Я услышал череду вопросов: что я ем, какие у меня условия, чем меня лечат, что говорят врачи, и ни на один не смог ответить. Я же в сознании почти и не был.

Арина плакала:

– А знаешь, я все-таки тебя ненавижу.

– Почему?

– Влюбить в себя человека означает подсадить его на самый тяжелый наркотик.

– Ну что поделать, маленькая… Переломаемся. Мне не впервой, в конце концов…

– Все будет хорошо?

– Погодки будут. Или как там они называются… Мальчик и девочка.

Джавада собрались выписывать. Но он чуть ли не зубами вгрызался в железную койку:

– Мне плохо, я работать не могу…

– Что вы мне голову морочите?! – отбивалась усталая пожилая врачиха Татьяна Ивановна. – У вас динамика исключительно положительная. Всем на зависть.

– А что я на рынке целыми днями?! Это ничего, да?! На меня работают таджики-маджики… Они не привитые… Чурки всякие… Опять заразят меня, и всё…

– Уймись ты! – замахала руками Татьяна Ивановна. – Кому ты про таджиков рассказываешь? У тебя ВИЧ сколько лет?!.. Надо было вовремя вставать на учет и начинать терапию, чтоб не довести до туберкулёза. А то сам видишь что вышло.

– Ну, пожалуйста, – взмолился Джавад. – Ну, я вас, как мать, прошу. Как родную мать, да?.. Ну, пожалуйста. Еще месяц, умоляю. А потом что хотите, то и делайте…

Она разрешительно вздохнула и пошла к выходу.

– А я?.. А мне что скажете? – сказал я ей вслед.

– А тебе, друг мой, восемнадцать таблеток. И лежать. Всё теперь не так уж плохо. Слава Богу, туберкулёз у тебя закрытый. Но это, конечно, странно – на терапии заработать такую тяжёлую форму. Задал ты нам задачку, конечно…

Лежать.

Спрашиваю Джавада:

– Чего ты домой-то не спешишь? Я бы всё отдал, чтобы выйти отсюда…

– Сейчас здесь мой дядька, понимаешь, мой будущий тесть… Приехал… Я помолвлен. Со своей двоюродной сестрой… Ну, в общем, он тут по делам. Если меня сейчас выпишут, то придётся ехать с ним и жениться там, в Баку… А там перед загсом надо на ВИЧ сдавать… Понимаешь?! Тогда все узнают…

– Подожди. Ты биологию учил в школе хоть чуть-чуть? Ты понимаешь, что с близкими родственницами лучше не заводить детей?..

Джавад пожал плечами:

– Так чуть ли не вся Турция и пол-Азербайджана женаты на двоюродных. И ничего. Ты мне скажи лучше: почему, когда я восемь лет назад сюда переехал, мне никто не сказал, что надо тут аккуратнее с девчонками?.. Я думал разве, что тут у вас ВИЧ на ВИЧе?..

– Так ты всю жизнь собираешься скрывать, что у тебя ВИЧ? И от жены своей?

– Ну да, – снова пожимает плечами Джавад. – Я тут пока отлежусь, в Азер не поеду, через пару месяцев её привезут сюда… Какая разница, ей бы все равно пришлось переехать. У меня тут всё есть. Гражданство, слава Богу, мне его помогли получить до того, как я заразился… Своя точка на рынке, квартиру снимаю… Я-то думал, всё у меня тут сложилось хорошо, а видишь, как… Но я не унываю. Буду жить, пока живётся. Здесь свадьбу сделаем… Никто про ВИЧ не узнает. Вирусная у меня сейчас нормальная. Говорят, скоро будет неопределяемая, то есть я буду почти не заразный… Значит, ребенка, хоть одного, да можно сделать… Не хотелось бы, конечно, заразить ее… Вообще, я её почти не знаю, ну, сестру-то эту свою, невесту. Она из деревни из-под Баку… Мало мы общались… Она, если честно, на крокодила похожа. Ну, челюсть вперед сильно…

И он показал, какая у неё челюсть – выдвинул вперед подбородок.

– Так зачем на ней жениться? – оторвался от книжки безликий. Его, кстати, звали Егор, и работал он отнюдь не в “Евросети”, а был институтским преподом. – Мало того, что сестра тебе, так ты её и не знаешь совсем… А тебе же с ней жить…

– Да и челюсть к тому же… – встрял я.

