НОРМАНДИЯ ВСТРЕЧАЕТ МЕНЯ легким летним ветерком. Колыбель импрессионистов. Мне даже интересно: возможно ли, что я в прошлой жизни жила именно здесь? Перерисовывала домики Онфлёра или же восход солнца над Гавром. А быть может, упивалась красотами Этрета. Я абсолютно точно гуляла по пляжу Трувиля[15], вдыхая соленый морской запах и вдохновляясь им для своих картин. В прошлой жизни я могла быть одним из знаменитых художников, творивших историю искусства именно в этом уголке мира. В этой жизни я девушка в бегах. Преступница.
В искусстве существует три вида преступлений: похищение шедевров, уничтожение по идеологическим мотивам (вспомним, как в Ватикане статуям отбили гениталии, – вандализм чистой воды), ну и последнее… подделки произведений искусства с целью замены краденого оригинала. Такое в моей биографии есть, что уж скрывать. Но это тоже искусство, а также целая наука. Для подделки картин XVII века изготавливаются специальные краски, фенолформальдегид и естественные масла. При подделке картин XIX века можно вполне обойтись без лишних сложностей. Здесь мы чаще используем современные компьютерные методы печати на холсте, а с помощью специальных лаков добиваемся старения. Лаковое покрытие дает трещины уже через несколько дней после нанесения. Моей первой работой был Климт и его портрет Элизабет Ледерер. Интересно, отличил бы сам Густав наши работы… понял бы, что это произведение – не творение его рук? Или же яркий представитель австрийского модерна позволил бы себя одурачить точно так же, как и хозяин коллекции? Поль Фабио Ронае[16] любезно выписал свою картину на выставку в один парижский музей. Вернули ему подделку, оригинал продали на черном рынке за два миллиона одному итальянскому мафиози. Не знаю, зачем ему понадобился портрет этой девицы, – на мой вкус, он слишком бледен и дама на нем выглядит словно живой труп. Я не особый любитель такого количества фиолетовых оттенков в одной работе. Искусствоведы часто описывают баронессу Элизабет Ледерер как воплощение молодости и изысканности. Честно сказать, я не вижу там ничего из перечисленного. Элизабет было 20 лет, когда Густав изобразил ее. И было это в 1914 году. Больше, чем само описание картины, меня смешит, что спустя 100 с копейками лет юная баронесса висит у одного из главных сицилийских головорезов. Искусство и преступления идут рука об руку. Искусство и преступление не существуют порознь. С тех пор, к моей радости, я больше Климта не подделывала. Огюст позволил мне выбирать работы, он хотел, чтобы я наслаждалась процессом своего злодеяния. Я не наслаждалась. Я ненавидела себя. Но ему не было до этого никакого дела. Помяни дьявола…
Я тяжело вздыхаю и подхожу к нему. Огюст стоит перед красивейшим Руанским собором, внимательно разглядывая каждую деталь.
– Потрясающе, правда?
– Правда, – тихо отвечаю я.
– Прекрасная готика. Моне был покорен им. Ты посмотри на этот шпиль, на эти башни.
Я задираю голову вверх, чтобы разглядеть каждую деталь огромного сооружения. Он действительно пленяет взор.
– Там стоит огромный крест, на месте, где сожгли Жану д’Арк. Вот круговорот жизни, не находишь? Вначале сожгли на костре, а после причислили к лику святых.
Молчу – философствовать с ним не хочется.
– Как ты нашел меня?
– Я тебя и не терял. – Огюст улыбается, морщинки вокруг глаз становятся глубже. Он как ни в чем не бывало продолжает: – Знаешь ли ты, что Моне посвятил этому собору целый цикл? Всего он написал тридцать пять картин, из них двадцать восемь видов самого собора вблизи, четыре общих городских плана Руана с явным акцентом на собор, три вида примыкающего к собору двора Альбана.
Я пожимаю плечами и нехотя поддерживаю разговор:
– Да, знаю.
– А знаешь ли ты, что была организована целая выставка «Соборов»? – Огюст поворачивает голову и смотрит на меня насмешливым взглядом. – Этого я тебе не рассказывал. До окончания выставки было продано восемь картин. Моне хотел, чтобы оставшиеся двадцать продавались не по одной картине, а всей серией – притом что каждая из них оценивалась в пятнадцать тысяч франков. В то время это были баснословные деньги, Беренис.
– Ему удалось продать их?
– Да, но, вопреки воле художника, «Соборы» были проданы разным лицам, и сегодня они хранятся в музеях Франции, Соединенных Штатов и России… быть может, где-то еще – например, в частной коллекции какого-нибудь обедневшего аристократа, который решит распрощаться с наследством, что думаешь?
