю тоже особо нечего написать. Они жили где-то там, сами по себе. Специально для Пети сделали в квартире красивый ремонт и светло-голубые стены. У родителей до сих пор приятно пахло новизной и деревом.

Перед ужином я успела немного поиграть. Черное пианино «Элегия» делило большую комнату с книжными шкафами. Одну полку занимало собрание сочинений Варламовой. В нашем городе в каждой семье была такая полка.

Я села за пианино и наиграла, что пришло в голову, в ре-миноре, моей любимой тональности. Пальцы сами нащупывали ее, словно других не существовало.

Музыкальная школа мне не нравилась, потому что приходилось играть чужие произведения. Ввели бы лучше уроки музыкального творчества. Но на композиторов учат только в консерватории, а до консерватории я бы недотянула.

Учительница сольфеджио иногда задавала сочинить пьеску, но гораздо чаще мы писали скучные диктанты. Если мне случалось что-то забыть или перепутать, она называла меня «бабой Верой». Почему-то изо всей группы только меня одну, так что я была рада, когда нам раздали аттестаты и отпустили на все четыре стороны. За полгода после выпуска я не сыграла по нотам ничего, только то, что сочиняла сама. Бабушку это расстраивало: она-то мечтала, что я буду вечерами играть Чайковского и петь романсы.

Недавно я взяла с полки Марину Цветаеву (мне стало интересно: все-таки наша улица названа в ее честь), открыла книгу на середине и услышала мелодию на фоне строк. Стихи не читались, а напевались, и я тут же села подбирать музыку.

Бабушка хвалила и удивлялась: «Это ты сама сочинила?» Я ответила, что сама, но в глубине души не была в этом до конца уверена. Казалось, кто-то спрятал звуки внутри стихотворения, а я лишь открыла его, как музыкальную шкатулку.

Может, это и было вдохновение. Оно казалось чем-то извне, какой-то искрой, случайно залетевшей в ухо. Но Ирина Борисовна говорила, что ничего случайного не бывает, и таблица элементов не могла присниться никому, кроме Менделеева, потому что именно он подготовил для нее наилучшую почву. Так что, наверное, вдохновение похоже на сквозняк – нужно открыть окно, чтобы тебя продуло.

Я наигрывала мелодию и рассказывала самой себе историю про пианино, по имени Элегия, которое мечтало сочинять музыку и страшно завидовало своему хозяину-композитору. Каждый день Элегия мучила его расспросами: как он придумывает мелодии, в чем его секрет? Композитор честно отвечал, что не знает, но Элегия ему не верила и считала, что композитору жалко поделиться с ней своим мастерством. В отместку она защемляла ему пальцы, фальшивила или делала так, что в самый ответственный момент западали клавиши. Однажды терпение композитора лопнуло, и он продал пианино соседскому мальчишке, который барабанил по клавишам так, что Элегия ужасно расстроилась и ни одному настройщику больше не удалось ей помочь.

В прихожей на столике зазвонил телефон, оборвав мои мысли. Бабушка поспешно схватила трубку:

– Алло! Алло!

Она всегда говорила «алло» два раза, как будто первое «алло» неминуемо улетало в какую-то телефонную пучину и ему никогда не достигнуть уха собеседника.

– А-а, привет! Хорошо. Верочка? Дома, да. Музицирует… – Бабушке так нравилось это слово, что она старалась произносить его как можно чаще. – Понятно… Ну ладно… Как Петенька? Вот молодец!

Что он сделал на этот раз? Перевернулся на живот? Или зуб отрастил? Впрочем, меня это не очень-то волновало.