Мы говорили о катастрофах и безысходности, о непостижимой природе страхов — ну кто всерьез испугается зябликов и синичек? И тут же вспоминали, что люди боятся и кукол, и клоунов, и даже облаков.
Я знала почему, но как это объяснить? Тяжело вскрывать тугую липкую паутину, которую страх умеет плести не хуже гигантской паучихи Шелоб17. А может, Глеб никогда и не хотел выступать перед публикой, просто голос обязывал. Почему так страшно не оправдать чужих ожиданий? Кажется, что кто-то другой лучше знает?
Скоро домой, а дома ждут не тебя, там ждут повзрослевшую, серьезную дочь: на носу одиннадцатый класс, надо налегать на английский, сдавать экзамены, поступать в институт, строить карьеру. Нет времени болеть.
Здесь я не была чьей-то сумасшедшей одноклассницей, пациенткой психиатра и дочерью, не оправдавшей отцовских надежд. Я была обычным человеком, которому нравятся книги.
Отец с вызовом усмехнулся и, игнорируя маму, пристально посмотрел мне в глаза. Он сжимал мою руку, как будто хотел мне этим что-то внушить, убедить в чем-то, но ничего не произносил. Но и взгляда было достаточно, чтобы меня окатило волной обиды и унижения. Он смотрел с каким-то издевательским презрением — не то засмеется, не то плюнет. Так не смотрят на родных дочерей.
Ах, проблемы со сном? — зарычал отец. — Да что ты говоришь! Так я тебе расскажу, почему у нее проблемы со сном. Потому что ты ее закармливаешь всякой херней! Конечно, у нее проблемы со сном! Дала бы валерьянку, как я сказал, и ничего бы сейчас не было!
я не сплю и не выхожу из дома, что я разучилась есть, что не выдержу и десяти минут в толпе — будь то кинотеатр или маленькая очередь в магазине, — что боюсь лифта и любого транспорта и что на самом деле это бабушка заботится обо мне, а не наоборот. Как вообще можно такое произнести вслух?
Я нервничала, что кто-нибудь меня уличит, но не могла же я сказать, что меня постоянно колотят панические атаки, что без дитимина я не сплю и не выхожу из дома, что я разучилась есть, что