Я ВСЕГДА ПРЕБЫВАЛ В ПРЕДВКУШЕНИИ лета. Считал месяцы, недели, дни до заветных каникул. И с мыслью «свобода» и легкостью на сердце отправлялся в дом, расположенный на одном из самых знаменитых мысов юга Франции – Антибах. У этого особняка своя история. Когда-то королева Виктория проводила здесь три летних месяца. После знаменитая пара: несостоявшийся король Англии Эдвард и его супруга Уэсли, коротко называвшие себя просто WE. Это был любимый дом его жены, она обустроила его на свой американский вкус с французским шиком на английские деньги, и, конечно, он был прекрасен. Но в начале Второй мировой войны они поспешили убраться отсюда. Что происходило с домом в период страшной войны, я не знаю. Но по ее окончании особняк выкупил греческий миллиардер Аристотель Онассис. Говорят, в доме бурлили южные страсти, измены с лучшими подругами жены, битье эксклюзивного фарфора, и в конце концов последовали развод и продажа.
Когда этот дом купил мой дед, он пребывал в упадке, лишь тень истории делала его заманчивым и интересным. Но Матье Кантель любил создавать красивые вещи. Он полностью отреставрировал старинный белый фасад. Каждая колонна, балкончик и завитушка вновь стали прекрасными. Дом будто бы благодарил нового хозяина и засверкал на холме новой жизнью, хоть и старинной красотой. Он стоял на выступе, и открывался невероятный вид на бирюзовое, не знающее границ море. В доме всегда царил сквозняк, и запах соленого моря летал вместе с белыми занавесками. Высокие потолки, огромное пространство комнат – здесь я мог дышать полной грудью и чувствовать лето каждой клеточкой.
Нас всегда было трое: я, Роза – экономка, следившая за домом, – и ее муж Педро, садовник. Они были португальцами, чьи семьи эмигрировали во Францию во времена Франсуа Помпиду. Роза утверждала, что ей не нужен штат горничных, чтобы содержать этот дом в должном виде, а мне было уютно с ними двумя. Эта пара заменяла мне родителей на все каникулы, а все остальное время я проводил в закрытой французской школе имени Блеза Паскаля. Я тихо ненавидел это учреждение и чувствовал себя крайне одиноким и несчастным. Об Адель я слышал с самого детства благодаря Розе, которая воспитывала девочку до шести лет. А после она вышла замуж за Педро, который работал садовником на юге Франции, и переехала к нему, то есть в наш дом. Родители Адель и она поддерживали тесную связь; я периодически слышал смешные истории о ее детстве: было видно, что Роза, у которой не было собственных детей, очень любила девочку. Даже не зная Адель лично, я все равно проникся к ней теплыми чувствами, ведь глаза Розы так сверкали каждый раз, когда она рассказывала мне про эту несносную девчонку.
Когда мне было девять лет, мой дедушка решил нанять охрану. Его подтолкнули слухи о многочисленных кражах, происходящих на юге Франции. Так я познакомился с Хуго, он был здоровым мулатом под два метра. Его нашла Роза: выяснилось, что они кем-то друг другу доводятся. Мать Хуго была португалкой, а отец выходцем из Африки. С виду Хуго был грозным, суровым, даже злобным. Он занялся установкой камер наблюдения и сигнализации. Я, если честно, сторонился его, но вскоре мы очень тесно сдружились. Первое впечатление было весьма обманчивым: за суровым фасадом скрывался добродушный мужчина.
А еще чуть позже Хуго привез к нам избитого мальчишку – Артура Бодера. Мы были с ним ровесниками; очень скоро я узнал, что Артур жил в гетто и кто-то заставлял его продавать наркотики, ведь белых мальчишек практически не проверяют. Артур отказался, и его очень сильно избили. Хуго был его соседом; сжалившись над ним, он забрал его с собой. Никто не был против. Мы очень быстро с ним подружились. Белый мальчик из черного гетто, одиночка без друзей, с кучей врагов. Богатый мальчик с родовой фамилией и темным пятном в виде двух наркоманов родителей, который никогда не вписывался в идеальную буржуазную обстановку. Мы были чужими в своих мирах. Но кто-то там сверху решил сделать нам маленькую поблажку и свести наши судьбы. Артур Бодер стал моим самым лучшим другом, а я отплатил ему той же монетой. Я, как сейчас, помню: он протянул мне по-взрослому руку и представился:
– Артур.