– А что я могу поделать?! Так у нас положено, – ответил Джавад. – Традиции. Помолвку сделали, когда мне было восемнадцать, а ей вообще тринадцать. Я уехал учиться и работать сюда… Вот, поработал и поучился на хрен. Вичёвый теперь…

В кварцованном воздухе палаты повисла безысходность. В списке того, что я ненавижу в этой жизни, я мысленно поставил галочку напротив слова “традиции”.

Хорошо, что Джавад остался. Он подкармливал нас, остальных обитателей палаты. Родственники и друзья приносили ему огромные пакеты продуктов. В основном копченое мясо и фрукты. Джавад уверял диаспору: заразился туберкулёзом от своих грузчиков-таджиков. Что он лежит в отделении для ВИЧ-положительных, конечно, никому не говорил. Если б соотечественники узнали – наверняка забыли бы сюда дорогу…

Вскоре меня начали навещать и наши ребята из группы поддержки для людей, живущих с ВИЧ, которым о моём туберкулёзе рассказала Арина. Ко мне в палату их не пускают, и гулять мне еще нельзя. Они передают мне еду, и я чувствую, что они за меня переживают. От этого колет в носу: неужели есть на свете десяток людей, которым будет жалко, если я умру?..

Наше ВИЧ-отделение – на втором этаже. В состоянии вечного ремонта. Побелка носится липкой пылью по коридорам и палатам. Пол моют два-три раза в неделю. Душ не моют никогда – и там неизменно пахнет мочой и спермой.

Зато из окна смотришь – и не веришь, что этот паноптикум безобразного расположен в таком чудесном месте. Деревья, небо, лес.

Я тут уже три недели, и последнее время чувствую себя неплохо. Когда можно будет, наконец, выйти из палаты, мы увидимся с Ариной. Я представляю эту встречу каждый день. Только этими мыслями и жив.

И однажды было пять утра. Просто пять утра. Последний сеанс снов в преддверии нового больничного дня, который, как и предыдущие, будет тянуться медленной противной смолой. А я открыл вдруг глаза. Почудилось, будто кто-то играет на флейте. Совсем уже с ума схожу. Или…

Скрипнул пружинами, спрыгнул с кровати – и я у окна. На дереве, царапающем ветками наше окно, – она. Играет что-то похожее на “Smells like teen spirit”. Не было в моей жизни, кажется, зрелища более прекрасного. Как там древесные нимфы называются? Дриады, кажется…

Мечусь по палате. Не нахожу свою одежду. Правильно, мне же её еще не вернули… Хватаю джинсы Егора, они мне совсем не по размеру, но какая разница… И вот я внизу. Пара синяков. Прыгнуть со второго этажа – ерунда. Как выяснилось.

…Мелькнула и исчезла мысль: почему мы не разговариваем? Только целуемся. Надо, надо говорить.

– Малышка. Говори что-нибудь. Пожалуйста, говори. Я это буду крутить в голове и не сойду с ума.

– Я не знаю, что…

– Как ты живешь, что делаешь?..

– Без тебя я только целыми днями смотрю всякую хрень по TLC и ем. Ем, ем, ем. Никуда не хожу, всё мне осточертело. Даже скандалить с мамой. Я просто её не замечаю. Володя от неё ушел. Она и в этом меня винит… А я целыми днями вспоминаю наши полгода.

– Семь с половиной месяцев…

– Я все время думаю. Вот скажи, почему серьезно болен именно ты? Ты молодой, умный, красивый. Ты можешь стать учёным, принести пользу людям. А большинство? Кто они?.. Менеджеры, продавцы, охранники, бухгалтеры… Живут, как будто у них впереди еще десять жизней. Только жрут и срут, изредка совокупляются, рожают таких же никчемных детей… Почему бы им всем не сдохнуть вместо тебя одного?..

Я улыбаюсь:

– К нам тут приходили из какой-то неведомой полуцеркви-полусекты… Такое задвигали… Что мы чуть ли не избранные Господом, раз у нас такой диагноз. Ну, типа, нам надо торопиться познать Бога и все такое. Погоди-ка, вступлю в эту секту и начну гордиться, что я положительный…

– Ты во всём положительный. Намного положительнее, чем все… Тебе тут, наверное, скучно?

– Невыносимо.

Она достала из рюкзака планшет и протянула мне:

– Вот. Пиши. Напиши всё-всё-всё про нас.

– Зачем?

