Маша

Маша не была уверена, что все делает правильно, но эти люди – оба очкарики в растянутых свитерах – сразу показались ей симпатичными. Его звали Игорем, ее – Никой. Ника была школьной подругой Ксении, Игорь – историком, специалистом по «оттепели». И потому в их с Ксюшей визите в небольшую квартирку рядом на Василеостровской не было ничего случайного. После быстрого обмена новостями за последние несколько лет – «Прости меня, я со своей музыкой и правда ни с кем не общаюсь, как раб на галерах» и «Кому ты это рассказываешь – учительнице средней школы? Да я сама еле ноги до постели доволакиваю каждый день» – приступили к основной части. Представили чуть смущенную – да как она вообще дала себя уговорить? – Машу. Рассказали то, что узнали от Тамары Бенидзе. Выложили составленный на поминках список и фотографию, тыкали пальцем по мере продвижения списка: Лали и Заза Бенидзе – родители Тамары, он – оперный певец, тенор, пел в Кировском, ныне Мариинке. Двадцать второго года рождения. Она – портниха из знаменитого ателье на Невском «Смерть мужьям». Год рождения – двадцать шестой. Пироговы, занимавшие самую большую комнату в квартире, по отзывам Тамары, были лет на пять – восемь постарше ее родителей. Работали в одном мясном: он – рубщиком мяса, она – продавщицей. Убиенная Ксения Лазаревна родилась в конце восьмидесятых годов девятнадцатого века. Вдова. Мужа и дочь потеряла на фронтах Великой Отечественной. Внучку – в блокаду. Работала научным корректором в каком-то журнале. Занимала проходную комнатку, отделенную фанерной стеной – новоделом, оставшимся с 20-х годов. Дальше, на совсем уж смешной жилплощади, проживала Ирина Леонидовна. Третью комнату по левую сторону коридора, с окнами во двор, занимала «брошенка» Людмила Лоскудова, работала где-то на теплостанции, что ли. Одна поднимала двух сыновей. Потом – бездетные Коняевы, лет пятидесяти. Он – врач. Чем занималась жена, Тамара Зазовна не помнит. И, наконец, последняя дверь рядом с кухней – Аршинины. Муж изрядно старше жены – тогда это было в новинку, – какой-то путеец, мало бывал дома, всегда в разъездах, Анатолий Сергеевич. Жена Зина и дочка, совсем еще маленькая, лет трех – четырех.

– Итого, – моргнул Игорь и улыбнулся, – есть имена и фамилии, примерный возрастной ценз и адрес проживания.

Ксения кивнула:

– Думаете, этого достаточно?

– Смотря для чего, – ласково погладил собственную намечающуюся лысину Игорь. – Всех тайн можем и не раскопать, но кое-что точно узнаем.

– Я… заплачу́, – с готовностью сказала Ксения. А Маша обменялась понимающими взглядами с Игорем. Они оба чувствовали, что попали в какую-то мутную историю. У Маши была бабушка. У Игоря – Ника, глядящая на него с учительской строгостью и супружеской нежностью: неужели откажет подруге детства? Да и деньги в семье будут не лишними.

– Э… – замялся он. – Давайте-ка я сперва разнюхаю чуть-чуть, пойму, сколько на это надо времени…

– Значит, ты согласен? – Ксения всплеснула руками, и Маша в очередной раз поразилась их сходству с крыльями. – Спасибо, спасибо тебе огромное!

– Что ж, – Маша встала, – а мне пора. Рада, что у нас теперь большая команда.

Она наклонилась, чтобы взять сумку, ненароком сдвинув плечом лежащую на подоконнике тонкую тетрадку.

– Ого! – услышала она голос Ксении. – Ты что это, гадаешь?

Маша подняла взгляд и увидела, как Ника сидит красная как маков цвет, а на нее с иронией смотрит муж.

– Новое увлечение, – пояснил он, кивая на колоду карт, приоткрытую сдвинутой тетрадью. – Вставайте в очередь! В тетрадке – шпаргалка.

– Это же не обычные карты? – пригляделась Маша к лежащей сверху картинке.

– Это Таро, – смущенно пояснила Ника. – Тетка подарила вместе с самоучителем. Очень расслабляет мозги. Ну и вообще… – И добавила, глядя на Машу: – Хотите, погадаю?

– Э… Нет, – тут уже стушевалась Маша. – На суженого мне гадать пока рано, – перед глазами всплыло несчастное лицо Андрея.

– А ты? – Ника повернулась к подруге.

– А у меня тут как раз вчера не стало суженого. Так что зря время потратишь, – улыбнулась, но совсем невесело, Ксения.