Я пожал его кисть и ответил:
– Луи.
Это было началом. Маленьким ростком, из которого впоследствии выросло целое дерево.
Хуго был спортсменом, все лето он тренировал Артура, учил его защищаться и давать сдачи. И даже обещал по приезде в Париж записать в секцию бокса. Меня же спорт никогда не увлекал. Я всегда наблюдал за их тренировками, но не влезал, скорее ждал окончания, чтобы наконец занять Артура другими делами.
Это стало традицией. Каждое лето Хуго и Артур возвращались в дом на юге. Каждое лето мы вновь встречались и дружили так, словно и не были весь учебный год вдали друг от друга. Мы росли вместе, открывали для себя что-то новое. Зеленые, ничего не знающие, мы строили из себя взрослых. В какой-то момент мы оба очень вытянулись, и на нас стали обращать внимание девочки постарше. Частенько мы тупили, были невероятные провалы, когда мы пытались познакомиться с понравившейся девчонкой, но язык прилипал к небу, а здравые мысли покидали голову. Но мы справились и в 15 лет уже гуляли с девушками постарше, а на вопрос: «Ты делал это раньше?» – кивали утвердительно и уверенно. Клянусь, мы бы даже детектор лжи обдурили. А после в шоке рассказывали друг другу:
– Господи, она засунула туда палец.
Или:
– Ты не представляешь, что она вытворяла своим языком, а еще и с шампанским…
Словом, наша летняя жизнь преобразилась.
Так прошло десять лет, а после окончания школы дедушка сказал, что я буду учиться в бизнес-школе в Тулузе. Я никогда не спорил с ним, старался тихо выполнять, что от меня требовалось. Я напоминал ему сына-неудачника, и мы крайне редко общались. Он занимался своей жизнью, а я приезжал на Рождество, с натянутой улыбкой встречая свою семью, и вновь уезжал обратно. Артур же в 16 лет оставил школу, решив полностью посвятить себя спорту. У него получалось. Он занимал первые места в юношеских соревнованиях. Хуго гордился им.
Возможно, многое изменилось, но не наше лето. Даже спустя десять лет после знакомства мы оба приезжали в домик на юге. Когда нам было по двадцать лет, произошла первая перемена. За завтраком Роза сказала, что Адель, та самая девочка, с которой она сидела до шести лет, хочет приехать и повидать ее. Мой дедушка, конечно, был не против: он так доверял Розе, что вопросов у него никогда не возникало. Поэтому Роза решила провести с нами воспитательную беседу.
– Девочка – подросток, у нее в данный момент сложности в общении с родителями. Поэтому она едет сюда. Ей всего шестнадцать лет, поэтому вы двое не вздумайте морочить маленькому ребенку голову. Все ясно?
Артур и я переглянулись, а после заржали в голос.
– Будь спокойна, Роза, малыши нас не привлекают.
Она одарила нас своим фирменным устрашающим взглядом.
– Я не хочу, чтобы она почувствовала себя одиноко, покажите ей тут все, хорошо? – Это не было вопросом, скорее приказом.
Конечно, мы с Артуром не планировали особо возиться с малявкой. Но мы никогда не были эгоистичными снобами.
– Покажем все в лучшем виде, – успокоил ее Артур.
И мы в тот же вечер свинтили на очередную тусовку. Мы с Артуром никогда не пили крепкий алкоголь и не принимали наркотики. Он был спортсменом, а я… От слова «наркотик» мое сердце начинало до одури колотиться, руки потели, а голова становилась тяжелой. Наверное, так бывает, когда знаешь, что твой отец умер от передоза. Возможно, так случается, когда дома спустя тысячу лет царит скорбь утраты, когда твой дедушка на тебя даже не смотрит, потому что ты напоминаешь ему об этой боли. Когда ты не можешь вспомнить черты своего отца, ты ненавидишь наркотики так сильно и так яростно, что вместе с ненавистью приходит и страх. Ведь он пытался бросить, проходил курсы реабилитации, клялся, божился, но они все равно оказались сильнее. Что же в них такого? Почему они рушат жизни? Вопросы, которые не давали мне покоя.
