Кощей. Полдень

Солнце стояло посреди неба, рассыпа́ло лучи.

– Полна́ коробочка золотых воробышков? – смеялась издалека матушка.

– Угольки в печи, – отвечал Кощей.

– Си́то-ви́то решетом покрыто? – улыбалась матушка.

– Небо и земля, – отвечал Кощей.

– Зо́лот хозяин – на поле; сере́брян пастух – с поля? – говорила матушка.

– Солнце и луна, – отвечал Кощей.

– Летит птица тонка, перья красны да желты, по конец ея – человечья смерть? – шептала матушка.

– Стрела, – отвечал Кощей.

– Летит вран из чужих стран, клюв стальной, глаз ледяной, расколет дуб да останется тут? – роняла матушка.

– С… смерть, – отвечал Кощей.

Солнце стояло посреди неба, рассыпало лучи.

Былое. Братья

Иван поднял голову, повёл шеей. Пересел правей, ловя солнце. Оно прыгало с ветки на ветку, а за ним скакала белка. Распушила хвост, глянула чёрным глазом. Иван улыбнулся ей краешком губ, вернулся к книге.

– Ива-ан!

– Иди к нам!

Качнул головой. Солнце пекло макушку, но пока светило оно на луг меж дворцом и лесом, хотя б комарьё не донимало. Вспомнилось, как загадывала матушка загадку: нос долог – голос зво́нок. Вспомнилось – и словно туча набежала на мысли. И на небо набежала, скрыла солнце.

– Хватит уж с книгой сидеть. Иди к нам, – позвал Ратибор. В одной руке держал он деревянного ратника, в другой – соломенного. – Про что хоть читаешь-то?

– Про звёздного пастушка.

– Что ещё за зверь? – в один голос спросили братья.

– Мальчик это, – медленно ответил Иван, ведя пальцем по харатье, – который со звёздами говорить умел. Потерялась однажды звёздочка, укатилась с неба… Всю землю он обошёл, нашёл её и вернул домой.

Ратибор заметил рассеянно:

– Ишь как.

Драгомир усмехнулся, рубанул репей деревянной саблей:

– Всегда ты, Иван, с книгой. Но когда-нибудь, братец, придётся и отложить её, взяться за меч.

Вскинулся Иван. Ратибор младшего брата окоротил взглядом:

– Ты, прежде чем мудростью своей хвастать, сам бы азбуку до конца выучил.

Старшему сказал примирительно:

– Поживём – увидим. А пока, может, и нам, Иван, почитаешь?

Вздохнул Иван, глянул в окно горенки под самой крышей.

– Почитаю, коли влезать не станете.

– Не ста-анем, – протянули братья.

– Ну, слушайте. Жил-был пастушок, ходил на луг овечек пасти. Шерсть у них из кольца в кольцо вилась, играл им пастушок на свирели, овечки слушали да не разбредались. А однажды пришёл волк…

Ратибор сел рядом, Драгомир на траве у лавки устроился. Положил саблю на колени, дотянулся до рябиновой ветки, отломленной ветром.

– Разбежались овцы, да и пастушок испугался. Схоронился под крутым бережком и сидел там, пока волк не убежал. А после всю ночь бродил, овечек ловил. Одну никак поймать не мог: спряталась она в рощице, темно было, ни зги не видать.

Стал Драгомир прилаживать ратникам Ратиборовым крохотные мечи из рябины. Ратибор бересту вынул, принялся доплетать лукошко – к матушкиным именинам готовил. А Иван знай себе читал:

– Тогда попросил пастушок у звёзд: помогите мне, посветите ярче! Звёзды ответили: а ты нам сыграй. Пастушок заиграл, и заслушались и звёзды, и ветер. Глядь – вот и овечка вернулась…

Заслушались и братья сказкой. Бросил Драгомир ветки, позабыл Ратибор лукошко. Летели над дворцом тучи, играл на свирели звёздный пастушок, искал звёзды.

* * *

Смеркалось на дворе. Ратибор скинул рубаху – был он плечист, в кости широк, Иван с Драгомиром вдвоём за его спиною укрыться могли, – взял меч.

– Внимательно теперь следите…

Прыснул Драгомир.

– Да что ж ты опять, охальник^[75], хохочешь?

– На голове у тебя, Ратя, ворона, видать, гнездо свила… Ты глянь, Иван!

– Лучше б ты поглядел, как меч держать. До сих пор из лука только и можешь. – Сурово глянул Ратибор на младшего брата.

