«Захожу я однажды в камеру. Там урки. Человек десять. Один из них подходит и говорит таким жадным голосом:
– Вилкой в глаз или в жопу раз?
Я разворачиваюсь, начинаю лупить по двери руками и ногами, что было мочи. Урка кричит:
– Ты чего?
Я отвечаю, обернувшись в полоборота:
– Да что-то я среди вас ни одного одноглазого то не вижу!»
Утро. Камера. ИВС. До изнеможения холодно, мерзко и одиноко. Я выглядываю сверху из-за матраса. Одноглазый снова лопает кашу, будто этот процесс у него и не прекращался. Парень спит, лежа на первом ярусе подо мною, свет вновь горит на полную мощность.
– Ты баланду будешь? – заметил одноглазый, что я проснулся. – А, барыгосик?
Я отвечаю ему положительно, слазаю, с горем пополам забираясь в свои кроссовки, хватаю тарелку, в которой уже лежит каша и начинаю есть стоя, боясь присесть.
– Думаешь, влезет больше? – с ехидной ухмылкой спрашивает у меня мужичок. – Вчера ты совсем ни хера не поел.
– Знаю. Просто кусок не лез в горло.
– Надо привыкать потихоньку. Этот нектар Богов тебе еще долго вкушать.
– Думаете, долго?
– Ну…лет десять, наверное. Я не знаю, какая там сейчас проходная.
И снова ком в горле. Ну зачем я только спросил?
– Да ты не мороси, – с напутствием произнес одноглазый. – Будешь гнать за срок – еще хуже сделаешь. Так что главное вовремя смириться с тем, что произошло. Что уже ничего не исправить.
Теперь всякий аппетит уж точно сошел на нет. Я поставил тарелку на стол чуть громче, чем надо, как мне показалось, и тут же взглянул на парня, обрастая невольным страхом. Тот перевернулся на другой бок, причмокнул дважды губами и сладенько засопел. Я выдохнул с облегчением.
– Ссышь? – усмехнулся опять одноглазый.
Я промолчал.
– Ну ссы, ссы, – продолжил он издеваться. – Статейка у тебя нездравая. Почетом уж точно пользоваться не будет. Так что крепись, парень.
Из-за спины раздался звонкий удар по металлу. Я повернулся. Это ударили по двери.
– Парейко? – прозвучала моя фамилия громогласно, с вопросительной интонацией.
Я подошел к двери.
– Парейко? – спросили повторно и я увидел в большом глазке человеческий глаз, отчего испугался немного, но тут же ответил:
– Я здесь. Что случилось?
– Собирайся. У тебя суд.
Я забегал глазами по камере. Одноглазый смотрел вопросительно.
– Хули ты заметался, че жид в НКВД. Чай дохлебывай и уебывай, – добавлял он с негодованием. – Посуду помыть не забудь.
Однако я не успел. Дверь открылась практически сразу после его бурной речи. Мужчина в форме попросил настоятельно пройти меня в сторону выхода. Я качнулся в сторону одноглазого неуверенно, но потом отступил обратно.
– Ты охуел, что ли?! – кричал одноглазый. – Посуду я за тебя мыть буду?!
Но я уже вышел из камеры. Дверь захлопнулась с ярым грохотом, и я больше его не слышал.
Дальше все было так: нас построили вдоль стены – меня, двух парней из соседних камер и девушку. Очевидно, они, как и я, спешили на судебное заседание. Нашу маленькую колонну двое ребят по форме быстро провели к выходу и загрузили в просторный автомобиль, с виду напоминающий грузовик. Кажется, он называется «АвтоЗак». Там уже находились люди в гражданской форме (другие задержанные), которые смотрели на нас глазами унылыми, никому не нужных и брошенных беспризорников.
– Сюда давай, – толкает меня в спину один в погонах, чтобы я лез в металлическую кабинку, видимо, специально предусмотренную для заключенных. – Ну, быстрее, блять, мы не в музее!
Я послушно забрался внутрь, уселся на ледяной поджопник, скривил ноги так, чтобы кабинку можно было закрыть и увидел, как легко и просто отделяюсь от остальных. Девушку посадили в такую же капсулу, но напротив. Ее вид был еще более удрученным.
– Рыжий? – услышал я голос своего друга из-за стены. – Это ты?
– Я, я, Лех. Вы оба здесь? Я подумал, что вас отпустили.