Но нам не нужны были наркотические вещества, чтобы веселиться. В свои двадцать лет мы были молодыми и упивались этой молодостью. Артур – высокий, крепкого телосложения, брюнет с невероятно пронзительными голубыми глазами. На лице загар, волосы выгорели на солнце, он улыбался, и белый ряд ровных зубов оттенял его кожу, а глаза сверкали на фоне темных волос. Я же зеленоглазый блондин, одного роста с Артуром, чуть худее, но жилистый, упругий. Волосы покрывали мочки ушей, на солнце сверкали золотом. Мы никогда не скучали, мы брали от жизни все, что она нам дарила. А жизнь, та еще прекрасная дева, – она нас любила, как никого и никогда.
То лето омрачил приезд моей матери. Если мой отец умер, то мать оказалась умнее. Она периодически лежала в клиниках, восстанавливалась, а затем вновь принималось за старое. За несколько дней до приезда Адель она расхаживала по особняку в полупрозрачной накидке и уделяла слишком много внимания Артуру. Она заигрывала с ним открыто, не стесняясь ни разницы в возрасте, ни того, что он друг ее сына, – словом, у этой женщины не было абсолютно никаких моральных ценностей. Артур ей нагрубил, сказав надеть на себя что-нибудь, поскольку вид ее старого тела не вызывает в нем ничего, кроме отвращения. Вот такой был Артур: многие называли его невоспитанным хамом, но он просто-напросто был честным и не терпел никакого рода издевательств. За это и за многое другое я очень сильно уважал его. Моя мать уехала в тот же вечер в Монако, ей стало с нами слишком скучно. Помню, мне было так стыдно за ее поведение, что я не мог открыто смотреть Артуру в глаза. Он подошел ко мне, положил руку на плечо и, заглядывая мне в глаза, твердо сказал:
– Я забыл, и ты забудь.
И на этом была поставлена точка.
А затем настал день X. Я прекрасно помню: мы, как два истукана, остановились перед белым джипом, откуда стремительно вылетела дикая фурия в ярко-красном платье с длиннющими темно-каштановыми волосами, покрывающими всю спину. Ее платье было коротким и обтягивающим, а ноги длинными и на вид спортивными, она не выглядела хрупко, скорее маняще-сексуально. Изгиб бедер, линия талии, высокая упругая грудь… А волосы, густые, тяжелые, слегка развевались на вечернем ветру. Я помню, как она посмотрела на каждого из нас с легким любопытством и наигранным безразличием. А еще я помню дикую дерзость в глубине темных глаз. Ей было шестнадцать, она была младше нас на целых четыре года, но смотрела с такой насмешкой, будто перед ней трехгодовалые дети голышом прыгают в бассейн. Мне на всю жизнь вонзился в душу ее взгляд и нахальное выражение лица. А еще у нее был проникновенный голос, с низкими нотками, не писклявый девичий, а, напротив, взрослый и притягательный. В нем не чувствовалось нервозности, неуверенности. Скорее легкое высокомерие. А когда она улыбалась, в недрах ее карих глаз плясали чертики, а полные губы так соблазнительно приподнимались, что хотелось тут же ее поцеловать. Я отругал себя за собственные мысли.
– Ей всего шестнадцать? Чем кормят нынешнее поколение? – шепотом спросил меня Артур с иронией в голосе.
– Добро пожаловать! – сказал он Адель с хрипотцой, и я толкнул его в бок: он всегда добавлял низости своему голосу в общении с девушками. Очень часто ему говорили, что у него красивый голос.
Адель приподняла бровь, и я понял, что, возможно, именно эта мысль только что и пронеслась у нее в голове. А затем она покраснела. Сумасбродная Адель, та, что могла одним взглядом поставить на место кого угодно, та, которой неведомо, что такое неловкость и стыд, на наших с Артуром глазах становилась ярко-красной, прямо под убийственный цвет своего платья.
– Я Артур, а этот чудик – Луи, – продолжал знакомство Бодер более дружелюбным тоном.
Она стеснительно улыбнулась. Подняла свои прекрасные глаза на Артура и тихо представилась:
– А я Адель.
Артур улыбнулся своей неповторимой улыбкой, и на его правой щеке показалась ямочка.
– Приятно познакомиться, Адель.
