Читать книгу «Деревянная грамота» онлайн полностью📖 — Далии Трускиновской — MyBook.
cover

– Кто таков, сучий сын?! Чего лаешься?! – спросил старший караула, и тут лишь Стенька его признал.

Это были свои же соседи по Стрелецкой слободе, братья Морковы. Они и в караул посылались вместе – Василий, Герасим, Иван да Борис. Старший, Ждан, собирался оставить государеву службу и уже больше занимался иными делами, торговлишкой.

– Ивашка! Бориска! Я ж это, Стенька! Сосед!

– Сосе-е-е-ед?!?

– И точно!

– Что это тут было, Степа?

– Да налетчики же! Подьячего моего поднять помогите! – потребовал Стенька. – Под руки берите! Так! Гаврила Михайлович!..

Деревнин помотал непокрытой головой.

– Шапка! – Стенька кинулся шарить в снегу, отыскал деревнинскую шапку, ударил о колено, чтобы разом выбить, и как мог осторожно нахлобучил начальству на голову. – Надобно его до приказа довести!

– До бабки-знахарки его довести надобно, – сказал Герасим. – Не пришлось бы переполох выливать!

– Сперва – в приказ!

– А чего это на вас напали?

Стенька встал в пень.

– Шапки на месте, шубы на месте, – продолжал Бориска Морков. – Кошели?…

– Грамота!!! – воскликнул Стенька и замер, разинув рот.

– Какая грамота?

– Деревянная!

– Ну, брат, это не подьячему твоему, а тебе бабка переполох вылить должна!

Но Стеньке было не до шуток…

До Земского приказа добежали быстро. Крепкие братья Морковы так с двух сторон подхватили Деревнина – он и ногами, поди, снега не коснулся, по воздуху долетел. Стенька ворвался первый, всполошив подьячих до крайности. Следом внесли Гаврилу Михайловича. И началась суета вперемешку с великим возмущением.

На кого-кого, но на подьячего Земского приказа напасть?!

В трех шагах от самого Кремля?!

О том, что нападение-то было – на земского ярыжку, а подьячему досталось заодно, в тот миг никто и не подумал.

Земский приказ встал на дыбы!

Протасьев, неимоверно ругаясь, грохнул кулаком по столу – горшок с клеем подскочил и раскололся, все кинулись спасать готовые столбцы и чистую бумагу. Аникушка Давыдов порывался сам бежать со стрелецким караулом ловить налетчиков. Емельян Колесников грозился всю Москву вверх дном перевернуть, а особливо – Разбойный приказ, потому что налетчики уж точно пришлые, коли на человека, сопровождаемого земским ярыжкой, напасть осмелились. А ярыжку не признать – это слепым быть надо! Вон же на нем красные буквы, на самой груди, в пядень высотой! Справа – «земля», слева – «юс»!

На Деревнина вдруг напала икота. И Стеньке, пока его отпаивали ледяной водой, пришлось отвечать на все вопросы.

Стало ясно, что налетчики едва не совершили смертоубийства из-за деревянной книжицы…

– Точно вытащили? – не поверил ушам Колесников.

Стенька распахнул тулуп:

– Вот тут лежала! Чуть меня, сироту, не удавили из-за этой блядской грамоты!

Осознав случившуюся нелепицу, подьячие как-то сразу замолчали…

– А грамотка-то непростая… – молвил Аникей.

– Еретическая, говорят тебе!.. – не слишком уверенно добавил Протасьев.

В полной тишине из угла раздался бас:

– А мне-то как быть, батюшки, кормильцы? Товар стоит не прибранный, все разворуют!

Это напомнил о себе всеми позабытый Васька Похлебкин.

Коршунами налетели на него подьячие:

– У тебя в санях тело нашли! Что за тело? Не знаешь? Должен знать! Через это твое тело чуть людей не убили!..

– Да не знаю я ни черта!..

Ругались и разбирались допоздна.

Кто ни заглядывал в приказ – все слышали возмутительную повесть о нападении. И где! В трех шагах! На Никольской!..

Так этого дела оставлять нельзя.

Проучить налетчиков следует, чтобы всей Москве неповадно было!

Пусть знают, каково Земский приказ задевать!

Когда Деревнина отправили домой на извозчике с Аникеем Давыдовым, когда заново отобрали сказку у Похлебкина, старые приказные орлы, Протасьев с Колесниковым, усадили Стеньку перед собой и так принялись допрашивать – бедняга вспотел.

