Глава четвертая,
в которой я прибываю в Париж и свожу знакомство с одним мушкетером

Вряд ли удастся описать словами те чувства, которые вызвал во мне Париж при первом знакомстве. Многие мои ровесники в Гаскони, даже те контрабандисты, от дружбы с которыми предостерегал меня отец, втайне мечтали об этом городе. Разумеется, Париж был не просто городом и даже не просто столицей Франции – он был местом, где сбываются мечты, самые смелые и даже сказочные. Здесь, и только здесь можно было достичь славы, богатства и положения. Я был честолюбив – не больше, но и не меньше прочих, я знал себе цену (возможно, она была немного завышена), я был уверен в себе, несмотря на предотъездные события, временами погружавшие меня в уныние. Словом, я был типичным молодым гасконцем, мечтавшим завоевать Париж. И оглядывал я вожделенный город взором завоевателя, а не просителя – даром что армия моя состояла из двух человек. Химеры собора Парижской Богоматери, мрачная громада Бастилии, словно продавливавшая землю тяжестью зубчатых стен, даже старый королевский Лувр – все это я оценивал будто собственность, доставшуюся мне по праву сильного. Читатель поймет и простит подобные чувства, если вспомнит, что было мне от роду всего-то восемнадцать лет.

Я въехал в Париж через Сен-Антуанские ворота, миновав по дороге городок Менг, который я поначалу принял за сам Париж – настолько он казался многолюдным и шумным по сравнению с моим родным Ланном. Нечего и говорить, что столица тем более произвела на меня при первом знакомстве ошеломляющее впечатление. Мы с Мушкетоном следовали узкими живописными улочками, так не похожими на хорошо знакомые мне улицы По и Тарба. От пестрых толп торговцев, носильщиков и цветочниц у меня рябило в глазах, а палатки фокусников на Новом мосту поразили мое воображение больше, чем мрачноватый дворец короля Людовика XIII. Я поражался бесконечным караванам барж, следовавших по Сене; лепившиеся по обе стороны реки лачуги бедняков напоминали муравейник, а набережная Железного Лома походила на огромный арсенал, раскинувшийся под открытым небом. Здесь можно было задешево купить любое оружие – от мечей времен короля Генриха II и до отличных клинков для шпаги.

Впрочем, вскорости я перестал обращать внимание на дома и строения, на лавки и мастерские. Куда больше меня заинтересовали люди, парижане. Они казались мне удивительно шумными и богато одетыми. Заметив, что моя персона, в свою очередь, вызывает у горожан ответное внимание, я пришпорил Вулкана, а левую руку горделиво положил на эфес отцовской шпаги. Увы! Стать моего коня и моя собственная искусная посадка, даже то, что меня сопровождал верховой слуга, не произвели на парижан ровным счетом никакого впечатления. Разве что некоторые, скользнув взглядом по пистолетам, притороченным к седлу, и мушкету, покоившемуся на широких плечах Мушкетона, спешно уступали дорогу.

Я остановился в харчевне, недалеко от городских ворот и поручил Мушкетону разыскать сносное жилье. Пока же, избавившись, наконец, от печальных мыслей, я с удовольствием пробовал местное вино (оно показалось мне превосходным), разглядывал сидевших за соседними столами (они выглядели довольными жизнью и веселыми людьми) и мечтал о той минуте, когда наконец-то надену голубой мушкетерский плащ^[3] с крестами и королевскими лилиями (минута казалась мне совсем близкой). Воздух Парижа словно зарядил меня той изрядной долей оптимизма, которую я едва не утратил в дороге.

Вернувшись, слуга сообщил, что ему порекомендовали район, именуемый «Юдолью печали». Там проще всего было снять жилье для приезжего – во-первых, недорого, во-вторых – недалеко от гвардейских казарм, в-третьих – вполне прилично.

