Дон Хуан советует Кастанеде начинать перепросмотр своей жизни с настоящего момента, потому что это проще, потому что все последние события совсем еще свежи в памяти. Я выслушал этот совет и поступил наоборот – я начал свои воспоминания с самого приятного – с детства.
Детство делится на два явно разграниченных периода: до школы и в школе. Светлый период и серый период. Пока не начался серый, я повспоминаю отдельные моменты яркого светлого детства.
Малый Кисельный переулок и сейчас тихий, правда, по другим причинам, нежели раньше – ехать с бульвара некуда, поэтому машины не ездят, они там стоят, плотно закрыв все тротуары. А раньше, их просто не было, проезжали за день три-четыре машины, в основном такси.
Мы жили на последнем этаже небольшого по московским меркам дома. Третий этаж был или четвертый не помню, но из нашей квартиры был выход на чердак, слева от входа.
Центральный подъезд со стороны переулка имел парадное чугунное крыльцо изумительного узорчатого литья, но дверь его всегда (по проф. Преображенскому) была заколочена. Ходили со двора, через черный ход. В небольшом дворе располагались какие-то хозпостройки и небольшой одноэтажный домик с какой-то сов. конторой. Этот домик описан в романе Акунина «Любовница смерти» как жилище злого и коварного Просперо.
Недостатков в тогдашней Москве, конечно, хватало. Особенно бросается в глаза обилие коммунальных квартир и теснота в этих квартирах. Но это неудобство для взрослых, а детям даже лучше в таких условиях, во всяком случае, веселее.
Наша квартира мне казалась огромной. Справа от входа была кухня со столами всех жильцов и газовой плитой, периодически меня на этой кухне мыли в оцинкованном корыте. Слева от входа – небольшой закуток с дверью в сортир и над этой дверью – выход на чердак. Если идти прямо от двери, то по правой руке первая комната принадлежала деду Сорокову, кроме него там жило еще человек пятнадцать и, собственно, дед с бабкой ночевали на сундуке в коридоре. Слева жили старики Холины вдвоем. Наша комната была второй справа.
Комната с одним окном, маленькая – метров 12 квадратных. Из мебели отчетливо помню только диван с высокой спинкой и откидными валиками. Помню зеленый коврик с оленями на стенке, он хорошо гармонировал с книжкой, которую мне читали на ночь, называлась она «Мама ланей». Помню еще ширму «фамильную» и обеденный стол посредине, под который я ходил пешком. Помню игрушки свои у окна: водокачку с колесиками, большую юлу и барабан. Я долбил по этому барабану палочками, когда мы с отцом пели «Мы шли под грохот канонады», про юного барабанщика. Из музыкальных инструментов у нас были еще трофейный аккордеон, привезенный отцом с фронта, и балалайка. Одним словом, всё было замечательно.
Москва, вообще, тогда была очень приятным, уютным и веселым городом. Сейчас мне больно бывать в Москве, я стараюсь не ездить туда, особенно в центр. Такое впечатление, что мумии старых домов подмазаны, подразукрашены и заселены временными жильцами, типа скарабеев или их личинок, съедят внутренности и уйдут в другое место. Может, я нехорошо сказал, но такое ощущение есть, что, не смотря на внешнюю мишуру, старые дома уже не живые. Или это похоже на то, как если бы мой родной город оккупировал враг и насаждает теперь в нем свои порядки, а получается это у него плохо, потому что старое, родное скорее готово умереть, чем подчиниться вражеским порядкам.
Моим воспитателем в М. Кисельном был дед Иван Холин. Не то что бы воспитателем даже, а сиделкой. Рано утром в сонном виде меня перетаскивали в соседнюю комнату и, заснув вечером у себя, утром я просыпался на высокой кровати Холиных. Днем мы гуляли на Рождественском бульваре, а вечером мать забирала меня. Она тогда работала главным инженером красильно-отделочной фабрики, а отец, офицер, был тогда начальником легендарной хоккейной команды ЦДКА, в которой играли Тарасов, Бобров и др.
Дед Иван запомнился мне худощавым стариком с седой щетиной на щеках, но бесконечно добрым человеком. Кстати, как я узнал позже, его фамилия выбита золотыми буквами на стене георгиевского зала в Кремле – он был полным георгиевским кавалером.
В 1916 году с ним был такой случай: он приехал в Москву с фронта и, по такому случаю, немножечко переборщил с приятелем в кабаке. По пути домой они свалились где-то под забором и уснули. Их, естественно, подобрал патруль, и проснулись они утром в кутузке. Сейчас немногие знают, что царская Россия, особенно в последние свои годы, была правовым государством в гораздо большей степени, чем в наши дни, и одним из непререкаемых правил было то, что полных георгиевских кавалеров нельзя заключать под стражу. Иван Холин проснулся в камере, расстегнул шинель и вызвал часового.