Старшему осторожно напомнил: – И тебе, Иван, поучиться не грех. Не потеха это. В бою и жизнь спасти может.

– Не собираюсь я в бой, – проворчал Иван.

– В бой не собираешься, так хоть батюшку опять не печаль, – хмыкнул Драгомир.

Иван вздохнул, взял меч нехотя, неуклюже махнул. Елисей давно уж от него отступился, когда средний царевич подрос. Но с братьями Иван нет-нет, а поддавался уговорам, брал топор али пику, глядя на ловкого Ратибора.

– Ну-у, Иван, ты будто крестьянин хмельной али медведь со спячки! Я ж тебе показываю: вот так… А затем вот эдак…

Иван скривился. Мотнул головой.

– Не по мне наука.

– И в кого ж ты такой уродился? – с интересом глянул на него Драгомир. – За харатьи свои душу продашь, а меч, как царю положено, не хочешь носить.

– Не хочу, – скупо ответил Иван. – И не буду.

Пошёл со двора прочь.

– Эй! Да куда ты? Обиделся, что ль, опять?

– В конюшню, – стараясь, чтоб голос звучал беспечно, бросил Иван. – Сметка проведаю.

– Тогда и Князю моему морковки дай! – крикнул Ратибор.

– И Молодке, – не отстал Драгомир.

– Дам, – согласился Иван. – И Князю дам, и Молодке.

* * *

Хмурился Драгомир, вчитываясь в устав^[76]. Запретил батюшка выносить книги из книжницы – а как привольнее на дворе б читалось! Но делать нечего было, приходилось в горнице пыль глотать. Оглянулся на Ивана – тот за соседним столом ворожил с пищалью. Спросил опасливо:

– А не стрельнет?

– Не стрельнет, – сосредоточенно отозвался Иван. – Куда ей пока…

– Так что ж ты её мучаешь, коли не выходит?

– А ты чего ж книгу мучаешь, коли не выходит? – усмехнулся Иван.

Драгомир потянулся, глянул в окно с тоской.

– Так батюшка велел назубок выучить.

– Так и мне надо пищаль собрать, чтоб батюшка с ратным делом отстал. Чтоб наставника дозволил взять из Кузнечной али из Часовой слободы…

– Даже если и соберёшь – не отстанет, – присудил Драгомир. – Да и никак не пойму тебя: что ж тут такого? Оно и весело бывает – рубиться! О бранях, о ратниках-то сколько песен сложено, сколько басен!

– То-то и оно, что басен, – пробормотал Иван. – А по-настоящему… Откуда нам с тобой знать, как по-настоящему? Я вот на погосте был… Батюшка меня с собой брал… От реки до неба могилы – и всё после брани. Хорошо разве?

– Так какая ж брань без убитых?

– А никакой! В том и дело всё: зачем рубиться, если вовсе без брани обойтись можно?

– Ну, ну, – замахал рукой Драгомир. – Охолонись^[77]. Опять разошёлся!

– Снова спорите? – Вошёл в книжницу Ратибор, с трудом держа три канопки^[78]. – Ну-ка, братцы, подсобите!

Драгомир подхватил канопки, хотел было поставить на стол, но Ратибор охнул:

– Ку-да! На харатьи капнешь – со свету сживёт батюшка! На лавку примости. А ты, Иван, оставь пищаль свою, иди сюда. Мёда такого поди не пробовал.

– Да я тут закончил почти, – нехотя отозвался Иван. – Осталось-то чуть…

– Оставь-оставь, подождёт. Не девка, чай, не остынет, – хихикнул Драгомир. За ним и Ратибор смешок отпустил в золотую бородку. – Пошли. Ишь, пахнет-то как! Где ж ты такой достал, Ратя?

– В поварне и достал, где ж ещё. Батюшка давеча союз с ря́бичами против половчан праздновал, там и осталось.

– С вишней… с шафраном… – между глотками определил Драгомир. – Ух!

– Шафран? Что ещё за зверь? – Ратибор принюхался, повертел канопку.

– Пряность заморская, по Журавлиной дороге везут, – ответил Иван.

– Говорят, не только для мёду, но и для силы мужской годится, – подмигнул Драгомир. – А, Ратя? Вижу-вижу, как девка из Рыбной слободки ко дворцу бегает, в кустах прячется на тебя поглядеть.

– У тебя что на уме, то на языке, – с досадой молвил Иван. – А на уме – всё одно!