– Одно из двух, – сказал Протасьев. – Либо тот еретик, Арсений Грек, догадался и своих людишек за вами выслал – грамоту отобрать, уж больно полюбилась, либо, Степа, кто-то еще на торгу приметил, как ты ее в приказ понес, и шел за тобой, и вас с Деревниным попросту выследил.

– Да Грек же! – воскликнул Стенька. – Он старичишка драчливый, все бы ему воевать! Я и в келье-то у него насилу ту грамоту отнял!

– Не вопи. Ступай-ка лучше домой, время позднее, да берегись, как бы вдругорядь не напали. А завтра пойдешь туда, где вся эта докука приключилась, поспрашиваешь. Может, кто вокруг того места крутился и торговые люди его приметили?

– Безнадежная затея, – не одобрил Колесников.

– У тебя что получше найдется?

Пора было расходиться. Стенька вышел разом с Протасьевым.

Странно было видеть пространство у крыльца Земского приказа пустым. Тут обычно с раннего утра народ толокся. Они отошли немного.

– Что ж это Емельян застрял? – спросил Семен Алексеевич.

Стенька оглянулся.

Никто не спускался по ступеням, зато некая черная тень взлетела по ним торопливо и толкнула дверь.

– Кого еще черт на ночь глядя несет? – спросил Стенька.

Но не возвращаться же было.

– Может, Емельян с кем условился? – предположил Протасьев. – Мало ли – из Верха кто? Такой человек, что и днем ему приходить невместно, и к себе позвать не может? Дела-то разные бывают. Вот как-то у государыни из покоев чарка пропала – тоже ведь и нам потрудиться пришлось…

И они побрели дальше.

* * *

Треклятый Голован опять отличился.

– Данила!!! – заорал Богдаш, но было поздно.

Парень уже летел в одну сторону, а ведро с водой – в другую.

Богдаш кинулся помогать приятелю.

– Кость-то цела?

Данила ощупал бедро. Больно было чуть ли не до слез.

– Цела вроде…

– Что ж ты не поберегся? – принялся поучать, стоя рядом на корточках, Богдаш. – Знал же, что это за песья лодыга! Я гляжу – он ногу-то к пузу подтягивает и на тебя косится, а харя такая скверная! И как лягнет вбок! Сколько живу – ни разу не видывал, чтобы лошадь вот так, от пуза вбок, копытом била!

– Это он мне что-то припомнил, – Данила вздохнул, припоминая. – Может, что я ему вчера не первому корм задал? И кусаться он лез намедни, да по губе схлопотал…

– Возьми кнут да и поучи его, – велел, подойдя, дед Акишев. – Не то вообразит, будто он тут главный! И будешь ты с ним горькие слезы проливать.

Данила поднялся, взял протянутый кнут, хромая, подошел поближе и пару раз оплел Голована по крупу. Тот подался в сторону, глядя так разумно, будто словами выговаривал:

– А все равно я тебя сильнее уел, чем ты меня!

– Ну, что с ним станешь делать? – спросил Данила. – На мясо разве пустить?

– Коли всех норовистых бахматов на мясо – кого седлать будем? Аргамаков, что ли? – полюбопытствовал Богдаш. – Так они свой жир еле волочат! Ну, сам идти сможешь? Или на закорки тебя брать?

– Сам управлюсь! – Данила не любил принимать помощь.

То есть от Тимофея Озорного или от Семейки Амосова еще мог бы, но не от языкастого и ядовитого Богдана Желвака.

– Как знаешь.

Богдаш пошел по проходу меж стойлами – высокий, едва не головой под самый потолок, и кудри его, удивительной желтизны, были в полумраке как широкий огонек свечи.

– Ишь ты, государевы аргамаки жир еле волочат… – неодобрительно проворчал дед Акишев.

– А то нет? – удивился Данила.

Красавцы-то они были холеные, с лебедиными шеями, и знатно выступали под боярами, звеня заменяющими поводья гремячими цепями, бубенцами на запястьях и даже цепочками в два-три звена на подковах, но коли погнать взапуски любого из этих коней с Голованом, то на первой же версте и станет ясно, что против бахмата им делать нечего.

– Сейчас я тебе, дураку, растолкую, что есть подлинный аргамак, – дед Акишев пошел меж стойлами, даже не глядя, ковыляет ли Данила следом. – Ты в бессмыслице своей полагаешь, будто аргамак – это когда грива по земле метет? Когда хвост хоть веревкой подвязывай? Такого коня под боярыню седлать, бабьим седлом – видал? Вроде креслица! И ездить на нем шагом! Вот – аргамак!