– Глупости! – уже схватила в руки карты Ника. – Как раз, когда ничего не ясно, и надо гадать. Давай кратенько. Вытягивай четыре карты.

Маша переглянулась с Игорем – тот подмигнул, а Ксения уже потянулась к колоде. И, особенно не размышляя, вытянула четыре карты.

Маша опустила взгляд в сторону стола с раскладом и вздрогнула: все же в этих, еще средневекового разлива, карточных картинках есть что-то завораживающее и – жуткое.

Шут, повешенный за одну ногу головой вниз.

Лес мечей, вертикально торчащих из мертвого тела. Чья-то фигура в капюшоне, закрывающем лицо, на заднем плане.

А вот тот же персонаж в монашеском одеянии, капюшон откинут, и видны пустые глазницы и оскаленный рот. Опирается на косу. Смерть.

И наконец, охваченная огнем башня, рушащаяся от удара молнии. Два человека, летящие вниз, кричат от ужаса.

Маша сглотнула, перевела глаза на Ксению – та была бледнее простыни. Потом – на потерявшую дар речи Нику. «Похоже, тут даже не нужна шпаргалка, – подумала Маша. – Комбинация «не ах».

– Думаю, это плохая идея, – тихо сказала она, собрав страшные карты. Вынула из Никиных рук колоду и перемешала их с остальными. – Ксения сейчас и так подавлена после смерти бабушки.

– Да, – будто очнулась Ника, спрятав Таро за спину, как провинившаяся первоклашка – дневник с неподходящей оценкой. – Дура я. Тем более вы, музыканты, чувствительное племя. А это все глупости. Бабские забавы.

– И я то же самое говорю, – потрепал Ксению по плечу Игорь. – А то она сама себе нагадает, а потом спать не может. Ворочается. Вот, теперь новую жертву нашла.

Уже в прихожей, пока Игорь галантно подавал расстроенной Ксении пальто, Ника дотронулась до Машиной руки.

– Это же не опасно? – прошептала она, явно сама смущаясь своего вопроса. – Ваше расследование?

– Нисколько, – покачала головой Маша. – Не накручивайте себя.

Ника задумчиво кивнула.

– Вы же позаботитесь о ней? – Ника кривовато улыбнулась: мол, знаю, что вздор, но не попросить не могу.

Маша улыбнулась в ответ:

– Конечно. Не переживайте.

Это было крайне неосторожное обещание.

Леночка. 1959 г.

 
У каждого дела
Запах особый:
В булочной пахнет
Тестом и сдобой.
Мимо столярной
Идешь мастерской —
Стружкою пахнет
И свежей доской.
Пахнет маляр
Скипидаром и краской.
Пахнет стекольщик
Оконной замазкой.
Куртка шофера
Пахнет бензином.
Блуза рабочего —
Маслом машинным.
Пахнет кондитер
Орехом мускатным.
Доктор в халате —
Лекарством приятным.
 

Дж. Родари, перевод С. Маршака, собрание сочинений, 1959 г.

Пригаром пахнет в детсаду. Зеленым яблоком от снега. Снег продавливается под полозьями саночек. Они пахнут железом. Окна домов, горящие в темноте, – как глаза. Желтые глаза следят за тобой всю дорогу от детсада до дома. Мокрой шерстью пахнет от овечьего платка, в который мама ее заматывает. Падает тихо-тихо снег. Валит. Лена оборачивается – и не видит больше санного следа, да и материну фигуру впереди заносит белым. Еще чуть-чуть – и она пропадет. Лена вцепляется в санки – однажды она заснула и упала с них. А мать еще долго шла вперед, не заметив, что поклажи нет. Лена ждет не дождется, когда окажется в тепле. Мать обещала слепить из скисшего творога сырники.

Дома теперь радостно: новая жиличка натирает полы воском, и оттого во всей квартире пахнет совсем иначе. Но лучше всего – на кухне. Лучше даже, чем от самой жилички в тот первый раз, когда они увиделись. Па-жит-ник, ча-бер, майо-ран, по слогам повторяет она за улыбающейся жиличкой. Хмели-сунели. Оле-Лукойе. Волшебство.