– Ай, ай, покраснел, Ваня! Что, и тебе поди какая девчонка приглянулась? Много их справных в Крапиве-Граде, а по всем Озёрам-Чащобам ещё больше. Станешь царём – любую возьмёшь!

Иван потемнел лицом.

– Драгомир! – крикнул Ратибор. Огрел по спине брата, но тот уж и сам осёкся.

– Любую, не любую… Сам знаешь, стрелой выбирать будем, – делано спокойно ответил Иван. Глотнул мёда, утёр рот со всем тщанием. – Да только хорошо бы, чтоб недалеко стрела улетела. Чтоб не сгинула невеста, пока к тебе добираться станет.

Примолкли братья. Ополовинил Иван канопку, вернул на лавку. Повернулся к дверям.

– Да куда ты? – сдавленно спросил Драгомир.

– В конюшню схожу, Сметка проведать.

Старший брат ушёл, не оглядываясь. Так и осталась пищаль разобранная на тряпице на столе среди книжницы.

– Ну, ты умелец слово-то подобрать, – сердито бросил Ратибор.

– Лоший^[79]. Каюсь, – вздохнул Драгомир. – Да кто ж виноват, что на невесту его разбойники напали… Надо было батюшке ратников навстречу побольше послать.

– Надо было и тебе об этом не поминать при Иване!

– Лоший. Каюсь, – повторил Драгомир. – Ну а девка-то? Девка-то та, из Рыбной слободки, хороша, а? Признай уж, Ратя, ай хороша! Щёки алые, шея лебяжья, задок крепкий…

– Драгомир! Хватит уж лабуды!

– Хватит так хватит, а только чего это ты малиной залился по самую маковку? Бёдра крутые, коса до попы… Ну? Хороша?

– Утихни! А ну утихни! Ай хороша!

Глава 5. Прежде свадьбы царской

– И как я на тебе женюсь, зелёная? – спросил Иван, взвешивая в руках лягушку. Отмытая, в венке из лютиков, набранных в оранжерейных палатах^[80], выглядела она сытой, крепкой – не то что тогда, на болоте: сырая, сонная, цветом в осенние кувшинки, в зимние воды; едва квакала, едва глаза открывала.

– Как за Змея Горыныча царевны замуж шли, как на красных девицах оборотни женились, так и ты женишься, – квакнула лягушка.

– Ловкие речи ведёшь, – вздохнул Иван. Посадил лягушку на лавку, сам сел на полу рядом. – Да только боюсь я тебе опять верить. Вот уговорила ты взять тебя из болота, а что толку? Навязали только в невесты.

– Как же это – что толку? Сам говоришь: с такой женой точно никто царём не сделает. – Лягушка повела головой, прикрыла веки. – Разве не этого хотел? Да и кто ж знал, что царица ваша ума решилась – свадьбу такую затеять.

Иван нахмурился, задрал голову. Но ни с потолка ни капли не пролилось, ни за окном зарница не сверкнула.

– Болтают, колдунья она. Облачная ведьма. Ты не говори про неё так, зелёная, а то змею пошлёт в пятку али молнию в лоб.

– Сам, что ли, видал?

– Не видал, но люди сказывают.

– Мало ли что люди сказывают, – вздохнула лягушка. – Слухам будешь верить – всё настоящее мимо пройдёт.

– Да уж всякому поверишь, когда в царском дворце живёшь, – буркнул Иван.

– Так ли, иначе ли, а раз решила царица, что быть мне твоей женой, – хорошо бы и мне выгоду извлечь из того.

– Тебе-то что? Женюсь – станешь как сыр в масле кататься.

– Как сыр, говоришь, в масле… – протянула лягушка. – Да я и теперь как сыр в масле. Чувствую, сила возвращается. Вот-вот – и человеком смогу…

Не слушал её Иван; глядел в окно, думал о своём:

– Меня обсмеют да утихнут, не впервой сын царский чудит.

– Пожал плечами, улыбнулся слабо, что-то припоминая. – Выделит батюшка нам хоромы, уедем туда. А как гонцы царские отойдут, ты – в болото, я – куда глаза глядят. Вот и вся выгода.

– На что тебе уходить? – спросила лягушка. – Чем с царём плохо?

– Не могу я тут. – Иван скривился, подкинул в огонь полешко. – Видеть не могу мачеху, по матушкиным покоям расхаживающую. И батюшку видеть не могу: околдовала она его, воли лишила. Разве ходил он такой сумрачный, разве боярам на откуп отдавал и град, и царство, разве глядел так чёрно, так пусто? Не помню такого раньше, зелёная. Разве что когда матушка умерла… А теперь что ни день, то тучи сгущаются над дворцом. Над всем царством нашим.