Он указал на сухого, поджарого, хотя корм на государевых конюшнях был хороший, недавно приведенного и еще не изученного конюхами ладного конька.

Позвал:

– Байрам! Байрамка!

Конь повернул голову, посмотрел деду прямо в глаза своими – огромными, темными, пока – спокойными.

– Байрамушка, дитятко… Гляди! Головка у него легкая, малость горбонос, но это еще не примета. Уши длинноватые – вот примета! Холка высокая – еще примета. Зад висловатый… ну, это не главное… А, вот! Щеток у него нет!

В доказательство дед нагнулся, ловко ухватил и, сгибая, приподнял конскую ногу.

– У аргамака грива и хвост небогатые, да их и впотьмах пальцами узнаешь – как шелк. Потрогай!

Данила прикоснулся к черной гриве гнедого конька.

– А вот выведем погулять, осветит его солнышко, и еще примету увидишь. Шерстью он золотист. Бояре не все в конях толк знают. Этого аргамака под себя не всякий возьмет. А он-то и есть самый нестомчивый! Им главное – были бы бока крутые. А для наших дел толстобрюхие не надобны…

Даниле загорелось – взять этого Байрамку да и попробовать, прогнать по льду Москвы-реки, где совсем скоро, на Масленицу, выгородят из снега место для конских бегов. Да какое там! Голован так двинул – ногу до стремени не задрать, больно!

И промаялся Данила два дня, растирая больное место всякой вонючей дрянью, пока не удалось сходить в баню и распарить бедро. И то еще наутро боль чувствовалась.

– Ну, что, убогий, хорошо тебя Голован подковал? – осведомился дед. – Ну да я тебе работу придумал. Ступай в шорную! Будешь там сидеть и трудиться, а оттуда – ни-ни!

Данила уж было обрадовался – наконец хоть кто-то поучит сбрую шить и чинить. Но дед, отлучившись, вернулся со своим любимым лукошком, в котором лежало доверху разного добра, завернутого в холстинки и разложенного по ларчикам.

– Давно пора тут разобраться, – ворчал дед, выкладывая на узкий стол все это имущество. – Вот кто бы мне объяснил, с чего серебро чернеет? Не от сырости же? Вдруг назавтра государь в поход подымется, а у нас не серебро, а хуже грязи подзаборной…

Он стал выкладывать конские оголовья, решмы, бубенцы, что цепляют для звона на конские запястья, гремячие цепи из крупных колец, заменяющие поводья, отдельные чеканные бляхи от ремней.

– И вот чем мы государю сбрую-то украшаем… – Дед Акишев открыл ларчик. – Вот его любимые подвесочки.

Данила не понял – за что их любить? Невидные, не блестящие, что-то тускло-коричневое в серебро оправлено… С острыми кончиками…

– Медвежьи когти это, дурень, – беззлобно объяснил дед. – Сам государь зверя добыл. Большой зверина попался, чуть рогатину не сломал. Государь велел когти в серебро обделать и к сбруе привешивать. Гляди, когтищи-то! Матерый был медведь!

Данила даже рот приоткрыл – оказывается, государь и на медведя хаживал! А он-то думал – все лишь соколами балуется.

– Стало быть, почистишь серебро-то, чтобы сверкало. На оголовье видишь – орел? Чтоб от него искры сыпались!

И все утро Данила добывал эти самые искры…

Ближе к обеду решил поискать Тимофея.

Аргамачьи конюшни были невелики, особо спрятаться негде, притом – на кремлевских задворках, где не только трудились, но и жили в хибарках государевы людишки – пекари, мовники и мовницы, птичницы, весь кухонный чин, даже иные истопники, а истопник в государевых покоях – лицо важное, он не только печами заведует, а и у дверей стоит, стражу несет. Там же в крошечных избушках ютились и местные нищие – чтобы не так далеко было бегать к папертям кремлевских храмов. Один такой домишко, совсем закопченный, занимали Тимофей и Семейка. Чтобы туда перебежать, и одеваться не нужно было – он стоял прямо в конюшенной ограде. Однако бегать сейчас Даниле было несподручно, и он накинул на плечи тулупчик, тот самый, которым год назад снабдили добросердечные девки с Неглинки, и не за услугу, а потому, что стал богоданным крестным сыночка их подружки, Федосьицы.

У самых дверей он увидал Богдана Желвака. Тот нес Тимофею лубяной короб, откуда торчали досточки.

– Принимай гостей! – велел Богдаш, отворяя дверь.