Правдой оказалось только первое утверждение. Жилье здесь действительно стоило недорого. Можно даже сказать, дешевле, чем в любом другом месте Парижа. Причина была в том, что строения на этой набережной, зажатой между Новым мостом и мостом Менял, с завидной регулярностью смывало в Сену при каждом мало-мальски серьезном наводнении. Потому и жилища эти представляли собою жалкие лачуги, а кабаки и прочие увеселительные заведения вызывали стойкое стремление к длительному посту и полному воздержанию. Тем не менее я с удивлением обнаружил, что вечерами здесь было многолюдно, причем большая часть завсегдатаев были военные: швейцарцы, мушкетеры, гвардейцы других рот. Что же до близости к гвардейским казармам – это оказалось чистой выдумкой: казармы мушкетеров, как и других рот «Мэзон дю Руа», располагались в Немурском предместье. О приличиях же речь не шла вообще.

Из всего, что можно было найти для временного ночлега, я выбрал одно помещение, относительно чистое и удобное – во втором этаже заведения «Старый Рыбак». Первый этаж занимала таверна, а комнаты второго хозяин сдавал провинциалам вроде меня. Я заплатил за месяц вперед, после чего сразу же отправился на разведку. Мушкетон с моего позволения занялся тем, что он называл «своим ремеслом».

К большому смущению, я обнаружил, что мое платье, казавшееся мне всегда изысканным и даже щегольским, совсем не воспринималось парижанами точно так же. В их глазах я был типичным провинциалом, обрядившимся по испанской моде – как одевались во времена славного короля Генриха. Поэтому мне пришлось потратить деньги не только на приобретение двух запасных клинков на набережной Железного Лома, но и переоблачиться в более современную одежду, расставшись со старомодными короткими штанами и длиннополым камзолом, застегивавшимся на крючки до самой шеи. Вместо них на мне теперь красовались темно-коричневый кожаный колет, плотно облегавший фигуру, свободного покроя кюлоты из синего бархата, украшенные по шву и ниже колен синими же шелковыми лентами. Не мог я отказать себе и в высоких ботфортах с красными каблуками. Бархатный берет, обычный для моих родных мест, я тоже сменил на широкополую шляпу с перьями. Довершил же мое новое облачение длинный плащ из алого бархата, восхитивший меня, едва я его увидел у торговца на набережной Сены. Теперь я был обряжен в платье не только современное, но и весьма воинственное – благодаря алому плащу и длинной отцовской шпаге. Я бы, пожалуй, и оба пистолета носил с собою, но Мушкетон заметил, что городские власти, возможно, на ношение пистолетов смотрят косо.

Словом, потратив добрую половину денег на обновление платья, я самоуверенно полагал, что никаких преград для достижения поставленной цели у меня нет. Увы… Первые же шаги в направлении желанного поприща показали мне с ужасающей ясностью, что никаких шансов на вступление в какую-нибудь гвардейскую роту я не имею и что, скорее всего, мне придется завербоваться в армию простым солдатом – благо войны случаются во все времена. В особняке графа де Тревиля на улице Старой Голубятни меня не приняли. Корнет роты господин де Мопертьюи, мой ровесник, вежливо объяснил мне, что вакансий сейчас нет и в ближайшее время не предвидится. Тот же прием ждал меня и в гвардейской роте барона Дезэсара – зятя Тревиля. Памятуя слова отца о плохих отношениях с Тревилем, я не смог воспользоваться даже такой лазейкой, как происхождение, – хотя уже успел узнать, что землякам-гасконцам командир мушкетеров старается помочь. Я попытал счастья в других подразделениях гвардейского корпуса. Увы! И в жандармской роте, и в роте легкой кавалерии результаты были те же. Сейчас не могу сказать, почему мне не пришло в голову обратиться еще и в роту мушкетеров первого министра – его высокопреосвященства кардинала Ришелье. Во всяком случае, «красные» мушкетеры оказалась единственным подразделением, в которое я почему-то не пытался поступить. Я даже набрался решимости (или молодого нахальства) явиться к командующему всей королевской гвардией – самому генерал-полковнику д’Эпернону. К счастью для меня, герцога в тот момент не оказалось в Париже. К счастью – потому что отчаяние мое достигло предела. Я мог учинить беспорядки во дворце д’Эпернона, после чего сгинуть – уже навсегда – в стенах Бастилии. Как я уже говорил, герцог оказался в отъезде. Благодаря этому Бастилия лишилась в лице моей особы непокорного узника, я же сохранил крохотный шанс на зачисление в гвардию – или в крайнем случае в какой-нибудь армейский полк. Но для последнего не хватало самой малости – начала военных действий. В трактирах и передних важных лиц, правда, поговаривали об ожидаемой осаде протестантской Ла-Рошели и, как следствие, возможной войне с англичанами. Пока это оставалось вопросом хоть и ближайшего, но все-таки будущего. Сегодняшний же день рисовался мне в черных тонах.

