доме старосты мы обнаружили Гвила. Он особого удивления, как, впрочем, и радости, при виде нас не выказал.
– Она – ведьма, – буркнул, словно оправдываясь, прижимая к лицу смоченную в холодной воде тряпку.
– У неё нет дара, – спокойно заявил Ник, рассматривая свою жертву. По его лицу читалось, что мало врезал. И я, удивительное дело, была с ним солидарна. Вряд ли Малика хотела, чтобы её добивались таким вот образом, если она что и внушила, то это симпатию к себе. А агрессия и склонность к насилию – это уже сам Гвил. – Где староста?
– Будет часа через пол, – неохотно ответил Гвил, и Ник, не спрашивая разрешения, пристроился за стол, на лавку напротив. Смурной взгляд его нисколько не смутил.
Мне не хотелось садиться ни рядом с Ником, ни рядом с Гвилом, так что я прошлась вдоль стены и, заприметив на верхней полке стеклянный стакан, вот честное слово – стеклянный, уже хотела попросить Гвила показать поближе – что-то подсказывало, что в присутствии Ника мне не откажут, но тут к нам неожиданно присоединился молодой человек. Надо признать, что сделал он это весьма импозантно и решительно – открыв дверь и наткнувшись взглядом на Гвила, приказал:
– Умри!
И только потом, видя, что сын старосты не спешит биться в конвульсиях, огляделся и обнаружил нас с Ником.
– Придурок, – сказал ему имперец, морщась. Он вообще воспитанный и любезный, да.
Брат Малики, а это, судя по всему, был он, неприязненно посмотрел на обозвавшего его мужчину и тут же, охнув, побелел от боли и осел на пол.
Волосы у него, кстати, были почти целиком красные.
– А помягче нельзя? – раздражённо спросила я Ника. – Ему всего шестнадцать!
– А я, – сказал спокойно имперец, вставая с лавки и склоняясь над подростком, – почти ничего и не делал. Помнишь про отражение? – И