Лягушка спрыгнула с лавки, поползла к печи. Устроилась у огня, спросила:

– А ты, значит, бежать от этого собрался? Царский сын, наследник, и вотчину свою бросить хочешь?

– Я на тебе затем женюсь, чтоб от наследства этого избавиться. Не нужно мне царства. Только батюшка этого никак в толк не возьмёт. А братья, сыновья Гневины, куда лучше меня справятся.

Лягушка помолчала. Плясали искры, вспыхивали и гасли. Шла со двора тьма.

– Так вот, значит, и отступаешься. Не хочешь венец носить.

– Отступаюсь, – кивнул Иван. Встал, подошёл к двери. – Не хочу.

Положил ладонь на тёмные доски, обернулся на лягушку:

– Из светёлки не вылезай, затопчут ещё ненароком. Я в конюшню пойду, Сметка покормлю. Да и батюшка звал: что-то ему надобно, что-то хочется от меня. А я ничего не хочу… Ничего не хочу, зелёная.

* * *

Шагнул Иван в просторную горницу, ступил на порфировые^[81]плиты. Стража тотчас сомкнулась за спиной, затворила двери. Притихли бояре. Тут уж были и Драгомир, и Ратибор, а царь сидел, опустив голову, будто венец к земле клонил. Тишина стояла: ни вороньего грая^[82], ни гомона не долетало сквозь слюдяные окна.

Царь исподлобья глянул на Ивана. Проронил угрюмо:

– Свадьбу, раз условия такие ставишь, устроим, да поскорей, чтоб слухов наплодить не успели. Чтоб не говорил народ, что я от сына родного отрёкся по злой судьбе.

– Как тебе угодно будет, батюшка.

– Сватов засылать не станем: не к кому с невестой такой засылать.

– Как тебе угодно будет, батюшка.

– Во дворце жить после хотите али выделить вам другой? Али целый город подарить могу: Сини́чье али Глаз-Город?

– Как тебе угодно будет, батюшка. Как с руки станет – так и делай, а я мудрости твоей доверяю.

Тяжело поднялся царь. Вскинул посох, замахиваясь.

– Глумишься?! Куражишься надо мной?!

– Незачем вам уезжать, – раздался из тени негромкий голос. Царица выскользнула из-за трона, ласково взяла Милонега под локоть. – Живите тут, с нами рядом. Иван и без того по лесам, по болотам больше года бродил. Надо ли со двора отчего опять уходить?

Глянул Иван в царицыны очи. Ознобом пробрало до самого нутра, будто градом побило, будто самый холодный дождь изнутри вымочил. Царь опустился на трон, выронил посох. Произнёс с натугой:

– Верно матушка говорит. Выделю вам Лебединые палаты со всей челядью. А свадьбу в Красных хоромах сыграем. До тех пор, если что понадобится тебе али невесте твоей, дай знать. Да в народ её больно не води.

Поморщился Милонег. Иван кивнул. Царица улыбнулась тонко.

– Но прежде чем свадьбу благословить, надобно и заветы почтить, – молвил царь. Пошевелил рукой в воздухе. Царица тотчас подняла хрустальный кувшин, плеснула в кубок, подала царю. – Заветы… отчие, царские. Не будет без них добра. Вовремя не почтили, вот и сыну Драгомирову копытец обмыть^[83] не успели…

Иван глянул на Драгомира с тёмной печалью; чтоб сын в младенчестве умер – такого врагу не пожелаешь.

Говорил батюшка, будто не то дремал, не то задыхался. Будто слова от него разбредались, мысли путались. В глазах то ли поволока, то ли паутина по чёрной парче, точь-в-точь узор на царицыной телогрее.