– Да ну нахер. Кто нас отпустит? У нас статья особо тяжкая.
– Особо тяжкая? – переспросил я. – Поэтому мы едем в кабинках?
Он рассмеялся.
– Это стакан называется. Они сделаны для тех, кто едет по изоляции.
– По изоляции?
– Ну, да. Чтобы подельники между собой не пересекались.
Теперь все встало на места.
– Понял, – произнес я с душевной грустью. – А Илюха здесь?
– Естественно! – послышался в подтверждение его жизнерадостный голос издалека. – Я, в отличие от вас, хотя бы улицу вижу, неудачники!
Очевидно, он ехал вместе со всеми. Так сказать, в общей массе. Однако мы неожиданно, друг для друга, затихли, понимая, что все не так уж и весело. Железо «автозака» гремело на каждой кочке, я смотрел вниз, ничего не видел, поднимал голову и сквозь щели пытался разглядеть что-то. Но это самое что-то уверенно от меня ускользало, демонстрируя фигу с маслом, меняя темный оттенок на светлый, а потом и в обратном порядке, сводя с ума мое зрение, мозг и допивая последние капли надежды на светлое будущее.
– Рыжий? – позвал Леха в полголоса, из-за тонкой, холодной стены. – Тебе страшно?
– Не без этого, Лех.
– Мне тоже. Думаешь, нас посадят?
– Не знаю, – разочарованно выплевывал я себе под ноги. – Будем надеяться, что нет.
За стеной зашуршала куртка.
– Адвокат сказал, – протянул нерешительно Леха. – Что шанс есть только у одного. Мол, посадят всех, но у одного есть шанс получить поменьше.
– Насколько меньше?
– Я не знаю, – сказал он, будто фальшивил. – Но уж пусть лучше хоть один из нас от всего этого спасется, нежели всем троим под гильотину ложиться.
Его голос звучал трусливо. Нет, это было не предубеждение. Все наши голоса так звучали. Но я знал его не один день и не один месяц, чтобы уверенно заключить – он боялся по-настоящему. Сейчас, когда мне уже давно известно, как закончилась эта история, а ты, мой дорогой читатель, лишь начинаешь в нее погружаться, хочу выразить свою искренность и признаться, что никаких поспешных выводов я не делал в те ужасные десятки минут, часы, дни, недели. Я просто пытался победить самого себя, страх, отчаяние в себе побороть. Но не более. На более не хватало рассудка. А рассудительность в те мгновения была превыше всего.
«Автозак» резко остановился. Нас качнуло вперед. Затем медленно отпустило назад. Внутри одной сплошной железяки сохранялась мертвая тишина. Словно тех, кто откроет рот, по головке уже не погладят. Моя кабинка со скрипом открылась настежь. Мужик в черно-синих тонах камуфляжа заглянул в нее и попросил меня выйти, как можно скорее. Я вышел. Дверь «автозака» открылась и я, в один шаг, переместился на асфальтированное крыльцо. Не успев даже глянуть по сторонам, я очутился в каком-то подвале, где по правую и левую руки снова были металлические калитки под ключ; следом зашли молодые ребята с погонами, наверное, молодыми и, зыркнув на меня, улыбнулись.
– Где-то я тебя уже видел, – промолвил один из них, сделав прищур правым глазом и будто пытаясь выяснить – где и при каких обстоятельствах. – Ты в шараге 6-й учился?
Я мотнул головой из стороны в сторону.
– Странно, – взболтнул он. – А лет сколько?
– Девятнадцать.
– Да ну нахер?! – выкатил паренек от изумления очи на лоб. – Такой молодой?!
Я кивнул. Кивнул так, будто он раскрыл тайну мироздания быстрее меня.
– А приехал за че? – спросил он.
– Два два восемь.
– А часть?
– Четвертая.
– Ебануться! – сказали хором они вдвоем, снимая шапки с кокардами. – Соболезнуем.
Спасибо. Только это дурацкое слово, приправленное черной самоиронией, пришло на мой робкий ум. Прошло еще секунд несколько и следом за мной появились другие зэки. В их числе был Илюха, с улыбкой от уха до уха, и Леха с лицом погибающего солдата. Нас разместили в разные комнаты. Конвой называл их боксами. Как коробка, с английского. Зэки, как оказалось, придерживались той же терминологии. Или наоборот. Я не знаю. Но нас в боксе было двое: я и смуглый мужик в годах, который ласково называл эту комнату боксиком.