Что было бы в наше время? Сто вариантов: 1. Избили и украли ордена, сказав, что так и было; 2. Совсем бы убили, свалив на сокамерников; и т. д. Самый благоприятный вариант: втихаря порвали бы протокол и, отпустив, пригрозили бы, чтоб молчал. А что произошло тогда? Через пятнадцать минут в камеру подали хороший завтрак из соседнего ресторана, с выпивкой, на всех! За время трапезы, к дверям кутузки собрали духовой оркестр и проводили героя к извозчику с развернутым знаменем Московской комендатуры под щемящие звуки Прощания Славянки.
Кстати сказать, подробные воспоминания я начал с детства, но в первую очередь я составил таблицу по годам. И как-то сама собой эта таблица разделилась на тринадцатилетние циклы. Так получилось. Не могу сказать, касается это только меня или всех остальных людей тоже, но в процессе последовательного расположения материала стало очевидным, что раз в тринадцать лет как будто бы происходит повторение. Появляются какие-то сходные моменты, параллели. Такое впечатление, что начинается новый цикл жизни. Непонятно почему у людей сложилось неприязненное отношение к числу «13»?
Впрочем, это тема отдельного семинарского занятия, как говорил один мой друг, ныне покойный. Оставим все эти цифровые изыски пифагорейцам. У меня так получилось: первые тринадцать лет – детство; вторые – юность; третьи – сила; четвертые – зрелость, и так далее. Однако, я вполне отдаю себе отчет в том, что четких границ между периодами нет и быть не может, это во-первых. Во-вторых: сейчас я в этом абсолютно уверен, что наличие и длительность периодов никак не связана с качеством воспитания или самостоятельной работы над собой – эти жизненные этапы нам навязываются извне, со стороны или, как некоторые считают «свыше». Но с этим, опять же, мы, может быть, разберемся дальше, если попадутся подходящие примеры из практики.
Прежде чем вспоминать себя, попытаюсь вспомнить то, что мне известно о моих родителях, в «доменяшечную» эпоху.
Отец родился в Москве. В точности его паспортной даты рождения я не уверен. Когда он уходил на фронт в 1943 году, как поступали многие на его месте, приврал с датой рождения, а поскольку почти вся его жизнь в дальнейшем была связана с армией, эта дата так и осталась в его бумагах. Мистика, но после смерти отца, я почти каждый год пропускаю его паспортный день рождения.
Родился он в Хамовниках, но несколько позже семья переехала в М. Кисельный переулок. Деда своего по отцу, Ивана Васильевича, я совсем не знал, он ушел из семьи еще до войны. Знаю, что родом он был вятский, работал оперативником НКВД, потом был двадцатипятитысячником, организовывал колхоз, в деревне, где родилась моя мать.
Отец рассказывал, как они уезжали туда. На вокзале, пока они ждали посадки в поезд, у них украли какой-то узелок или чемодан, которых было, видимо, не мало. Бабушка начала ругаться на деда. Тот долго и молча слушал, держа руки в карманах пиджака. Как выяснилось позже, в одном из карманов у него лежал револьвер, а палец непроизвольно нажимал на спуск. После выстрела бабушка успокоилась, пуля, слава богу, никого не задела, даже рикошетом.
Бабушка, Екатерина Афанасьевна, не смотря на свои радикальные коммунистические убеждения и членство в ВКП(б), была родом из московской купеческой семьи. Работала она завмагом, верней завмагами, потому что её всё время перебрасывали по распоряжению райкома в магазины, где начальство проворовалось, для организации честной торговли. Бабушку по отцу, как и деда, я живой никогда не видел. Она умерла в 1948 году от инфаркта.
У отца был старший брат. Отцы и фамилии, правда, у них были разные. Дядя Миша пережил моего отца на несколько лет и рассказал мне кое-что из довоенной жизни. Отца своего, до этих рассказов, я представлял очень сдержанным и рассудительным человеком, но в детстве он, оказывается, был изрядным хулиганом. Об этом можно было догадаться по татуировкам на его руках, но я, видимо, внутренне не решался на такое святотатство в сопоставлениях.
Дядя Миша рассказывал о драках между деревнями «стенка на стенку» во времена колхозного строительства, о московской довоенной жизни, но сейчас я уже не могу разделить, то, что я услышал от него и то, что знал раньше от родителей. Я по себе знаю, что даже в шестидесятые годы, годы моей юности, тяжело было нормальному мальчишке избежать знакомства с уголовным, или как тогда говорили «блатным», миром в стране, где миллионы людей одновременно находились в тюрьмах и лагерях. А в довоенные годы – тем более. Тем еще более, что в двух шагах от нашего переулка начинались заброшенные развалины Рождественского монастыря, простиравшиеся до Трубы – самого воровского района Москвы.
Отец ушел на фронт добровольцем, но не сказать, чтобы без давления обстоятельств. В первые годы войны он бросил школу и работал токарем на военном заводе. Впрочем, все заводы тогда были военными. Точил снаряды для фронта, выполнял по три нормы, и был на хорошем счету, но у него всё же были какие-то проблемы с властями и, если бы он не скрылся от этих проблем на фронте, у него могли развиться серьезные неприятности. Сам он никогда об этом не говорил, но мать мне как-то сказала, что он в те поры даже отметился в Бутырках.