– Ну как зачем? Всё, что с нами происходит, мы расскажем нашим детям и внукам. И как расскажем? В двух косматых предложениях. И они совершенно не поймут, что мы пережили и что чувствовали. А если ты напишешь, это будет совсем другое дело…

Вот тогда-то я всё это и начал писать. Дни в больнице теперь казались не такими уж и бесконечными.

– Ну ты даёшь, старина! – внезапно надо мной, сидящим в очереди на анализы, навис Санпалыч. – И как тебе в голову пришло с ВИЧ устроиться в морг? Я от тебя не ожидал такого. Ты всю жизнь с диагнозом. И прекрасно знаешь, что жизнь с ВИЧ – это прежде всего самодисциплина.

– Там хорошо платили, – развёл я руками. – А мне нужны деньги…

– Деньги, деньги!.. Да ты чуть на тот свет не отправился!.. Деньги ему были нужны…

– Ну, не так уж я и затянул, – возразил я. – Просто он что-то очень быстро развился… Я не ожидал…

– Да ты снимок свой видел?! Не затянул он…

– Да кто ж мне тут его покажет…

– Конечно, сейчас тебя, старина, подлечат. Но бесследно это не пройдёт. Жизнь ты себе сократил…

Я молчал. Мне было слегка стыдно.

– Я понимаю, – продолжал Санпалыч, – ты всегда хотел быть врачом. Работая в морге, ты был близок, так или иначе, к тому, чем, видимо, хотел, хочешь заниматься…

– Дело даже не в этом, – хмыкнул я (хотя он озвучил одну из главных причин, что держала меня в морге). – Я же сказал вам – деньги мне были нужны. Я стал жить с девушкой. На стипендию и сиротскую пенсию это невозможно…

Он потёр переносицу, а потом заговорил очень тихо. Так всегда говорят, когда хотят, чтобы слушали особенно внимательно.

– Конечно, с твоей точки зрения, я скажу крамолу… Но ты всё-таки послушай. То, что ты влюблен – это замечательно. Но у тебя была жизнь до любви и, вполне вероятно, будет жизнь после любви. Молчи! Молчи! Не перебивай! – воскликнул он на мой протестующий жест. – Я настаиваю: возможно, и скорее всего, то, что с вами сейчас происходит, не навсегда. Сейчас вы влюблены и счастливы тем, что влюблены. Вы совершенно не думаете о завтрашнем дне, и это, конечно, абсолютно нормально для вашего возраста, так и должно быть. Но всё же очень важно не наделать непоправимых ошибок. Потому что любовь, возможно, уйдёт, а жизнь твоя останется с тобой…

Я демонстративно зевнул. Я хотел, чтобы он этим оскорбился и отстал от меня со своими преступными увещеваниями.

– Ну ладно, иди сдавай кровь, а потом в палату, – ободряюще сказал Санпалыч. – Но всё-таки подумай над тем, что я тебе сказал.

– Не буду я думать. Я без любви жить не собираюсь. Я всю жизнь, пока не познакомился с ней, и так жил, как… как в подвале… А мимо проносилась жизнь, где все всех любили, ценили и защищали. Но только не меня. И я привык к этому, и я думал, не надо мне ничего. Мне было смешно, когда я слышал, что любовь – главное в жизни. Но теперь-то я знаю, что так оно и есть. Так что моя жизнь теперь может быть только жизнью с любовью, и никак иначе. Блин, я несу какую-то сопливую ерунду… Но это правда.

– Может, ты и прав, – пожал плечами Санпалыч. – Пожалуй, мне тоже есть над чем подумать. Иди, иди, старина…

Перед тем, как занести ногу над лестницей, я оглянулся, чтобы удостовериться, что он задумчиво, как в кино, смотрит мне вслед. Но в коридоре было пусто.

Кирилл был всё время чем-то недоволен. Мы слишком шумели, не давали ему спать, наши разговоры были тупыми, цвет стен блевотным, еда – отвратительной.

Это, конечно, норма для наркомана. Трезвая жизнь кажется ему абсолютно безрадостной. Я это понимал. Меня он своим ворчанием не раздражал, а вот Джавада и Егора – ещё как.

Кириллу – двадцать четыре, системщиком он стал в семнадцать и, видимо, примерно тогда и получил ВИЧ. Он и сейчас бы торчал, но три года назад попал в тюрьму. ВИЧ на зоне быстро прогрессировал: Кирилл почти ослеп на один глаз, стал прихрамывать, ну, и, конечно, заразился туберкулезом. С ним-то сразу после отбывания срока он сюда и попал. Лечение ему выхлопотала его тётя, которая, в отличие от остальных родных, ещё верила, что Кириллу впереди светит что-то, кроме крышки гроба.

