Глава 4. Суженая царского сына

Возвращался Иван к Крапиве-Граду ни печален, ни весел, словно выстыло всё внутри. Как начало инеем покрываться после смерти матушки, так теперь, по пути к болоту, заперлась последняя дверка, замкнулась последняя трещинка в скорлупе. Расстегнул кафтан, вынул из-за пазухи лягушку:

– Ну, глазей, зелёная. Свет хотела поглядеть – гляди.

Лягушка, моргая, зевнула. Квакнула:

– Повыше меня подними, царевич.

Иван поднял.

– Ещё выше, сын царский.

Ещё выше поднял – руки вытянул вверх; лягушка на ладонях покачивается, тяжёлая, а сухая. Когда обсохнуть успела?

– Да назад глазами повороти.

– Назад-то тебе зачем? Крапива-Град вон, за лесом впереди лежит.

Лягушка вздрогнула. Быстро повторила:

– Назад, говорю, повороти, сын царский.

Иван пожал плечами, повернул лягушку лицом к лесу. Если бы смог взглянуть её глазами – увидел бы, как опустила она на мгновенье веки, вновь подняла и глянула в самые чащи, в самые гущи, за топи да тропы, за чёрные облака. Если бы смог проникнуть в её мысли – услышал бы: век вековала в болоте, сотню лет батюшкиного дворца не видела – а стои́т, как ни в чём не бывало, шелестят тени, белые свечи горят в окнах с полуночи до зари. Если бы почуял её холод, её думы – сжало бы сердце ледяной рукой, полыхнуло бы в памяти самым тёплым, окатило бы самым горьким.

Лягушка съёжилась в Ивановых ладонях. Шепнула:

– Унеси меня отсюда, царевич. Унеси как можешь подальше, беги как можешь поскорей. Береги от дворца того чёрного, береги, как зеницу ока. А я тебе, царский сын, пригожусь ещё.

– Ишь, какие лягушки пошли, – молвил Иван. Обернул её в тряпицу, сунул за пазуху. – Ты смотри, не спи там, зелёная.

Вынул из кармана сухарик, вышел, пожёвывая, из леса. У опушки ждал рассёдланный Сметко. Иван оседлал его, подтянул подпругу, взобрался на спину, придерживая осторожно лягушку. Раздавишь – что будет батюшке показать? Потрепал Сметка по холке, тронул поводья.

– Застоялся, конь мой огонь? Долго я ходил, долго. Ну, поскакали домой. Дорогу-то, чай, не забыл, пока травы щипал?

– Забыл, – квакнула из-за пазухи лягушка. – Семьдесят семь седмиц ты по тропам колдовским хаживал.

Иван поперхнулся. Вынул лягушку снова. Посмотрел в громадный блестящий глаз.

– Какие семьдесят семь седмиц? Что говоришь такое? Откуда знаешь это, зелёная?

– Я много чего знаю, чего б и знать не хотела, – вздохнула лягушка. – Но не знала бы – не вывела б тебя из болота. Так и блуждал бы да плутал без клубочка, без ниточки, без надежды. Так бы и помер с холоду да с голоду. Ты оглядись: зима уж давно встала.

Иван огляделся – и вправду будто пелену сорвали. И снег, и грязную оторочку по рукавам заметил; и Сметко отощал совсем… А есть так захотелось, что спасу нет. Достал другой сухарь и в один укус проглотил.

– Доскачешь до дворца – накормит тебя батюшка да обласкает, – с тоской протянула лягушка. – Доедешь до дворца… Доедешь… Авось хватит времени…

– На что? – хмуро, тревожно спросил Иван. – На что времени хватит, зелёная?

– Спать… Спать я хочу, царский сын, спасу нет от Кощеева колдовства. Довезёшь до дворца – разбуди во что бы то ни стало. А сейчас скачи скорей, ночь лесная следом летит.

Сам над собой смеясь («Лягушачьим словам поверил! Лягушачьим страхом испугался!»), пришпорил Иван Сметка и помчался по снежному лесу, по белому царству мимо ледяных озёр, по серебряным рекам, по небесным звёздам. Ни разу не заплутал, за ночь глаз не сомкнул; голод прошёл, и конь не споткнулся, а под рассвет, под рудыми^[61] шелко́выми облаками, подлетели к каменным стенам Крапивы-Града. Сами отворились перед Сметком ворота. Иван проскакал сонными коулками, спящим торжищем^[62] – даже собаки ещё не лаяли, только нищие жались у изб, бродили ратники калечные да кликуши.

На царском дворе как раз тесто начали заводить, возились у крыльца с вениками чернавки. Влетел Сметко на двор – тихо, пусто кругом, белизна, алоцвет да нарождающаяся синь, – а у Ивана сердце вскачь, вперестук, будто радостью огромной окатило пополам с чёрным горем. Прижал руку к груди, прислушался: колотится, будто втрое. Одно-то понятно: своё. Второе – Сметка, Иван лошадиное сердце всегда слышал, от матушки досталось чутьё. А третье… Неужто лягушачье? Вот ведь сыскал суженую, вернулся на двор с невестой… Да и к лучшему: ещё пуще чудным величать станут.

