Утро было ужасное.

Прежде всего, это было зимнее утро, а я терпеть не могу зиму. Точнее – мартовское. Но весной еще и не пахло.

Примерно в половине одиннадцатого я слонялась по комнате в длинном зимнем халате и время от времени относила в кухонный мусорник то подобранный на полу окурок, то пробку от винной бутылки. Попадалась и добыча покрупнее. Так, сопровождаемый ироническим взглядом, в мусорник канул носовой платок в крупную сиреневую клетку. Потом туда же был отправлен почти новый импортный блокнот с полуголой девицей на обложке. И, наконец, я без сожаления выпустила из пальцев флакон духов, в котором оставалось еще больше половины.

Из этого не следовало, что моя комната блистала чистотой и лишь флакон с платком вносили беспорядок. Совсем даже напротив. Но мне сейчас было важно избавиться именно от них, а тогда я бы почувствовала себя в раю даже посреди городской свалки, хотя обычно я порядок соблюдаю. Дома приучили.

Словом, мусорник наполнялся, а душа очищалась.

Время от времени я присаживалась на подоконник и глядела вниз. В глубине двора играли дети. Под моим окном, на дорожке, не играл никто. И не проходил тоже. Я видела, прижавшись горячим лбом к стеклу, только утоптанный снег и ничего больше, ни бумажки, ни веточки.

И еще застрявшую на березовых ветках «Литературную газету». Ветер чуть колыхал ее.

Итак, было около половины одиннадцатого, когда в дверь позвонили.

Я задумалась – открывать или нет?

Дело в том, что квартира у нас коммунальная, четыре семьи, включая меня. Но считать себя семьей я никак не могла, особенно этим утром. Так что в итоге получалось – три семьи без меня.

В это время все взрослые на работе, все дети в садиках и школах, все престарелые в магазинах и поликлиниках. Болеть вроде никто не болел, кроме меня. Но ко мне врач ужб приходил. Так что звонил человек, явно не знакомый с обычаями квартиры, не почтальонша и не дворник. Остается – заблудший гость или же милиция.

Заблудшему гостю открывать не стоило. А милиции… Да, пожалуй, после вчерашних событий я могла заинтересовать это учреждение… или, скорее, врача-психиатра…

Это мог быть и еще кто-то! Тот, кому я не успела сказать еще парочку ласковых слов. А за бессонную ночь и нелепое утро мне их в голову пришло немало, и все, как на подбор, были великолепны по тонкости и ядовитости.

В общем, я пошла открывать дверь.

На пороге стоял мужчина.

Он был в короткой шубе из искусственного меха. И мне эта коричневая шуба сразу не понравилась. Может быть, тем, что недавно я видела такие шубы в магазине уцененных товаров. А уважать вещь из такого магазина я никак не могу. Сама-то я искала там старомодные огромные пуговицы, которые, к огромному своему изумлению, обнаружила в английском модном каталоге.

– Здравствуйте, – сказал мужчина. – Я из угрозыска. Званцев моя фамилия. Пройти можно?

– Проходите, товарищ Званцев, – растерянно сказала я. – Только угрозыска мне сегодня и недоставало…

– Извините, что побеспокоил, – он развалисто шел за мной по коридору и говорил в спину. – Я уже был здесь рано утром, постучал к вам в двери…

Тут Званцев налетел на холодильник. Я испуганно обернулась. Холодильник покачнулся, но устоял, а я отметила неповоротливость гостя.

– Извините, – сказал Званцев, судя по взгляду – не мне, а холодильнику. – Я к вам стучал, но вы не ответили. Ваши соседи сказали, что вы очень поздно легли и вообще, кажется, заболели. Я решил зайти попозже. Все равно я был в ваших краях.

– Бюллетень на телевизоре, – довольно-таки сварливо ответила я, пропуская его в комнату. – И не стоило ради меня приносить такие жертвы. Раз уж вы переполошили всю квартиру, могли и меня разбудить. Я все равно слышала сквозь сон какой-то шум.