На старости лет у неё, как в анекдоте, было если не сорок, то десять кошек точно. И больше никого и ничего. Наверно, поэтому за спасение Кирилла она взялась с особым энтузиазмом. Но сам Кирилл спасаться не хотел. Он круглосуточно ныл, что как только он отсюда выйдет, то грабанёт тетушку, наскребёт тем самым на золотой укол и, наконец, сдохнет.

– Нахер с вичуганом жить? – сокрушался он. – Вот как ты живёшь всю жизнь, не понимаю? Не, я пока торчал, мне нормально было, ну, то есть я не думал о нем. Что есть этот вирус, что нет… Но трезвым это же просто невозможно…

– Что невозможно? – интересуюсь, хотя ответ предполагаю.

– Посмотри на меня. На кого я похож? Я смерти боюсь. Каждый день думаю про этот чертов СПИД…

– То есть как колоться ссаным баяном – так смерть не страшна, а когда от тебя требуется-то всего лишь по времени пить таблетки и трахаться в резинке – сразу смерть на горизонте виднеется? Так, что ли?.. – в своем обычном издевательском тоне спрашиваю я.

Представляю, как зашипела на меня бы сейчас Арина. Наркоманов она очень жалела и говорила, что правильно называть их “ПИНами” (потребителями инъекционных наркотиков). Это чтоб не обидеть.

– Ты просто толком и не жил трезвым. В детстве только. И на зоне. Я бы на твоём месте тоже не знал, как жить… Тут не в вирусе дело… – продолжаю я.

– И что мне делать? – спрашивает Кирилл и смотрит на меня, как щенок, которому прищемили хвост.

– А я откуда знаю?! К “Анонимным наркоманам” сходи, тетка тебя всё тянет туда…

Кирилл энергично мотает головой:

– Не, у них там духовность всё какая-то. Верить во что-то надо. Херня это всё…

– Тогда ваши предложения, друзья, – иронически обращаюсь к остальным обитателям палаты. – Как будем спасать Кирюшу?..

Джавад нахмурил монобровь:

– Вот если б наркоманы, с***, знали, что их ждёт смертная казнь, сто раз бы подумали, прежде чем эту гадость пробовать, да… А так – делай что хочешь, себя убивай, другим продавай, ужас, да… Не хочу поэтому, чтоб мой сын рос тут. Жену свою, когда родит, отправлю в деревню на родину. Пусть там ребенок растёт, да…

Егор оторвался от очередной книжки:

– Свой ВИЧ надо принять. Могу только посоветовать почитать Эрве Гибера, например. Но, думаю, в случае Кирилла это не актуально…

Кирилл бьет кулаком по стене. Штукатурка слетает, обнажая холодный камень.

Мы встретились с Ариной в туберкулёзном лесу. Она обрéзала дреды. Теперь у нее была короткая стрижка с выбритыми висками. Новая причёска заострила её скулы и сделала глаза большими и печальными. Или не причёска…

В тот день она прогуливала уроки. Рассказала, что ходила с мамой к Санпалычу.

– Я была уверена, что он её убедит в том, что ты не опасен. Ну, врачу-то надо доверять. Но нет. Как об стенку горох… А он ещё и обмолвился про твоих родителей…

– Да уж, удружил старик…

– Ему пришлось… Он рассказал, как ты заразился. Она думала, что ты половым путем, но ведь нет… Она заистерила ещё больше. Сказала, что у тебя генетика и всё такое.

– Она права, вообще-то, – ржу я. – Именно поэтому я никогда не буду ничего употреблять. Знаю, что сторчусь с первой дозы…

Она помолчала.

– Ладно, это всё неважно, – продолжала Арина. – Она залезла ко мне в телефон, прочитала нашу переписку, теперь знает и про тубик, и что я хожу сюда. Она меня отправляет в село к своей сестре за 400 км отсюда… Хочет оставить меня там на лето и одиннадцатый класс… Я, конечно, угрожаю ей самоубийством…

Новость почти уничтожила меня, но я надел оптимистичную маску.

– Беда в том, что если часто угрожать самоубийством, это перестает действовать, – с улыбкой сказал я. – Я тебе вот что скажу. Не сопротивляйся. Послушайся её. Пусть она успокоится. Скажи ей, что мы расстались. А когда меня выпишут, я тебя заберу, и тут уж она поймет, что разлучить нас невозможно.

