Цитаты из книги «А за околицей – тьма»

Всё затихло: птицы, кроны, ветер, зверьё, земля. Лопнув, порвалась нитка. – Тишину запомнила? – спросила Обыда как ни в чём не бывало. Вспотевшая, взъерошенная Ярина медленно подняла глаза. Сердце колотилось так, что, казалось, выскочит через горло и покатится, подпрыгивая. – Такая бывает, когда нарушается Равновесие. Только длится не мгновенье, а долго, долго… Ярина подула на пальцы. Тихо переспросила: – Равновесие? – Хтонь и Лес сколько стоя́т, столько в Равновесии держатся. Но если что на одной стороне перевесит – другая пошатнётся. И всему порядку конец. – А что может перевесить? – Мало ли что. Знаки, кровь. Ворожба. Злоба. Да и добро тоже… Сила, опять же, перевесить может. – Обыда подняла с пола иглу, поставила остриём на палец. Та подержалась, качнулась и упала яге в ладонь. – Сила во всех существах Лесных разлита: в ком-то капелька, в ком-то озеро целое. Но во всём Лесу её сколько есть, столько есть! А если станет вдруг больше – тут и конец Равновесию. Но об этом потом поговорим, позже.

Совсем близко мелькнули силуэты лебедей и лазоревок, а следом упала ночь, и звёзды россыпью покатились по небу, кружа голову. Ярина оглянулась и поняла, что сидит на своей лежанке на печке, привалившись к окну. А за ним, за ледяным слюдяным квадратом, – десяток древних старух. Два десятка… Сто… Много-много… Все они собрались у воды, у разлившейся до самой избы речки, и рядом с каждой стояла глиняная чашка, в которой плавала ягода: у кого ежевика, у кого клюква, у кого крупная, налитая смородина. По очереди, медленно, все разные, все, как одна, похожие, старухи поднимали чашки, делали по глотку, вновь застывали, глядя в реку. Ярина приникла к окну, всмотрелась в тёмную речную гладь, но поначалу не увидела ничего, кроме отражений звёзд и склонившихся к воде рябиновых веток. Хотела отвести взгляд, но в последний миг, на излёте, ухватила картинку и уже не смогла оторваться: в глубине, под искрящейся зыбью, мелькнула лодка, за ней выросла на далёком берегу деревня, следом поднялся лес – чужой, незнакомый, редкий, подступивший светлым березняком. Тут и там мелькали девичьи фигуры, поблёскивал костёр. «Как так? Костёр в реке…» – растерялась Ярина и увидела ещё дальше, проникла взглядом в самую глубину. Там поплыли по воде три цветка: лиловый мак, золотая купальница и белая незабудка. Нахлынуло, опьянило, ослабли ноги.

Спросить спросила, а сама прежде ответа поняла: кто-то крепко напугал Ярину в прошлой жизни, так крепко, что имя ушло, а страх остался. Ничего. Память человечья гибкая, слабая, как осенняя ящерка. Побродит Ярина по лесным тропам, искупается в озере под дождём, с девками из воршу́дов[13] познакомится – всё забудет.

Яра-Яра, звонкая моя девочка, светлая моя девочка, тёмная моя девочка, будущая яга, царевной обиженная и поцелованная.

В одну щёку светило солнце, в другую бил ветер. Бесконечная радость надежды на будущее смешивалась с бездонной печалью памяти и незнания.

Ярина выскочила из избы, не закрыв дверь, и побежала – в тень, в густые кусты, в хлёсткие ветви, через пар от земли, через цветочный дым, прочь от самой себя. Очнулась, только когда оставила позади вёрсты и вёрсты, словно неслась на вороном коне. Солнце зависло маковым шаром, перед тем как пойти на закат. Веснушками вы́сыпали первые вербейники и красные капли костяники. Небо позолотело, парча опустилась на горизонт, и всё вокруг стало как печёное яблоко: медовое, сладкое, с подтопленным маслом, с нежной ореховой мякотью. Ярина открыла глаза, как после сна, схватилась за грудь, едва переводя дух, и только тут заметила, что не выпустила нож. Луч отразился в узкой холодной полоске лезвия, а следом мелькнуло и её испуганное лицо. Ярина зажмурилась. Улыбнулась, расслабила щёки, губы. Глубоко вобрала предвечерний воздух. Подошла к реке, шагнула в тихую прогретую воду, не открывая глаз. Крепко взялась за правую косу и отсекла ножом – вместе с памятью о детстве. Тяжёлая коса упала к ногам тёмной змейкой. Медный треугольник на конце ударился о песок и мягко улёгся в прибрежных травяных волнах. Ещё взмах – и вторая коса скользнула по платью. Ярина посмотрела на волосок на лезвии, посветлевшем до яростной белизны. Глянула в реку. Та, повинуясь, умерила рябь, стала почти зеркальной. Ярина склонилась к воде, вглядываясь в своё лицо. Те же тёмные брови, те же потемневшие глаза, те же бледные щёки, острые скулы. И волосы те же: смоляные, угольные, что небо в самый поздний час. Река тянула косы, уводила в воду. Солнце опомнилось наконец и пошло к западу. Рассы́пало рыжие искры, лучом поцеловало Ярину в макушку, и то ли река улыбнулась, то ли вечернее марево замелькало, то ли соврали глаза, но прядь у правого виска вызолотило, и было это словно упрямый блик, не желавший сходить с волос.

Если бы было это так просто, если бы можно было сказать: «Пускай всё в Лесу будет славно» – и всё бы так и было, разве была бы яга такой редкостью, таким даром Лесу? Думай, чувствуй, Ярина! Сердце используй! Силу! Знать, знать, когда в стороне стоять, когда в бой бросаться, отовсюду это знание собирать – вот что значит хранить Равновесие! Ну ничего. Придёт, придёт ещё… – Обыда села на лавку, отдышалась.

Всё она понимает. Давно понимает, что всё это – доли Равновесия, и нет у него частей маленьких и больших. Но головой понимать – одно. А сердцем принять – совсем, совсем другое…

Равновесие – это ведь не только о колдовстве. Это обо всём. И о надежде тоже. Избыток надежды – уверенность. Чрезмерная, ледяная…