– Принес, что ли? – буркнул занятый делом Тимофей. – Ставь-ка сюда.

Конюхи всякие ремесла знали, не только сбрую – кафтан могли сшить, были такие, что книги переплетали. А иные промышляли изделиями из слюды.

Конечно, изготовить преогромный церковный выносной фонарь-иерусалим, размером поболее ведра, целый терем со слюдяными стенками, с налепленными на подкрашенную зеленым и рудо-желтым слюду прорезными железными кружочками, не всякий умелец мог – да и не так много тех иерусалимов требовалось. А окошко соорудить – это умели многие, и особо удачно трудился Тимофей Озорной.

Данила с Желваком как раз и застали его за делом – Тимофей на доске будущее окошко выкладывал, небольшое, в высоту не выше аршина. Посередине он замыслил круг из многих частей, вписанный в сетку из прямоугольных кусочков, и вот теперь подбирал все это добро по размеру.

– Безнадежное твое ремесло, – сказал Данила, насколько мог, прямо, ведь он только учился разговаривать со взрослыми мужиками на равных, и иногда получалось не совсем учтиво. – Через пяток лет никто о слюде и не вспомнит, все стекло в окна повставляют. Вон государь в Измайлове стекольный завод затевает – и кому на Москве тогда твоя слюда понадобится? А черный люд так и так бычьим пузырем или деревянной задвижкой обходиться станет.

– Никакое стекло тебе такого блеска не даст, как слюда, – отвечал Тимофей. – Иной кусочек, как поглядишь, радугой играет, неяркой такой, легонькой. И нежность есть в слюде…

Данила даже голову набок склонил и рот приоткрыл, услышав от Озорного вовсе неожиданное слово про нежность. А тот, сочтя, что высказал все необходимое, опять занялся слюдой, бережно перекладывая кусочки толстыми, темными, с обгрызенными ногтями, пальцами. Эти пальцы могли так зажать конские ноздри, что здоровый жеребец, от резкой боли теряя сознание, валился к ногам конюха. Они без особой натуги выправляли погнувшееся кольцо сбруи. И они же, поди ты…

– Ничего более не скажешь? – как бы напомнил Желвак.

– А чего тут говорить? К вечеру прошу откушать, чем Бог послал! – с неожиданной учтивостью предложил Озорной и объяснил удивившемуся было Даниле. – Именины у меня. Апостол Тимофей сегодня.

– А ты не в честь Тимофея ли Сицилийского крещен? – почему-то забеспокоился Богдаш.

– А коли бы и так? Не к добру это?

– Меж ними два дня разницы всего. А святого своего праздновать нужно, – строго сказал Богдаш. – Тебе-то хорошо, у тебя святой правильный…

– Да будет тебе причитать, – одернул подкидыша Тимофей.

Желвак потому и звался Богданом, что это имя давали парнишкам от неведомых родителей, выкормленным в богадельнях и отданным на воспитание приемным отцу-матери. И места были в Китай-городе для такого богоугодного дела – три крестца, Варварский, Никольский и Ильинский, где накануне Семика бездетная чета могла выбрать себе из стайки младенцев подходящее чадо.

– Так коли у тебя именины… – начал было Данила радостно, и тут Богдан несильно дернул его за рукав шубы, он и заткнулся.

– Пойдем, не станем мешать, – велел Желвак. – Тимофей к пятнице сделать подрядился, а я ему только сейчас весь приклад для переплета принес.

Они вышли на морозец. Данила вдохнул полной грудью – все же в избушке было и тесновато, и душновато, да еще Семейка что-то мастерил из кожи, так что кислятиной хорошо подванивало.

– Ходить-то можешь, убогий? – грубовато осведомился Богдаш.

– Да кое-как волокусь, – не проявляя к самому себе ни малейшей жалости, отвечал Данила.

За жалость Богдаш бы уж наверняка сказал что-нибудь этакое…

– До торга дойти?

Данила сообразил – следовало купить в подарок имениннику хотя бы большой калач. Тащиться через весь Кремль ему совершенно не хотелось, но выглядеть в глазах Желвака (когда были прищурены – прямо ледяной стынью от них тянуло, так казались светлы и беспощадны) неженкой и болезным дитятком Данила не смел.

– Дойду, чего уж там!

Они пошли мимо государева дворца, меж Благовещенской церковью и колокольней Ивана Великого, вышли к Спасским воротам и оказались на Красной площади, как раз напротив Лобного места. Сейчас, когда никакой торговой казни там не вершилось, вовсю гудел обычный для этого времени дня торг.

