ксей Иванович, – подняла она на него глаза. – Помните, вы одолжили мне пластинки, из тех, рентгеновских снимков на костях?
Лоскудов кивнул.
– Чего вы, наверное, не помните, что одну из пластинок вы использовали в качестве аудиодневника. В том самом, 59-м.
Старик замер. Аккуратно положил ложечку на блюдце. Маша неловко улыбнулась, посмотрела на ненужный липкий пряник у себя в руке и стала говорить, все быстрее и быстрее.
– Там вы признаетесь, что испытываете чувство к какой-то женщине в квартире. Логично было бы предположить, что это Тамара, но я видела, как вы на нее смотрели. Вы… Вы никогда не любили ее, Алексей Иванович. Только она – вас. – Маша бросила быстрый взгляд на Лоскудова: он сидел, уставившись на сцепленные замком пятнистые руки, и Маша снова опустила глаза на пряник. – Но в квартире в то время проживали еще две молодые женщины – Ирина Аверинцева, бабушка Ксении. И Зина Аршинина. Ирина в тот момент была невестой и, по воспоминаниям Ксюши, очень любила будущего деда. И я почему-то подумала, что именно Зина являлась предметом, ваших, э… чувств, – Маша перевела дух.
– Вы все правильно подумали, – Лоскудов грустно усмехнулся. – Но, как вы знаете, Зина была крепко замужем.
– Да. Знаю. – Она не выдержала и снова взглянула на его руки: – Это же витилиго, Алексей Иванович?
Тот поднял на нее удивленный взгляд, кивнул.
– Достаточно редкое кожное заболевание, – снова заторопилась Маша. – Природа его до конца не изучена, подозревают сбой нейроэндокринных и аутоиммунных факторов меланогенеза. Я бы не стала спрашивать, но дело в том, что витилиго передается по наследству…
И услышала что-то вроде стона напротив: старик сидел, белый как полотно, хватая ртом воздух. Маша испугалась, заметалась по миниатюрной кухоньке, открыла дверцу буфета, где с облегчением обнаружила знакомый с детства, еще по бабкиному серванту, натюрморт: блюдце, рюмочка, корвалол. Сорок или пятьдесят? Пожалуй, пятьдесят.