Я понимаю его намек и не могу сдержать возмущения.
– Ты же сказал, что моим следующим художником будет Ренуар.
Огюст улыбается. Это добрая, светлая улыбка, за которой умело скрывается раздражение.
– У нас могут поменяться планы, не так ли?
Я качаю головой:
– Мне это не под силу. Только Моне мог превратить эту огромную массу известняка в чистую вибрацию света.
Огюст щелкает языком:
– Не будь к себе столь строга. Между прочим, он жил вон в том здании, снимал комнату напротив собора. Угадай, кто теперь будет жить там.
Я смотрю на него в неверии. Он управляет мной, словно марионеткой.
– Огюст, он так мастерски передавал свет через цвет и показывал его изменения. Вся его философия строится на иллюзиях: свет не существует сам по себе, а возможно, и материя не существует. Все вокруг обман.
– А разве это не правда жизни, Беренис? Все вокруг не иллюзия?
Я пожимаю плечами и отворачиваюсь от него.
– Ты слишком хорошо его знаешь. Это прекрасно, твои знания пригодятся делу, а сейчас пошли.
– Куда? – растерянно спрашиваю я.
Он подбородком указывает дорогу.
– Нас ждет машина, в Нормандии сейчас фестиваль импрессионизма. В данный момент творения Моне находятся в Руане, я обязан показать тебе их.
У меня в любом случае нет выбора. Я послушно следую за ним. Водитель выходит из машины и учтиво приоткрывает перед нами дверцы. В салоне пахнет дорогой кожей и играет классическая музыка. Огюст молча проверяет свой телефон, я же смотрю в окно и стараюсь подавить внутреннее бессилие. Городок очень маленький, и мы приезжаем на нужное место очень быстро.
– Давай шустрее, Беренис. У меня появились дела, – торопит меня Огюст.
Он явно здесь не впервые и прекрасно знаком с экспозицией. Я следую за ним по пятам. Огюст резко останавливается, и я чуть ли не спотыкаюсь о собственные ноги.
– Закрой глаза, – с наигранным волнением просит он. – Ну же!
Какой же он театрал! Я тяжело вздыхаю, но просьбу выполняю. Огюст аккуратно берет меня за руку и тянет в сторону. От неожиданности я вздрагиваю, а он провозглашает:
– Узрей это воочию, Беренис!
Приоткрыв глаза, я вижу картины. Минуту изучаю их. Чувствую, как по коже бегут мурашки. На всех трех изображен грандиозный фасад собора. На нем отражаются сложные эффекты преломляющегося света. Я не могу подавить восхищение, вид этих работ заставляет меня потерять дар речи. На одной из них камень будто плавится в струях заходящего солнца. На другой же в утренние часы фасад погружен в фиолетовую тень, прорезываемую вспышками оранжевого света. Вверху полотна голубое небо, каменные арки над фасадами утопают в нем, где-то растворяется в тени узор окна. Исчезают четкие линии и границы между отдельными элементами конструкции, все становится единым целым. На другой картине полуденное солнце полыхает на освещенных гранях архитектурного сооружения медово-золотистым пламенем, свечение исходит как бы изнутри камня. Здесь нет пространства, объема, тяжеловесности, фактуры материала. Игра света порождает призрак собора. Это невероятно до такой степени, что я не нахожу слов.
Чувствую, как Огюст оглядывает меня довольным взглядом.
– Теперь понимаешь, почему я привел тебя?
Молча киваю, продолжая впитывать в себя невероятные краски картины.
– Тебе что-нибудь говорит имя Теодор де Лагас? – внезапно спрашивает он.
Тема разговора резко меняется. Я замираю на месте, но быстро беру себя в руки. Замешкавшись секунд на пять, я наконец качаю головой:
– Нет, а что?
– Он в поисках Моне для своей коллекции. – Огюст изучает мое выражение лица.
Мимо старческих глаз не проходит то, как краснеет моя шея и как я стараюсь делать вид, что все в порядке. Но, несмотря ни на что, я упорно стою на своем:
– У меня все равно ничего не получится.
– Ты говоришь так всякий раз, – с ухмылкой отзывается он и, сунув руку во внутренний карман пиджака, достает телефон. – Это тебе, ведь твой неожиданно превратился в груду пластмассы.
Я протягиваю руку и беру у него трубку.
– Я бежала не от тебя, – спокойно сообщаю я.
Он с любопытством посматривает в мою сторону.