– Ах ты дипломат хренов!.. Как меня всё это достало. Мне всего-то надо, чтобы я могла быть с тобой. Что за чёртовы хитрости, выдумки, что за жизнь…

– Вот такая плюс-жизнь, – я прижимаю её к себе. – Вирус, с***… Всё живое хочет убить.

Она отрицательно покачала головой и ответила с горечью:

– Нет, вирус здесь ни при чём. Это всё люди…

Егор не рассказывал, как заразился. Да это, в общем, и не важно. Нет разницы, как ты получил вирус, главное – как ты с ним живешь.

Он смаковал своё одиночество. Это присуще многим интеллектуалам. Умникам. Я тоже ведь такой, хоть и не очень умный. Но я отчуждён с детства. Отчуждён и отчуждаем. Если б я не родился с ВИЧ, а приобрёл его, как большинство, думаю, я бы, наоборот, старался прибиться к людям. Я бы убеждал себя: надо жить прежней, нормальной жизнью. Предполагаю, у меня бы получилось. Но, увы, я ни дня не жил как все.

Егор получил “плюс” в анализе на ВИЧ девять лет назад и не пил терапию, дойдя до терминальной стадии. Это было почти немыслимо, но его вытащили с четырёх клеток. Вам неведомо, но норма – пятьсот и больше. Пятьсот. Когда ему вылечат окончательно туберкулёз и поднимут иммунный статус, он поедет домой. Сможет жить и работать как все. Врачи – всё-таки полубоги.

– Почему ты столько лет сидел без терапии? – спрашиваю.

– С того момента, как узнал, страшно стало жить… Я прекрасно понимал: надо лечиться, само не рассосётся, но не предпринимал никаких шагов, пока не осознал, что уже конец… Я не мог и себе-то признаться в том, что болен, уж что говорить о других. Ужасный страх. Ужасный. Я понял, что много читал книг о смерти, но ничего из них для себя не вынес, раз так боюсь.

– Ну, хоть маме-то мог сказать? Мама у тебя хорошая? Поняла бы, наверное, поддержала?..

– Что ты, мне жаль её. Кто-то из великих сказал, мол, правду надо сообщать, будто надеваешь другому пальто, а не швыряя в лицо, как мокрое полотенце. Но правда о ВИЧ у близкого всегда будет мокрым полотенцем. Понимаешь? Я скорее умру, чем расскажу про свой ВИЧ. Вокруг меня никто не знает. Никто… Знала только одна девушка…

– Ну, девушка – это уже неплохо…

– Я написал диссертацию на тему онтологии человеческой телесности. Пытался и вируса коснуться, в частности. Но научрук эту главу зарубил. Сказал, что я притягиваю за уши то, что не имеет отношения к теме. Тогда я отказался от защиты диссертации. Плюнул на них всех. Но никто мне не мог запретить говорить на лекциях то, что считаю нужным. Там я мог разгуляться. Фуко, тот же Гибер… Так вот, о девушке. Была одна студентка у меня, она догадалась, что я болен. Её интересовало, как я с этим живу… Она разделила мою боль. У нас завязались отношения. По-своему это было чудесно. Представляешь, она хотела, чтобы я ее заразил!..

– Бывают же дуры… И ты заразил?

– Нет… Но и недолго мы вместе были. Я знал, что у меня мало времени, жаль было тратить время на эту возню… Я всё думал, что делать со своей болезнью, ну, в смысле, как её использовать. С диссертацией не вышло. Хотел снимать свои дни на камеру, ну, как Эрве Гибер… Но это вторично. Книжку написать? Художественная литература – это не моё. Сейчас вот рисую карандашом… Но кому это надо?..

– Ты её так любишь – свою болезнь, – заметил я.

– Есть такое, – с некоторой даже нежностью ответил Егор. – У меня, кроме неё, никого и ничего не осталось. Каждую минуту прислушиваюсь к себе. Что у меня нового?.. Где-то пятнышко, или лимфоузел вылез, или тошнота на лекарства… Но это и любовь, и ненависть. Я готов все виды терапии на себе испытать! Вакцину, если изобретут…

– Романтизируй ВИЧ как хочешь, но надо понять одно: здорово мы попали… – сказал я. – Я не могу подчиниться болезни. Надо как-то умудряться жить с ней, но при этом ей противостоять.

– Тоже романтизируешь, – отозвался Егор.