Если я выпрыгну в него и убегу, можно рассчитывать на казнь вместо нежеланного замужества? Или для этого надо напасть на Императора вот хотя бы с этим кофейником?
Но я молчу. Потому что он ведь ничего мне не предлагает, не приказывает и не просит. А как-то нелепо выдвигать условия, когда вторая сторона ничего от тебя и не хочет. Ну, или хочет молча.
И должна сказать, что дворецкий был ещё не бледен. Вот дядюшка являл собой образец прекрасного, эталонного бледно-синего цвета. А когда он увидел меня, кажется, у него задёргался глаз. Но, может, глаз у него в принципе дёргается.
Хочешь меня убить? – почти весело спрашивает он, и я, чувствуя себя самой тупой и бездарной убийцей на свете, но откуда-то зная, что лгать нельзя, признаюсь:
– Иногда я думаю об этом, мой Господин.
– Я училась у него сражаться на мечах, – ответила Иллика, но взгляд отвела. На душе сразу заскреблись какие-то твари, в разы сильнее и противнее кошек. Как бы оставить прошлое в прошлом? Или хотя бы убедиться, что она уже оставила?
Она никак не облекала это в слова, но ощущала очень чётко: попытка решить за другого и взять на себя за него ответственность – это признание другого слабым. Не-равным.
Сложно, очень сложно выкинуть из головы, что твоё признание осталось без ответа. Труднее разве что только принять, что молчание – вполне красноречивый ответ на самом-то деле, просто не тот, который хотелось бы.