Видимо, Званцев приходил около восьми – тогда я действительно повалилась на разворошенную тахту и отключилась на полтора часа.

А сейчас он стоял посреди комнаты в своей жуткой шубе и хоть бы догадался шапку снять! Мне очень хотелось стащить с него эту шапку и выбросить в окно. Зная за собой такую способность, я усилием воли сдержалась.

– Ну, я же знал, что буду в вашем районе до обеда. К тому же у меня осталось еще несколько квартир неохваченных.

Я молчала. Званцев переступил с ноги на ногу, покачнувшись при этом. Я заинтересованно пригляделась – нет, трезв, только чем-то крепко ошарашен.

– Чем могу быть полезна? – как можно официальное спросила я.

– А вот чем…

Он помолчал, видимо, формулируя вопрос поточнее.

– Видите ли, я уже говорил с вашими соседями…

– Ну и что же?

– Они сказали, что у вас допоздна слышались голоса…

– Чьи голоса? – сурово поинтересовалась я.

– Ваши голоса.

– Да? Впервые слышу, что у меня их несколько.

– То есть вашего мужа. И ваш. Ваш и его. Ну, мужа.

Нетрудно было догадаться, как ему соседи охарактеризовали Бориса. Мялись, жались, отводили глаза и выкручивали экивоки в надежде на понятливость Званцева. Формулировка «муж» явно была его изготовления.

– Деликатность соседей меня радует, – невозмутимо ответила я. – Мне почему-то казалось, что они считают этого деятеля моим любовником.

Званцев ошалело на меня уставился.

– Позволю себе заметить, что я пришел совсем по другому вопросу, – наконец опомнился он. Эта непозволительно вежливая фраза у него прозвучала тяжеловесно и просто отвратительно. – Ваши соседи сказали мне, что вы поздно легли. Но дело не в этом. Ваше окно выходит во двор. Я это выяснил сразу. Не исключено, что вы примерно в два часа ночи стояли у окна и кое-что видели.

Он переступил с левой ноги на правую, а потом с правой на левую, дважды покачнувшись при этом. Я попробовала прикинуть амплитуду, и получилось никак не меньше пятнадцати градусов. В нашей беседе возникла пауза.

– Ну, предположим, не только мои окна… – сказала я, чтобы хоть что-нибудь прозвучало.

– Конечно. Остальных я почти всех обошел. Вы последняя остались. Я ведь этим с семи утра занимаюсь. На мою долю пришлось пятьдесят две квартиры.

– В нашем доме столько не наберется.

– Во двор выходят еще пять домов. Мы все проверили.

– И что же я могла видеть в два часа ночи? Честно говоря, мне даже стало любопытно. И это радовало, потому что после такой ночи обнаружить в себе щенячье любопытство – праздник. Значит, есть еще порох в пороховницах.

Он подошел к окну, я – за ним. Двор у нас – не приведи Господь. Но таким он был не всегда. Раньше в глубине нашего квартала стояли несколько деревянных домишек, каждый со своим двориком, палисадничком, а может, и огородиком. Снаружи, глядя на доходные дома, построенные в начале века, трудно было догадаться, что внутри – настоящая деревня. Хотя я видела в самом центре Риги еще два-три таких квартала. И там точно так же в мае цвели вишни, в июне – сирень, а осенью – георгины и астры.

Но вдруг за каких-то полтора месяца эти симпатичные домишки посносили, собираясь строить что-то эпохальное. Даже завезли какие-то трубы диаметром метра в полтора. Но тут наступила зима, и строители исчезли. Надо думать, вымерзли.

Итак, мы со Званцевым молча таращились на огромное, кое-как расчищенное пространство со всевозможными закоулками, в которое можно было проникнуть через восемь дверей и семь подворотен.