Все запахи в квартире идут из кухни: кухня – всему голова. Если там кипятят белье, то пахнет тяжелым паром, насосавшимися кипятком мужскими кальсонами. Если варят борщ, Лена с порога может понять – кто. Мама ее кладет чеснок и много мяса. А тетя Коняева – бережет желудок, делает постный. Запахи коридорные – как движение подводных течений. Сложнее. Но Лена чутко поводит тонким носом с шишечкой на конце. Вечные – из туалета, от сундуков в коридоре пахнет нафталином, смазкой – от подвешенных под потолок велосипедов, мазью с привкусом дегтя и смолы – от лыж, разношенной кожей, резиной и войлоком – от румынок, калош и валенок, выстроенных у входа. Каждый из жильцов, лишь откроет дверь, будто выпустит ненароком свою тайну. Запах пота из комнаты Аршининых, запах герани у Лоскудовых, запах земляничного мыла и въевшегося табачного дыма – у Коняевых. А теперь еще из комнаты Бенидзе пахнет волшебной смесью грузинской еды и французских духов. Лена может сидеть под их дверью часами, прикрыв прозрачные веки с бесцветными ресницами и втягивая тонкими ноздрями воздух. Но кроме запахов Лена слышит кое-что еще. Жужжание. Едва различимое, оно дублирует прочие звуки – крики мальчишек со двора, равномерный звук «вжик-вжик» вверх-вниз по ребристой стиральной доске из ванной, «тик-так» старинных ходиков из комнатки старенькой Ксении Лазаревны, дребезжание бокалов у них в буфете, когда по переулку едет грузовик. А этот звук будто идет задами, как зуд невидимых насекомых. «Леночка, да окстись, какие мухи в ноябре?!» – вплескивает руками мама. Руки пахнут рассолом и луком – мама кромсает «оливье» на праздничный стол. Рядом с тем же усердием склонилась над своим шедевром тетя Лали: растирает остро пахнущую свежестью траву – она называет ее тархуном – в уксусе для лобио. Мама вытирает пот со лба. На халате под мышками растеклось по пятну. А тетя Лали… у нее и халат, как платье, – красивый, в разноцветную полоску. И фартук под цвет халату, отделан «вьюнчиком» – яркой тесьмой.

– Если хотите, – продолжает тетя Лали беседу с мамой, – я подгоню вам по фигуре вашу юбку.

– Правда? – мама вскидывает на нее полные надежды глаза. Она уже давно не влезает в свою шерстяную юбку. Папа говорит – разжирела ты, мать!

– Конечно, – тетя Лали улыбается. Толчет чеснок с орехами. – И блузку вашу я бы подновила. Я так с тенниской мужа делаю – одну ложку краски завязываю в тряпочку в четыре слоя. И узелок этот – в таз после ополаскивания кладу, вместе с вещью. Будет как новая.

– Ммм… Пахнет-то как! – в кухню заходит папа. Лена заметила: с тех пор как у них живет тетя Лали, папа больше не ходит по квартире в пижаме. Мама тоже это заметила. И замерла с ножом в руке. Папа смотрит на тетю Лали, потом переводит взгляд на маму.

– Что это ты, мать, неприбранная, как солоха?

Мама краснеет. Вновь склоняется над доской.

– Не на балу, чай, – снова начинает она шинковать лук.

– Идите, идите, – машет с улыбкой на папу руками тетя Лали. – Нечего мужчинам на кухне делать!

И папа – вот странное дело! – глупо улыбается в ответ и уходит. А мама продолжает молча смотреть на полные свои, но ловкие пальцы, крепко прижавшие к доске половинку луковицы.

– Не обращайте внимания, – говорит Лали, добавляет к орехам чеснок. – Мой тоже иногда чего-нибудь такое скажет! А блузка розовая вам очень к лицу будет – это я вам как профессионал говорю…

Лена на секунду перестает слушать их беседу – вновь закрывает глаза, запах чеснока, грецких орехов, лука и тархуна смешивается в волшебное созвучие, у нее даже слезы выступают на глазах от счастья. И сквозь эту пелену слез она замечает в коридоре незнакомую девочку. Девочку в красных ботинках.

Ксения

Ксения пила чай осторожно, будто цикуту. Горячий – такой заваривала всегда бабка, не терпела даже чуть остывшей воды. Характеризовала емко: «помои». Эта страсть к кипятку – еще блокадная, конечно. Ксения незаметно вздохнула: а может, дело не в слишком горячем чае, а в мужчине, сидящем напротив? Юрий. Лицо – как сборный плодово-овощной салат: губы как бобы, нос – грушкой. Лысеющая, слишком большая для тщедушного тельца голова. Выцветшие глазки. Что мама в нем нашла? Загадка. Правильно бабушка его не любила. Надо переезжать в квартиру на Грибоедова. Дом, и так опустевший с бабкиным уходом, стал совсем чужим с тех пор, как сегодня днем сюда вселился мамин – кто? Сожитель? Любовник? Неофициальный муж? Ни одно из определений Ксюше не нравилось. Одним своим присутствием он будто выталкивал ее прочь, и мать, явно держащая его под столом за руку – чтобы приободрить? – тоже стала ей неприятна.