Он чмокнул ее в обе щеки, румянец поплыл по ее коже, захватывая и шею, жилка на которой быстро пульсировала. Я последовал его примеру. Мило улыбнулся и произнес:
– Мы тебя очень ждали!
Она не успела мне ответить – счастливый визг Розы привлек всеобщее внимание.
– Вот вы и встретились, – выбегая из кухни, радостно закричала Роза, тут же схватила в охапку свою любимицу и принялась крепко обнимать.
«Вот мы и встретились», – пронеслось у меня в голове эхом под громкие возгласы Розы и Адель. Вот мы и встретились…
НЕСМОТРЯ НА ГОРУ таблеток, что принимаю, я очень плохо сплю ночами. Весь день брожу по дому, словно зомби. Мама бесконечно трындит о сегодняшнем благотворительном мероприятии, на котором мы обязаны присутствовать всей семьей. Я слышу об этом вечере весь последний месяц, но до последнего надеялась, что меня оставят дома, ссылаясь на то, что я нездорова. Но все гораздо сложнее; у меня сложилось впечатление, что родителям необходимо продемонстрировать меня высшему свету: глядите, мы все еще идеальная семья.
– А как тебе вот это платье? – в очередной раз спрашивает мама, и я пожимаю плечами:
– Никак.
Все платья, которые она мне показывает, слишком консервативны. Все черные, классического покроя, и ни одно из них мне не идет.
– Я похожа на бесформенную бочку, – хмурясь, говорю я, а мама приглаживает мне волосы, ласково шепча:
– Милая, оно тебе так идет.
Я отхожу на шаг, и ее рука повисает в воздухе.
– Я выгляжу в нем как убитая горем вдова? Почему все черное?
– Есть еще в горошек с плиссированной юбкой, – сообщает она и показывает мне его.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Неужели я носила такие вещи? И если да, возможно ли, что с потерей памяти у меня полностью изменился вкус?
– Примерь, а я пойду проверю, как там твой отец, – неловко улыбаясь, говорит она и выходит из комнаты, а я в очередной раз тихо ругаюсь себе под нос, бросая взгляд на оставленное ею платье.
Марсель стоит в дверном проеме и грустно усмехается.
– В самом деле, она купила его в магазине «Модные бабушки», – шутит мой братишка, и уголки моих губ приподнимаются в улыбке.
– Марсель, нынче и бабушки такое не носят.
– Я бы на твоем месте открыл свой шкаф, у тебя наверняка остались наряды поярче и посовременней.
Я смотрю на себя в черном платье: длина его доходит до щиколотки, оно не подчеркивает моего тела, а напротив, висит мешком. Я кажусь себе такой унылой и некрасивой в нем.
– Я любила ярко одеваться?
Марсель кивает:
– Да, как тот еще попугай, но тебе на удивление шло.
Он направляется к моему шкафу и начинает перебирать вещи.
– Ты вообще пересматривала свое барахло?
Я качаю головой:
– Использую лишь то, что в комоде, а те вещи, что висят… не знаю, я еще не привыкла, что все в этой комнате мое.
Если честно, мне очень страшно смотреть на принадлежащие мне вещи и не узнавать ничего. Конечно, в глубине моего сердца таится любопытство, но страх пока что сильнее.
– Если честно, я бы посоветовал тебе остаться дома, однако понимаю, что у тебя нет выбора.
– Идти, конечно, никуда не хочется, но я справлюсь. Напугаю всех своим траурным видом, буду мило улыбаться людям, которые меня помнят, но которых не помню я. Если мне повезет, то услышу не одну историю из собственной жизни. А когда все наиграются, сольюсь со стенами и буду делать вид, будто меня не существует.
Марсель поворачивает голову и заглядывает мне в глаза.
– Обещаю, буду всегда рядом, не отойду от тебя ни на минуту.
– Спасибо, но это не изменит того факта, что все будут смотреть на меня с наигранной жалостью, спрашивать, как мое здоровье, и желать скорейшего выздоровления. Большинство из моих ровесников, которые будут присутствовать на вечере, я не переношу на каком-то интуитивном уровне. Может, ты в курсе, почему у меня вообще не было друзей?
– У тебя были друзья, но они… в общем, я не знаю, почему Прюн и ее компашка тебя не переносят, но поверь мне: ты классная, а значит, проблема в них.