Иван тряхнул головой, виденье рассеялось. Телогрея как телогрея у Гневы: тёмная – ну так кто на Черностойную пёстрое надевает? Взгляд у батюшки как взгляд: усталый, тревожный. А как царю глядеть, когда из-за моря недруги грозят, леса смыкаются, а в царстве который год то градом урожай побьёт, то озеро разольётся, столицу затопит? Да ещё сын любимый, старший, на лягушке жениться вздумал…

– Заветы царские говорят, что прежде чем невеста царевича невесткой царю сделается, надобно испытать, хороша ли девица, умеет ли стряпать да рукодельничать. Пропал ты на болотах, мы и позабыли об этом. Свадьбы сыграли Ратибору да Драгомиру, а ни Велимиру свет Даниловну, ни Белославу свет Михайловну испытывать не стали. Теперь, видно, пора пришла. Перво-наперво…

Царь закашлялся, отхлебнул из хрустального кубка со вплавленным смарагдом. Глянул на Ивана мутно, невесело. Сжал белую ладонь царицы, продолжил:

– Перво-наперво, пусть каждая невестка моя, и сейчашние, и будущая, хлеб испечёт. Такой, чтоб на стол царский, на пир людской вынести не стыдно.

«Да как же лягушка хлеб испечёт?» – хотел спросить Иван, но будто за локоть кто дёрнул. В ушах раздалось кваканье, и почудилось ли, нет ли – поморщилась царица.

– Поняли тебя, батюшка, – хором ответили братья.

– Идите, – велел царь, откидываясь на обитую бархатом спинку трона. – Сроку вам до завтрашнего утра. Там и обед устроим. Иван… Лягушку, смотри, брать не смей…

Рука царёва упала на колени. Холодом веяло от трона – облачным, земным и снежным. От царицы, от царя. Стояли оба будто не в горнице мраморной-золочёной, а на пороге дворцовом, и ждала их у ворот колымага, которой суждено было ехать через дождливый лес в дальние дали.

Стража отворила дверь, Иван, поклонившись, первым вышел. А там – глядь! – сидит уже, поджидает лягушка.

– Я ж тебе говорил: из светёлки не вылезай!

Иван нагнулся, подхватил её, пошёл, едва не побежал прочь.

– От кого бежишь, царевич? – квакнула лягушка.

– Дурное чудится, – молвил Иван.

Добрался до светёлки, запер дверь, осмеял себя тотчас: в царской горнице – дурное чудится? А тем, что чудится, – с лягушкой делится? Вот уж смеху подобно. Представишь пред людьми из себя чудного – не заметишь, как вправду чудным окажешься.

Сел Иван спиной к огню. Опустил голову.

– Отчего не весел, царевич? – шепнула лягушка.

– У Драгомира, брата моего единокровного, сынок, оказывается, народился, пока я по лесам бродил. Народился да помер.

Лягушка помолчала. Вздохнула.

– Что уж тут скажешь…

– Немудрено, что батюшка сам не свой. Хотя он уж сколько лет сам не свой. Как бы вовсе не сдал… Велел тебе хлеб к завтрему испечь, а какой ты хлеб-то испечёшь? – горько спросил Иван.

– Вот уж не твоя печаль, – ответила лягушка. – Да и вовсе не печаль это, сын царский. Ложись спать. Устал поди: не спал, не ел толком, с тех пор как с болота пришел. Поспи, поешь да ни о чём не кручинься.

– Да я не кручинюсь. За батюшку только страшно. Как сказал ему, что женюсь на тебе… Э-эх! Придумать надо, откуда хлеб взять.

– Не твоя, говорю, печаль! Спи, Иван. Утро вечера мудренее.

Прошёлся ветер по светёлке, задул свечи, огонёк в печи еле теплиться оставил. Лёг царский сын на лавку, да и уснул. А Василиса выскочила на заднее крыльцо, посмотрела на месяц. Ночью всякое колдовство проще даётся – так батюшка говорил. А матушка глядела, как Василиса синиц из рукавов выпускает в сумерки, как ведёт в полночь ледяной узор по стеклу, улыбалась. Но ночью и вправду легче было: во тьме сама Ночь-Река за колдунами приглядывает.

– Помоги, Ночь-Река, – прошептала Василиса.

Прислушалась к себе: сил-то всё ещё недоставало. Закостенела она в лягушачьем теле, почти уж слилась с ним за век на болоте. Как же долго хотелось скинуть шкуру, расправить плечи… А ну как не выйдет? Василиса опустила голову, сжалась. Кольнула палец слабая искра.

– Помоги, матушка…

Тяжело было тянуть себя из лягушки – расти, выше, выше, к звёздам, больно, неловко, лопалась лягушачья кожа, давила, едва выпускала… Словно изнутри выворачивало, и не было рядом батюшкиного колдовства, которое отведёт боль. Горели лапы, руки горели, голову словно железным обручем сжало. Тянуло, ныло… Вспыхнуло, разлетелось на тьму кусочков, снова сложилось.