– Володя, – протянул он мне свою руку.
– Диман, – пожал я ему в ответ.
– Первый раз?
– Да.
Его голова качнулась в глухом смирении. И да, да. Все. На этом наш диалог завершился. Володя был неболтлив, я тоже. Боксик по размерам выглядел чуть больше обычного туалета. Вдоль стенок стояли лавки. На одной разместился Володя, на другой я. Он положил куртку себе под жопу, потом достал из-за спины какую-то белую коробушку, оторвал с нее кусок скотча и принялся вынимать содержимое: какие-то блестящие упаковки, пакетик чая, стакан одноразовый, сахар в индивидуальном пакетике и печенье. Володя дважды ударил в кормяк своим кулаком темнокожим, после чего громко и сипло крикнул:
– Старшой!
Я обратил внимание, что глазка на двери здесь не было. Кормяк отворился почти моментально.
– Че надо? – недовольно спросили оттуда.
Володя протянул свой стаканчик.
– Кипятку налей.
Старшой молча забрал стакан, захлопнул кормяк и ушел. Вернулся минут через пять. Отдал воду, от которой херачил пар, и дождался заветного:
– От души.
Володя произнес это с теплотой. Он вынул из коробушки небольшой блестящий пакетик, зубами откусил у него верхушку и высыпал содержимое в кипяток, Содержимое было розовым. Казалось, что чересчур.
– Кисель в этих сухпайках просто замечательный, – улыбнувшись, сказал Володя. – Советую попробовать. Будешь?
– Нет, спасибо. Я не хочу.
– Ну, смотри. Нам тут долго сидеть. Если аппетит проснется, хватай галеты, – ткнул он пальцем на, лежащее рядом, печенье. – Они очень сытные.
Я кивнул. Да, в очередной раз. Последние сутки я кивал чаще, чем разговаривал. Так было проще. Вроде как и сдержанность, и скромность свою демонстрируешь. А в местах, в которых я оказался, скромность, наверняка, оценят выше всего остального. Но это были только догадки. Из знакомых никто никогда не сидел. Из родных тем более. Такой вот первый гадкий утенок из меня получился. В семье, как говорится, не без урода. «Но может и меня не посадят?» – размышлял я, облокотившись на холодную стену.
Володя кисель допил быстро. Заел его парой галет, расстелил куртку по всей скамейке, после чего довольный и сытый брякнулся спать. Когда он улегся, я вдруг увидел, что на том месте, где он сидел, вся стена была разрисована. Основным рисунком (примерно полметра высотой) здесь значилась голая девушка, с четко выверенной геометрией на груди (каждая молочная железа состояла из двух парабол и точкой со средним значением), неестественно тонкой талией и небольшим островком волос поверх того места, чье имя принято произносить вслух лишь на уроках биологии, анатомии, и в случаях, требующих определенной резкости. Девушка эта вовсе не пробуждала в штанах моих возбуждение, вызывая только неудержимые приступы колкого смеха. А потому я быстро переместил свой взгляд на соседние иллюстрации. Рядом были написаны уже знакомые «АУЕ» и «ЖИЗНЬ ВОРАМ!», а также фамилии местных судей и характеристика каждой на русском матерном. Были и даты, и статьи уголовного кодекса, и даже информация о том, что у двух судей дочери скончались от передоза и теперь они «лупят по бане». От последнего словосочетания перед глазами возникла картинка с парной и вениками березовыми. Но оно ведь явно обозначало что-то другое…что-то не очень хорошее…полюбому.
– Парейко! – громко рявкнули через пару часов, пробудив меня ото сна.
Я открыл глаза и мгновенно поднялся на ноги. В дверях бокса стоял один молодой парнишка из бригады тамошнего конвоя. Тот, что кого-то во мне узнал. Я глянул в сторону. Володя лежал на скамейке, укрывшись своей зимней курткой и недовольно из-под нее щурился. Очевидно, и его разбудили.
– На суд проходим, – добавил гарсон в погонах. – Заседание не задерживай.
Я послушно ступил за ним, но стоило мне только покинуть боксик, как он выдернул браслеты из-за спины и защелкнул у меня на руках. Только почему-то спереди, а не сзади.