– Знаю. – Огюст замолкает для пущего эффекта и наконец интересуется: – От кого же, Беренис?
Этот вопрос остается без ответа.
– Он спрашивал про тебя.
Я поворачиваю голову и встречаюсь с ним взглядом.
– Кто? – приподняв бровь, задаю я встречный вопрос.
– Никто, – с ухмылкой отвечает Огюст.
Мы друг друга поняли.
ПОСЛЕ ТОЙ ВСТРЕЧИ с Тео Ренуар стал моим любимым художником. Жанр ню покорил меня. Я находила в интернете статуи эпохи Возрождения и античные произведения древних греков. Ночами вырисовывала мышцы и строения точеных тел. В те времена я жила на чистом адреналине. В ожидании ночи, когда наконец смогу взять грифель в руки и насладиться его легким шуршанием о бумагу. «Давид» Микеланджело, Геркулес и Какус, созданные рукой Бандинелли. Помню, как я наткнулась на статую Ареса Людовизи и покрылась мурашками, глядя на картинку на экране… Бог войны был изображен обнаженным. В его теле чувствовалось столько силы, в лице твердая уверенность. Его показали сидящим на скале. В левой руке он держит меч; у его ног маленький Амур играет со щитом и шлемом – намек на любовные отношения Ареса и Афродиты. В нем ощущалась не просто сила, но и мудрость, несмотря на то что скульптор создал его молодым. И нечто большее. Неуловимое, но столь цепляющее. Характер. Вот что привлекало меня. И восхищало, как творцы, используя тело, показывали душу.
Меня поражали подобные тела с хорошо развитой мускулатурой. Я с маниакальной точностью пыталась воспроизвести все до мельчайших деталей. Книги по анатомии сопровождали меня ночами. Я изучала человека изнутри. Утром просыпалась с гулко бьющимся сердцем и желанием, чтобы этот день поскорее закончился. Я спала 4 часа в день. Но во мне кипели энергия и вдохновение… во мне кипело возбуждение. Мне хотелось показать все свои наброски Тео, разделить с ним то, чем жила последние два месяца. Рассказать, как все переворачивается внутри меня, когда я изображаю голое тело. Прошептать ему, что мечтаю нарисовать его таким… абсолютно голым. Но мне не хватало смелости. Я могла бы подсмотреть номер его телефона у отца и написать ему. Однако я не делала этого. Я полностью растворилась в своих рисунках. Убежала из реальности. Создала мир только для себя. Порой я думала впустить его внутрь. Рассказать ему о своих чувствах, о том, как вдохновение будоражит меня. Об адреналине в крови. Но что-то внутри останавливало меня. Сложно объяснить. Мне хотелось, чтобы Тео пришел сам. А он не приходил.
Это было 13 декабря. Я запомнила число, так как у меня в тот день была назначена пробная сдача государственного экзамена по математике. Я встала пораньше, хотела собраться с мыслями и без спешки подготовиться к школе. Обычно в это время все домашние спали, папа уходил в офис к 10 утра, мама не работала и вставала лишь к обеду. В то утро отец сидел за кухонным столом с маленькой чашкой кофе. Он не сразу заметил меня, печатал в телефоне, а после выписал резким движением руки что-то в блокнот.
– Доброе утро, – тихо сказала я с улыбкой на лице.
Он поднял усталые глаза и коротко кивнул.
– Доброе утро, моя хорошая.
Выглядел он тревожно, я подошла ближе.
– Ты почему так рано проснулся?
Отец смутился.
– Да так…
Между его бровями залегла складка. Он понурил голову, словно пытался что-то скрыть от меня. Выражение лица растерянное и поникшее. Весь его вид кричал о том, что что-то случилось.
– Что стряслось?
Он тяжело вздохнул.
– Клэр. – Он резко замолк.
– Ты можешь мне сказать, папа.
Я взяла его за руку и заглянула ему в глаза:
– Поделись со мной.
Он неуверенно повел плечами. Было видно, что ему нужно высказаться. Однако он молчал. Я крепче стиснула его кисть.
– Ну же, что случилось?
Он тяжело вздохнул и, откашлявшись, произнес:
– Она пришла ранним утром к Тео и подожгла некоторые его картины.
Я ахнула:
– Кто-нибудь пострадал?
Папа покачал головой:
– Тео проснулся и успел остановить пожар до того, как огонь снес бы все. Не поверишь, но она предусмотрительно выключила пожарную сигнализацию.
– Где она сейчас?
– У него. – Он устало потер виски. – Она вырубилась после случившегося.