Соскочил с коня. Крепче прижал руку к сердцу. Мерно вздымалась и опускалась грудь; грело ладонь через кафтан, грело грудь через рубаху лягушачье тельце.

Прошёл Иван выметенной дорожкой к крыльцу. А там ни царя, ни царицы, ни братьев, только серебряный да медный венцы висят, украшенные медовыми маками, пряничными птахами: сыграли уже, видать, и Ратибора свадьбу, и Драгомира. А его, Ивана, выходит, не дождались.

«Семьдесят семь седмиц ты по тропам колдовским хаживал».

– Эй, – тихонько позвал Иван в ворот кафтана. – Зелёная… Правда, что ли, что я год целый плутал и более?

– Ты по сторонам оглядись, не видишь разве? – сонно квакнула лягушка. – Всё правда. А сейчас коня в стойло заведи да иди к себе как ни в чём не бывало.

Иван пошёл по знакомой лестнице: та вроде и не та. Су́кна узорные откуда? Цветы серебряные по точёным балясинам^[63] – когда появились? Потолки под арками заморской клюквой расписаны, птицами, облаками. Из палат тепло несётся, золотым пламенем веет…

Только в старой его светёлке всё по-прежнему оказалось. Иван опустился на лавку, бросил мешок в угол. Тот раскрылся; выпали зачерствевшие сухари, плесневелая дичь, что взял в дорогу с пылу-жару. Сморщенным ожерельем упали ягоды, раскатились по полу. Одна ли, две ли угодили в щель.

– Дальше-то что?

– Печь растопи, дай согреться, – квакнула лягушка едва слышно. – Век мёрзла.

– Да кто ж ты такая? – спросил Иван.

Развёл огонь, опустился у печи на колени, лягушку протянул к пламени. Кожица её – тёмная, грязная – обратилась золотистой; открылись глаза.

– Посиди со мною. Дай силы набраться.

Трудно стало дышать, и сырость вокруг чудилась, и мрак. Иван схватил ртом воздух, да тщетно: будто стрелу в сердце вогнали. И увидалось сквозь морок, сквозь тёмные тени, как не то жар-птица плеснула перьями перед взором, не то девица невиданной красоты поднялась под потолок в тихой светёлке. Склонилась над ним, коснулась щеки рукой.

– Прости, царский сын, много у тебя сил отняла. Сейчас полегчает.

И вправду полегчало. Отпустило сердце. Угас золотой свет, опять стало в светёлке предрассветно-бело, ни огненных перьев, ни янтарных звёзд. А вместо девицы сидела перед Иваном лягушка, сморщенная, черноглазая. Иван опёрся о колено, поднялся. Снова почувствовал стылую пустоту: легко стало на сердце, холодно, почти весело. Что батюшке скажет? Придумает. Где год хаживал? Да кому какое дело. Дальше как быть? Поживём – увидим.

Подошёл к дверям. Оглянулся на лягушку, сидевшую у огня. Остерёг:

– В печь-то, смотри, не прыгни. Принести тебе молока, что ли?

– Принеси, Иван, да мёду добавь. Отогрей, позаботься, а там окрепну, колдовать сумею. Может, и помогу чем.

Толкнул дверь – а там царица стоит, лицом черна, одни глаза пламенем горят.

– Уж не чаяла тебя увидеть, Иван.

Иван вздрогнул, отступил. Молвил:

– И я, матушка, не думал, что свидимся. Думал, заплутаю уж на болотах с пёрышком-то твоим.

– Не гневись, – попросила царица, и тучи сошлись над алой зарёй. – Пёрышко моё, наоборот, добраться помогло куда надо.

– Так ли, нет ли, а семьдесят семь седмиц проблуждал, изголодался. Посторонись, матушка, пусти в поварню^[64]. А там – сразу к батюшке. Покажу ему лягушку, чтоб в цари более не прочил.

– Лягушку? Ты… привёз? Где?.. – прошептала царица.

– Да вон, притомилась в дороге, спит. Зелёная, говорящая.

– Говорящая, – проронила царица. Судорожно вздохнула.

– Эк твоё пёрышко выбрало, – кивнул Иван. – Из всех болот – колдовское. Из всех лягушек – говорящую!

– Царь по тебе уж и тризну^[65] справил, – тихо-тихо молвила царица, так, что зазвенели под небесами ледяные тучи. – Сначала сам ему покажись, что жив… А лягушку после принесёшь.

И то верно. Ежели батюшка его с прошлой осени не видел, не стоит сразу с лягушкой да со стрелой являться.

Иван прошёл мимо Гневы – мрачной, как ночь, прямой, как палка, – и принялся спускаться, чувствуя, как разливается усталость, как дрёмой смыкает очи, будто и вправду семьдесят семь седмиц не ел, не пил, почивать не ложился.