Богдаш шел впереди, прокладывая путь, и с высоты своего немалого роста оглядывал ряды. Горд был – не подступись, девичьих взглядов и замечать не желал. Когда бойкая, совсем еще юная женка, оказавшись рядом, как бы ненароком ему на ногу наступила, назвал дурой – негромко, да с превеликим презрением. Данила шел следом, дивясь – да что тому Желваку за вожжа под хвост попала? Вроде иногда и рассказывал он, что нашел-де себе чистую бабу, вдову, у таких-то бояр служит, а поглядеть – так он, дай ему волю, всех баб, как тараканов, бы потравил…

– Челом вашим милостям! – Приветствовавший конюхов мужик, невзирая на тесноту, поклонился в пояс.

– И тебе! – отвечал Богдаш. – А кто таков – прости, не признаю.

– Да Третьяк я!

Данила разулыбался – сам не думал, что так обрадуется скомороху. Даже вышел из-за Желваковой спины, протянув руки. Обнялись, да так крепко – Третьяк крякнул.

– Ну, заматерел ты, совсем медведище!

– Силушка по жилушкам, – неожиданно во всю дурь треснув Данилу по плечу, подтвердил Богдаш. – С конями управляется – любо-дорого поглядеть! Они при нем тише воды, ниже травы!

И вот всегда ведь он так – начинал было издевку, да и замолкал, а ты гадай, мучаясь, – подымет на смех или не подымет?

– Его дело молодое, – согласился Третьяк. – Ничего, и усы еще наживет! И девки за ним стадами ходить будут.

Тут Данила окаменел.

Настасья!

Коли Третьяк на Москву приплелся – стало быть, к Масленице, представления устраивать и денежки зарабатывать. И не один ведь! Не иначе, вся ватага где-то сейчас поблизости… и Настасья!.. Ведь это не его, а ее ватага!.. Она их всех привела!..

Нельзя сказать, что парень так уж часто вспоминал Настасью. И без нее забот хватало. Удовлетворив свое любопытство по части женского пола, он как-то сразу успокоился, словно бы пометил в длинном списке неотложных дел: выполнено. То чувство, внезапное и кратковременное, что кинуло его к Федосьице, растаяло льдинкой в кипятке. Федосьица была зазорная девка, доступная каждому, кто уговорится жить с ней, кормить-поить, прикупит одежек. Дед Акишев, глядя, как парень, еще недавно числившийся в сопливых придурках, все больше делается похож на мужика, вполне определенно обещал следующей осенью женить. И вот, пребывая между Федосьицей и обещанной невестой, Данила был спокоен… был бы спокоен, кабы не…

Ну да, она, ведьма, налетчица, сумасбродная, как все девки с Неглинки вместе взятые, дерзкая, отчаянная и в смехе, и в горести…

Как-то она приснилась. Наутро, вспомнив сон, Данила густо покраснел. Долго думал – нужно ли о таких видениях докладывать попу на исповеди… Решил не смущать попа.

– Толку с тех девок!.. – буркнул Богдаш. – А что, как ватага? Филатка? Лучка?

Про Настасью не спросил, словно ее и на свете не было! Словно и не ее спасал в ночном лесу от налетчиков Гвоздя…

– Собрали мы к Масленице ватагу, – отвечал Третьяк. – Даже с Томилой помирились. Да только сдается, что напрасно. Вы его тут часом не встречали?

– Где, на Москве? – пока Богдаш собирался спросить, что еще за Томила, выпалил Данила. – Так Москва велика, а мы-то все больше в Кремле, на конюшнях.

А сам подумал, что неплохо бы заманить того Томилу именно к конюшням и кликнуть Тимофея с Желваком.

Данила прекрасно помнил, как скоморох пытался оскорбить Семейку, как нарочно напился в «Ленивке», чтобы не сопровождать в опасном деле Настасью. И если бы конюхи легонько поучили его уму-разуму – ему бы это лишь на пользу пошло.

– Да ведь у самого Кремля-то я его, дурака, и потерял. Шли вместе, я отвернулся, знакомцу поклонился, а он и пропал! – пожаловался Третьяк. – У нас на него вся надежда была, он же голосистый! Прибаутки все знает, потешки, поет, пляшет. Не иначе – бойцы сманили! Им ведь тоже скоморох нужен, накрачей – в накры бить. И ведь уж совсем срядились, и слово дал, что с другой ватагой не пойдет…

– Коли найдем – куда присылать? – спросил Богдаш.