Да, слишком многие мои ровесники-провинциалы приезжали в Париж с такой же целью, что и я. Неудивительно, что в гвардию принимали только по серьезным рекомендациям. А рекомендаций я представить не мог. Понятно, что для уныния у меня было достаточно поводов. Все чаще я пребывал в скверном настроении и вечерами бродил по улицам казавшегося мне враждебным, незавоеванного мною Парижа и искал возможности дать выход копившемуся раздражению.

Дважды мне это удалось. Один раз я примерно проучил двух шалопаев, пытавшихся ночью сорвать с меня мой новый плащ. Среди дворянской молодежи Парижа такое развлечение почему-то было очень распространено. Но мне оно не нравилось, что я немедленно и дал почувствовать праздным гулякам. Во всяком случае, одного из них удар моей шпаги должен был надолго отправить в постель, второго же я лишь слегка уколол в руку. Несмотря на это, он убежал, бросив шпагу и своего серьезно раненного товарища. Пришлось мне самому отнести незадачливого шутника к воротам монастыря кармелиток и оставить его там на попечение сестер-монахинь. В другой раз на меня напали уличные грабители, которыми кишмя кишел район «Юдоли печали». Несмотря на то что сбиры, назначенные главным наместником полиции, большую часть времени тратили на то, чтобы изымать оружие у тех, кому оно не полагалось, редкий парижанин рисковал выходить в ночное время на улицу, не запасшись хотя бы кинжалом – если положение не позволяло ему обзавестись шпагой. Нападавших было пятеро, но, на мое счастье, вооружены были только двое – их-то я и приколол с такой скоростью, что остальные даже не успели заметить. Еще одному я сломал челюсть. Четвертому повезло меньше других: я настиг его на мосту, потому короткая стычка для него завершилась в Сене, на изрядной глубине. Последний же пустился наутек.

К сожалению, два этих случая с большой натяжкой могли быть названы воинскими подвигами. И уж конечно, я мечтал совсем о других боях и других походах. Так что к концу первого парижского месяца я совсем пал духом. Путь в будущее, представлявшийся мне ранее ровной широкой лестницей, оказался если и лестницей, то узкой, винтовой, со сломанными перилами и зияющими провалами вместо ступеней. Деньги, взятые из дома, подходили к концу. Я уже подумывал о том, чтобы заложить оба пистолета и, возможно, даже продать Вулкана. Последнее обстоятельство приводило меня в полное уныние. Но к рекомендованному мне отцом Исааку Лакедему я все еще не хотел обращаться – хотя письмо к нему, изрядно потертое, лежало во внутреннем кармане моего нового колета. Может показаться странным, но мне даже в голову не пришло вскрыть его и прочесть, что именно написал Авраам де Порту старому своему знакомому. И дело было вовсе не в отсутствии любопытства – я просто инстинктивно старался отрешиться от всего, связанного с обстоятельствами моего происхождения. Обилие мрачных и опасных тайн, обрушившееся на меня, должно было остаться в прошлом. Пока же, впрочем, настоящее совсем не радовало, а будущее невозможно было разглядеть.

Нельзя сказать, что я сразу же погрузился в пучину отчаяния. Нет, первые недели каждый вечер, прежде чем отойти ко сну, я вслух предавался мечтам о будущей карьере. В мечтах я рисовался себе как минимум маршалом Франции, героем и, конечно, богачом.