– Бежать то не собираешься? – спросил он, улыбаясь на одну сторону.
Я пытался отвечать остроумно.
– Да вроде пока не планировал.
– Ну смотри. Я тогда сильно не буду затягивать, хорошо? Не жмет тебе?
– Вообще идеально. Чувствуется профессиональный подход.
Однако мое чувство юмора конвоир явно не оценил.
– Ладно, пошли, подход. Не отставай.
И тут предстояло самое непростое. Мы поднялись по лестничной клетке. Я шел, волочась за ними. Они обернулись раз, два, затем и вовсе бросили эту затею, когда мы оказались на большом, широком, освещенным множеством длинных ламп, коридоре. Я поднял глаза и увидел, как ко мне подбегает мама, обнимает меня, жмется к моему уху. Конвоир оттаскивает ее, но с трудом. Она плачет, прикрывает ладонью рот, шепчет: «Сыночка, дорогой…» Мои глаза теперь тоже на мокром месте. Рядом стояла Настя, ее слезы тоже текли по щекам. Потом отчим Илюхин, его супруга, отец нашего общего друга Артема, седым волосом нагнетающего страх и тоску на юное хрупкое сердце. Следом Лехина мать, затем еще кто-то. Все они тянулись вдоль длиннющего, казалось, нескончаемого холла. Мне было так стыдно, что я не просто хотел провалиться сквозь землю на глубину самой чистой скважины, но и вовсе исчезнуть с этой планеты, чтобы никогда тут не появляться. Еще ни разу в жизни мне не было так хреново. Словно все то дерьмо, что сводило меня с ума последние сутки, дружно скооперировалось и с силой плюхнулось на башку. Я заходил в зал суда, отбрасывая с висков стекающие фекалии, однако вонь была уже невыносимой. Меня завели в какую-то клетку. Сняли наручники. Посадили на лавку.
– Подсудимый, встаньте, – обратилась ко мне толстая рыжая тетка с грубым, пропитым голосом, одетая в черную мантию. Вероятно, судья.
– Вам подозреваетесь в совершении преступлений, – продолжила она говорить, взяв в руки какой-то листочек. – По части третьей статьи тридцатой части четвертой статьи двести двадцать восьмой прим один и части первой статьи тридцатой части четвертой статьи двести двадцать восьмой прим один Уголовного Кодекса Российской Федерации.
Звучало все это ужасающе. И зал выглядел ужасающе. Я представлял себе иначе его. Как в фильмах американских. Большой, с несколькими рядами напротив трибуны судьи для родных и близких, обвинительной атмосферой. А выглядел он по-российски: квадратура, как у кабинета начальной школы, две парты (по одной на прокурора и адвоката), стул на колесиках под жопой у жирного председателя справедливости и портрет Путина, висящий на одном гвоздике, чуть завалившийся на бок. А атмосфера дерьмовая. Не обвинительная.
Я трясся, дрожал, не мог поднять провинившееся глаза. Мать находилась в зале, прямо напротив меня. Вместе с отчимом. Потом выступал адвокат. Он предложил суду отпустить меня под залог в полмиллиона рублей. Я сразу начал думать, откуда у матери столько денег. Неужто машину продали? Мне стало еще хреновей.
– Суд вас услышал, можете сесть, – обратилась судья к адвокату. – Давай послушаем, что скажет следователь…эм…как вас, простите?
Высокий, статный мужчина поднялся на ноги и представился:
– Панфилов Юрий Михайлович.
– Вам слово, Юрий Михайлович.
Он тоже взял в руки листочек. И тут понеслась. Вашему вниманию я представлю концовку его ораторского насилия.
– Я считаю, что нет оснований для того, чтобы отпускать Парейко Дмитрия Алексеевича под залог, так как преступления, в которых он подозревается относятся к категории особо тяжких, за которые предусмотрено наказание в виде лишения свободы сроком до двадцати лет. В связи с чем, ходатайствую о заключении Парейко Дмитрия Алексеевича под стражу с пребыванием в следственном изоляторе сроком на два месяца.
До двадцати лет лишения свободы…что же я такого наделал? Ноги мои подкосились. Я свалился на лавку, будто мешок с картошкой. В глазах потемнело, на лбу капли холодного пота. Я не знаю, что делать дальше…я не знаю, что делать дальше…
– Подсудимый! – раздался сдавленный крик.
О проекте
О подписке