– Ну спасибо, – фыркаю я, и Марсель мне подмигивает:
– Всегда пожалуйста.
– Я просто хочу сказать, что за жалостливыми взглядами скрывается самое настоящее злорадство. Я чувствую это. Мама утверждает, что мне все мерещится. Но, Марсель, я потеряла память, а не здравый смысл. А если плюс ко всему я припрусь в этом платье старой девы, то это станет лучшим днем в жизни той же Прюн.
– Да-а, мама всю жизнь мечтала напялить на тебя что-то такое, а еще волосы в косичку заплести. Не поддавайся.
Марсель достает фиолетовое платье в пайетках на тонких бретельках. Оно короткое и с открытой спиной.
– Если она скажет, что это неуместно, ответь: «Мы идем на благотворительную тусовку, а не на похороны». Ты всегда так делала. И у тебя где-то были фиолетовые блестящие полусапожки к этому платью.
Я беру у него из рук вешалку:
– Красивое.
– В прошлом году ты в шутку сказала, что это платье приносит тебе удачу.
– А может, это была не шутка?
– Ты не веришь в удачу, Адель, – серьезно отвечает братишка.
– А во что я верю, Марсель?
– В человеческую силу.
Я озадаченно хмурю брови:
– В каком смысле? Я была агрессивной?
Марсель усмехается:
– Да нет, ну, не считая случаев, когда я съедал без спроса твои киндеры. А насчет удачи… Ты верила в собственные силы, верила в себя, и тебе не нужна была мнимая удача, чтобы достичь цели.
– Ну, возможно, если бы я хоть капельку верила в удачу, она бы сжалилась надо мной и я не оказалось бы девятнадцатилетней барышней с амнезией, которая не помнит ни целей, ни желаний – словом, ничего.
Марсель пожимает плечами, но ничего не отвечает.
– Как твой живот? – тихо спрашивает он, опуская глаза.
Я прикусываю губу и тоже прячу взгляд.
– Все хорошо, не переживай, даже не знаю, что на меня нашло…
– Не делай так больше, – грустно просит он, – и надень это платье. Пусть все эти сплетники, шепчущие за твоей спиной «бедная Адель», поперхнутся собственной желчью.
Марсель направляется в сторону двери, а я ловлю его за руку:
– Спасибо.
Он нежно хлопает меня по руке:
– К сожалению, я не могу помочь большим.
В его голосе столько жалости. Я наклоняюсь и оставляю смачный и звонкий поцелуй на его щеке.
– Ты уже помогаешь, малявка, – с иронией произношу я, и он, качая головой, выходит из комнаты.
Мне кажется, я практически никогда не вижу его улыбки. Искренней, ребяческой. Ему всего шестнадцать лет, но у него такой взрослый взгляд. Я гадаю, что именно заставило Марселя так быстро повзрослеть: случившееся со мной или воспитание наших родителей.
Я раздеваюсь, аккуратно отлепляю пластырь и рассматриваю свой порез. Он до сих пор красный, все еще болит. Я вновь обрабатываю ранку и приклеиваю новый. Соблазн порезать себя вновь очень велик, но меня останавливает образ Марселя. Ужас в его глазах и просьба больше так не делать. По коже бегут мурашки, а в голове проносится слово «сумасшедшая». Однако у меня нет настроения заниматься самокопанием. Я надеваю платье, и у меня дух захватывает – оно идеально. Мне нравятся мои открытые плечи, линии ключиц, длина шеи. Я следую совету Марселя и нахожу полусапожки; они на каблуках, но мне в них удобно. Платье обтягивает мои крутые бедра, наверняка раньше оно сидело на мне как влитое, сейчас же немного велико, но это не портит вида. Я распускаю волосы, и они каскадом падают на спину, закрывая ее. Я чувствую себя сексуальной, притягательной, манящей, красивой.
Мама входит в комнату без стука и застывает, увидев меня.
– Адель, это несколько неуместно, – говорит она.
– Мы не на похороны идем, а на вечеринку, – пожав плечами, отвечаю я.
– Милая, в следующем году выборы. Ты же знаешь, твой отец очень долго к этому шел. Мы не можем его дискредитировать.
О проекте
О подписке