Попал отец в 85-й гвардейский минометный полк, проходивший после Сталинграда переформирование в Москве. Для тех, кто не знает: ужасная для врага ракетная установка «Катюша» официально считалась не ракетной установкой, а минометом. На направлении главного удара полк находился под Курском, а потом сошел с этого направления в сторону Прибалтики, не участвовал в форсировании Днепра, во взятии Будапешта и Берлина. Поэтому отец не имел большого количества правительственных побрякушек по окончанию войны, но привез с собой немецкий аккордеон, Парабеллум, Вальтер и кое-что еще, по мелочи. Когда отец был уже на японской войне, по заявлению соседа Сорокова, (который, как потом выяснилось, участвовал в Тамбовском восстании против большевиков) пришли НКВДешники и почти все оружие забрали. Такая же штука повторилась и после японской войны – забрали самурайский меч и какие-то еще пистолеты, но, судя по всему, не все. Потому что окончательно отец разоружился, когда у него родился сын (ваш покорный слуга), пистолеты тогда были разобраны им самим на составляющие и выброшены в разные помойные ящики. Виной тому был сын одного из генералов, который как раз тогда малость пострелял из отцовского пистолета и сел, как водится. Так что трофейного оружия я так и не увидел, а жаль.
О войне отец рассказывал не так уж много. Попытаюсь пересказать, из того, что помню. Их полк, насколько я понимаю, был резервом главного командования, их задача была занять намеченную позицию, дать залп и быстро смотаться, потому что через десять-пятнадцать минут прилетали немецкие самолеты и нещадно бомбили это место, которое сверху было хорошо видно по треугольникам выжженной земли за машинами. Нередко под эти бомбовые удары попадали артиллеристские или пехотные части, стоявшие в непосредственной близости от позиций «Катюш». Те, кто отдавал приказы, наверное, не очень об этом заботились.
Это вовсе не значит, что самим «Катюшам» никогда не доставалось. Однажды немцы подловили их на стоянке в лесу, во время хозработ. Отец с группой товарищей перетаскивал куда-то снятую с машины раму. В этот момент их накрыл залп немецкого Ванюши (шестиствольный миномет). Одна из мин попала прямо в середину рамы. Отца отбросило взрывной волной в сторону. Одному из солдат осколком напрочь срезало яйца, но он остался жив, остальные были убиты наповал. Отец пострадал меньше всех, когда подбежала санитарка, он настаивал, чтобы ему обработали окровавленную руку с перебитым и сильно болевшим пальцем, а та, не обращая внимания на его требования, бинтовала ему голову. Потом выяснилось, что один из осколков мины, слава богу, не очень большой, прилетел ему прямо в лоб, но срикошетил от звездочки на шапке и по касательной только немного задел висок.
Из госпиталя отец убежал, недолечившись. Тогда так поступали многие солдаты, не только потому, что условия в госпиталях были не сахар, но, главное, чтобы не отстать от своей части.
Дважды за войну он выезжал на прямую наводку. Рассказывал он об этом неохотно, один или два раза по моей настойчивой просьбе. При этих рассказах глаза его совсем не выражали восторга. Выглядело в его изложении это примерно так. Разведка сообщила о продвижении по некоей дороге немецкой колонны. На машины сразу установили ракеты и даже примерно выставили угол подъема рамы. В таком виде «Катюши» выдвигались из укрытия на поле в непосредственной видимости дороги с проходящими немецкими войсками. Машины вылетали на предельно возможной скорости и сразу становились в линию. Задачей отца было как можно быстрее выставить опорные лапы с одной стороны машины. В это время наводчик корректировал прямой прицел.
Командир начинает крутить динамку и ракеты одна за одной уходят на цель, один оборот ручки – одна ракета.
В это время отец уже лежал в стороне от машины и смотрел, что будет там, на дороге. Немцы не сразу заметили «Катюши», они могли открыть огонь, но не успели, и начали разбегаться, когда, на самом деле, было уже поздно. Залп накрыл всю видимую часть дороги, и через минуту там уже не было ни живых людей, ни техники, сплошное горящее месиво. Это, конечно страшно. Уезжали обратно, уже не спеша, опасаться стало некого. Летчикам легче – они никогда не видят последствий своей страшной работы.
Рассказывал отец и смешные случаи. Например, однажды в качестве артподготовки они дали залп по деревне, которую атаковала наша пехота. Сразу снялись с позиции и поехали в сторону фронта, за наступавшими войсками. Приехали в ту деревню, по которой стреляли – деревня, как деревня – все дома целы, никаких последствий страшного залпа «Катюш». Только по всей деревне в беспорядке стоят какие-то странные столбы. Не сразу дошло, что это наши славные реактивные снаряды. Ни один не взорвался, а немцы видимо решили, что это новейшее оружие замедленного действия и моментально оставили деревню. Вся партия взрывателей оказалась бракованной.
О проекте
О подписке