– Завтра закажу грузовик, – сказала Ксения, потянувшись к нетронутой до сих пор коробке шоколадных конфет в центре, принесенной Юрием. – Одна из комнат почти закончена, там я и осяду. Буду делать ремонт постепенно.

Юрий улыбнулся, и Ксюша с трудом удержалась, чтобы не отвернуться: зубы были мелкие, как желтоватый горох.

– Отличная идея! – и он с шумом втянул чай. Ксюша вздрогнула, а мать, казалось, ничего не замечала. «Парит в семейном счастье», – неприязненно подумала Ксения. И сразу устыдилась своих мыслей. Разве это мамина вина, что она нашла свое счастье тогда, когда оно кажется Ксении неуместным?

Весь вечер после их с Петей ссоры она сидела перед телефоном – может, самой ему позвонить? Может, у него с мамой неприятности? Мама у Пети – тот еще ипохондрик. А может, в оркестре проблемы, с коллегами? Просто наложилось? А все те слова про нелюбовь – это не всерьез? Не может быть всерьез!

Но вчера в Консе – так все студенты сокращенно называли консерваторию – они столкнулись у дверей, и Ксюша по привычке бросилась к нему: Петька! А он посмотрел на нее, как смотрят на чужую, ненужную тетку.

– Мне кажется, мы уже все обсудили, – сказал холодно, перехватив футляр со скрипкой в другую руку и потянув на себя тяжелую дубовую дверь.

– Что обсудили? – ляпнула Ксюша, хотя уже тогда, в ту же самую секунду, было понятно: беги от него, беги!

– Все кончено, – буднично кивнув кому-то за Ксюшиной спиной, Петя исчез за дверью. А она почувствовала, как кто-то хлопнул ее по плечу: тромбонист и выпивоха Артем.

– Ну, поздравляю, старуха! Проставляться-то будешь в честь лауреатства?

Ксюша кивнула, тупо глядя на дверь, за которой только что исчез Петя.

– Да брось ты, Ксень! – Артем интимно дыхнул ей в ухо вчерашним перегаром. – Завидует он, вот и все.

– Завидует? – развернулась к нему Ксения.

– А что, скажешь, нет? Вон, желтый весь от зависти-то. Да все завидуют, даже я, – подмигнул Ксюше тромбонист. – Но он-то, бедняга, в первом ряду, считай. Легко ли?

Ксюша помрачнела: неужели правда? Она пыталась поставить себя на Петино место. А вдруг она тоже излилась бы жестокой желчью?

– Ты уже нашла кого-нибудь?

Ксюша вздрогнула, вернувшись к чаепитию с матерью и отчимом:

– Что?

– Так дизайнер, наверное, нужен? – Нина вроде как обращалась к ней, но не отрывала любующегося взгляда от Юрия: ни дать ни взять – юная Джульетта. Ксюша почувствовала, как нарывает, рискуя выплеснуться наружу, раздражение.

– Еще не решила, – она резко поднялась из-за стола. Может, она просто завидует? У нее-то с личной жизнью беда. Кстати, о беде: если она не поторопится, то снова рискует встретить Петю где-нибудь в раздевалке Консы. А этого, в дополнение к прочим радостям, хотелось бы избежать.

Перед выходом Ксения особенно тщательно, хоть и неумело, красилась. Обычно в те дни, когда не надо было играть на сцене, она и вовсе обходилась без макияжа, не вставляла в близорукие глаза контактных линз, но сегодня требовался ударный слой краски. Во-первых, чтобы продемонстрировать Пете, что у нее все хорошо. Но главное – всю ночь ее мучили кошмары. Она то просыпалась, вновь услышав тот свист с лестницы, то убегала через бесконечные питерские сквозные дворы от мрачной фигуры в черном плаще с капюшоном. И вдруг, похолодев, видела перед собой старый растрескавшийся асфальт, колеблющийся, как маятник: вправо-влево. Пыталась поднять голову, но ничего не выходило, и понимала, что висит вниз головой, одна нога, вывернутая под неестественным углом, застряла на уровне первого этажа между облупленной стеной и ржавым раструбом водосточной трубы. Абсолютно беззащитна. Она слышала медленные шаги – кто-то подходил к ней, а она ничего не могла сделать, ничего. Сссс… – доносилось до нее, и она рывком садилась на кровати, в холодном поту и с сильно бьющимся сердцем.

И вот теперь, много раньше назначенного часа, ее сильно клонило в сон. Накрашенные глаза и потереть было нельзя. Поэтому она смирилась: натянула связанную бабушкой шапку, застегнула на все пуговицы немодное драповое пальто и вышла под дождь, неся прямо перед собой вырывающийся из рук зонтик – дождь, договорившись с северо-западным ветром, летел в лицо почти под прямым углом.