– Нам надо забрать ее. – Мой голос звенел от волнения.
– Тише, Ниса. Матери ничего не говори. Она не выдержит еще одного нервного срыва.
Я судорожно закивала, а в глазах собрались слезы.
– Зачем Клэр это делает? – в сердцах спросила я.
Папа опустил подбородок и шепотом произнес:
– Она больна, Ниса. – А затем резко поднял голову и заглянул мне в глаза: – Я записал ее на лечение. Ей нужна помощь. Мы не можем больше ничего не делать. Вдруг она вновь попытается кого-то убить. – Его голос сорвался. – Если бы Тео не проснулся, она бы убила его, Ниса. Сожгла и себя, и его.
– Ты хочешь отвезти ее в психбольницу? – тихо-тихо спросила я.
В его глазах сверкали слезы, глубокие морщины исказили некогда красивое и благородное лицо. Папа поджал губы и коротко кивнул:
– У нас нет другого выбора. У нее едет крыша. Ей нужна помощь специалистов, боюсь, мы слишком долго ждали… – Он запнулся на словах. – Только твоей матери нельзя об этом знать. Она никогда не согласится. Она считает, что психолог в силах все исправить… но… – Он вновь запнулся.
Мы оба понимали, что психолог в данной ситуации будет бессилен. Клэр нуждалась в рехабе. В полноценном лечении.
Я вытерла уголки глаз и сглотнула ком в горле. В своем блокноте отец выписал: «Hôtel de Chambon». Я нахмурилась:
– А это что за отель?
– Там живет Тео. Ее сейчас заберут оттуда.
Тео…
– Он в порядке? – шепотом спросила я.
– Ниса, как он может быть в порядке? Она устроила пожар у него в доме, – с раздражением ответил папа.
Я прикусила губу, молча ругая себя за глупый вопрос.
– А что скажем маме? Если Клэр опять пропадет, она точно сойдет с ума.
– Я скажу, что отправил ее на обучение, – твердо произнес папа: он обдумал все и был уверен в своем решении.
– Она не поверит, – попыталась я высказать свое мнение.
– Но и доказать обратное не сможет.
Я еще раз посмотрела на запись – Hôtel de Chambon. Я не знала, что Тео живет в отеле.
– Не опоздай в школу, – погладив меня по макушке, сказал папа.
Я отрешенно кивнула.
– Когда придут люди, чтобы забрать Клэр?
– Они уже там.
Он встал из-за стола, захватив кофе.
– Все будет хорошо, Ниса, – уверенно произнес он и вышел из кухни.
Интересно, кого он пытался убедить в этом: меня или себя? Я осталась совсем одна. Тревога и страх. Как же сильно я ненавидела эти чувства. Я не позавтракала, собралась кое-как в школу. Надела первую попавшуюся толстовку и джинсы. Схватила сумку, закинула в нее калькулятор и пенал. Все необходимое для экзамена. В коридоре сунула ноги в кеды. Я все делала автоматически, словно робот. Стараясь не думать ни о чем, вышла из дома. Прохладный воздух ударил мне в лицо. Лишь в этот момент я поняла, что забыла накинуть куртку, но подниматься домой не стала. Потянула за капюшон толстовки и натянула его на голову. Школа находилась в десяти минутах от моего дома. Я шла по бульвару Распай, перепрыгивая через лужи. Словно в тумане, завернула на рю де Варенн и подошла к зданию, вокруг которого собрались и горланили ученики. Массивные светло-коричневые деревянные двери с рыжим оттенком были уже открыты. Я смотрела на школьников, которые не спешили заходить внутрь. У них точно не было таких проблем, как у меня. В их груди не билось разбитое сердце, или оно не было разбито так сильно, как мое.
Мне так отчаянно хотелось понять Клэр. Найти ей оправдание, обнаружить причину, почему она так сломалась. Но еще больше мне хотелось обнять Тео и расплакаться у него на груди. Сказать ему, как же я счастлива, что он живой. Что он проснулся и вовремя успел предотвратить непоправимое. И как же мне жаль, что ему пришлось пережить подобное.
– Доброе утро, Беренис! – бодро поздоровалась со мной учительница математики мадам Дебраз. – Ну что, готова?
Учителя меня любили. Я была тихой, не выступала и не проявляла неуважения по отношению к ним. Сдержанная заучка, которая всегда выполняла задания и грызла гранит науки. Дебраз улыбалась мне доброй улыбкой и, по-своему истолковав мое выражение лица, ласково погладила по плечу.
О проекте
О подписке