Что же приключилось со мной такое? Что за лягушка на болоте сыскалась? Помоги разобраться, матушка…

Пошатываясь, добрался Иван до поварни. Народу там видимо-невидимо: девки-чернавки, бабушки-задворенки, конюхи, писари, повара. Но Ивана словно никто не видел – Гнева, что ли, постаралась? Зато шептались: мол-де, царский сын старший вернулся, больше года не было, пропал – как в болото канул, ни звука, ни имени, и конь с ним пропал, братья поплакали, батюшка поубивался, матушка-царица слезу жемчужную проронила, а Ивана нет как нет – и нате вам, явился, говорят, под рассвет во дворец.

– С ларцом каменьев.

– С невестой молодой, краше не видывали!

– Страшна, говорят, что лихорадки из Тени.

– А каменья-то из самой Кощеевой пещеры…

– А матушка-царица с лица спала вмиг, как Ивашку увидела! Невестки царёвы заволновались.

– А Иван-то с силой нечистой знался, ступает теперь неслышно, нигде его не видать, если только в тень от лучины не шагнёт, а сам глянет…

– А сам глянет – и конец тебе придёт, Маланья-стряпуха!

– И тебе придёт, и ему, и царю-батюшке, потому как озлобился старший сын в чёрных лесах, сердце ему колдунья лесная закаменила!

– Колдунья? Жар-птица она, говорят, не то волчиха.

– Ишь! Будет у царя невестка-волчица, куда как хорошо царству!

– Царству-то ладно. Ты о Ванюшке подумай – каково с волчицей-то, а?

Иван пробрался к печи, налил тёплого молока в плошку, достал из короба сухую краюху. Сел у тёплого белёного бока, поел. Прошёл обратно меж дворни, зашагал к царским покоям.

* * *

А в то время как Иван завернул к спящим переходам у батюшкиной опочивальни, Гнева вздохнула у дверей в его светёлку да и вошла внутрь. Всё здесь хранило память о Яроми́ле, прежней царице, накрепко засевшей у Милонега в сердце. Светло было, и тихо, и ласково, но всякий раз, проходя мимо, думала Гнева, что словно по льду ступает. Поднималась чёрная скорбь в сердце, тяжкая вина. Никуда было от них не деться во всех Озёрах-Чащобах, но здесь, у горницы Яромилы, хлеще, злей становились, совсем бывало невмоготу…

Вот только в этот раз иначе было. Тишина стелилась по брёвнам, а из углов шелестел ветер, и прохладная тьма шла от те́льца, лежавшего у печи. Гнева подошла, склонилась… Лягушка открыла глаз – чёрный, выпуклый, что ягода ежевики. И жарче, чем на болоте, захлестнуло волной, сжало сердце: оттуда! Из Тени!

– Ты из Тени, – хрипло, через силу молвила Гнева. И вырвалось отчаянно: – Ты из Тени явилась, лягушка! Как? Я тоже хочу! Забери меня!

Лягушка подпрыгнула, в глазах заплескалась муть. Квакнула:

– Ты кто? Ты как про Тень проведала? Тебя Кощей подослал?

Гнева хотела было ответить, да не успела: лягушка подскочила к окну, ударила головой в слюдяное стекло, норовя разбить да выпрыгнуть.

– Стой! Замёрзнешь в снегу! Не от Кощея я! Выслушай! – взмолилась Гнева.

Лягушка замерла. Гнева протянула к ней руки. Дрожащими пальцами принялась перебирать в воздухе, будто ткала:

– Выслушай! Не вру я… Знаю я Кощея… – Слёзы навернулись: столько лет имени этого вслух не произносила. – Но не от него я пришла… Лягушка! Я век назад из Тени сюда попала. Плохо мне здесь! Одна я! Век ищу, как домой добраться. Что только не пробовала. Узнала, что на болоте ключ. Но ничего я там не сыскала! Кроме тебя!

Лягушка затаилась в тени, слушая. Гнева опустилась на лавку, обхватила себя руками. С болью договорила:

– От тебя Тенью веет. Я… Ивана заставила тебя привезти…

Лягушка перепрыгнула с окна на лавку. Вгляделась в Гневу. Мрачно, низко произнесла:

– Тенью, говоришь, веет? Оттого от меня Тенью веет, что я Кощеева дочь. А ты кто?

– Кощеева… дочь… – прошептала Гнева. Ахнула.

Вспомнила сад в Темень-Горах, Го́рин смех, Зла́тины песни. Прижала ладонь к губам. Занесла руку – до того хотелось хоть так, хоть сквозь лягушачью кожу до дома дотронуться. Опомнилась, сжала кулак.

Лягушка качнула головой. Повторила:

– А ты – кто?

– Гневой меня кличут, царёва жена я. Батюшка мой, Мстисла́в, в Тени живёт… И я вернуться хочу домой…

– Как же ты в Солонь попала? – раздумчиво спросила лягушка.