Обитатели двора, приспосабливаясь к новым условиям, протоптали несколько троп. Это были вполне официальные магистрали, по которым можно было, не огибая весь квартал, попасть на троллейбусную и трамвайную остановки, а также в магазины и химчистку. Тропы петляли вокруг труб и уцелевших развалин. Несколько из них было «взрослых» – максимально спрямленных, от подворотни к подворотне, посыпанных песочком, чтобы в седьмом часу утра, в неверном свете от окон, не поскользнуться на бегу, спеша на работу. «Детские» тропы исчезали в развалинах. А еще одна тропинка была собственностью местных алкоголиков. Во всяком случае, их я чаще всего наблюдала на этой тропинке, проходившей как раз под моим окном. Она ответвлялась от «химической» тропы и вела в наш подъезд, напротив которого – вино-водочный магазин.

– Вон там, видите, дверь? Званцев имел в виду дверь, от которой начиналась «химическая» тропа.

– Ну, вижу.

– На другой стороне улицы напротив нее – подворотня…

– Напротив – химчистка, а подворотня левее…

Элегантные следователи, сверкающие интеллектом с экранов, покраснели бы со стыда за этого растяпу. Мало того, что он находится в жилом помещении, не сняв шапки, мало того, что, с семи до одиннадцати слоняясь вокруг квартала, не усек, что и как расположено, так он же еще и опять принялся переступать с ноги на ногу, качаясь при этом, как в шторм на палубе!

– Может быть, – согласился Званцев. – Так вот, в этой подворотне стоит машина.

– Очень может быть. Отсюда, знаете ли, не видно.

– Она там стоит. – И Званцев покосился на меня, соображая, неужели я действительно осмелилась съязвить в беседе с представителем угрозыска. Но что еще я могла ему ответить? Я действительно не могла разглядеть машину сквозь стены шестиэтажного дома.

– Это «жигуль», вишневый, – продолжал, помолчав, Званцев. – Может, замечали его там раньше? Нет? Ну, это неважно. Примерно в два часа ночи от него отошел человек, вошел в подъезд напротив, пересек ваш двор и скрылся.

– И это все?

– Все, что мы пока знаем, О том, что он вошел в подъезд, сказала женщина, которая там живет на первом этаже. Она ждала дочь с какого-то праздника, не спала, услышала шаги, выглянула в дверь, мало ли чего, и увидела этого человека. Он вошел с улицы и вышел во двор. Она увидела только его спину, мелькнувшую в дверях. Даже не заметила, во что он был одет. То ли в темную длинную куртку, то ли в пальто. И роста не заметила – там ступеньки, трудно сообразить. Вот… Это все, что мы пока знаем.

– Боюсь, что ничем не смогу вам помочь. Я решительно ничего не видела.

– А ваш муж?

Очень захотелось выставить Званцева из комнаты. На то, чтоб сказать «друг», у него, видимо, ума не хватило.

– Он тоже. Да мы и не могли бы никого увидеть.

– Почему же?

– Потому что у меня, как и у всех нормальных людей, зимой закрыты окна.

– Но ведь стекла-то у вас, надеюсь, прозрачные?

Он еще иронизировал! Но срезала я его красиво.

– Вот именно поэтому. Если из освещенной комнаты ночью выглянуть на темную улицу, то прозрачные окна окажутся зеркалом и вы увидите только собственное отражение.

– Действительно… Но люди часто приоткрывают окна.

– Форточку, хотите вы сказать? Но я не такая высокая, чтобы высунуться в нее без помощи стула. А взгромоздиться в два часа ночи на стул ради того, чтобы высунуться в форточку и полюбоваться пустым двором – понимаете, это несколько странно…

– А приоткрыть окно, чтобы покурить возле него?

– Я не курю, – соврала я.

– Однако же кто-то курил у окна, – Званцев показал на пепельницу с остатками пепла, стоявшую на подоконнике.

– Вынуждена покаяться в небольшом грехе, – ледяным голосом сообщила я. – Мне было лень тащить ночью пепельницу на кухню, к тому же беспокоить соседей не хотелось, и я выбросила окурки в окно. Надеюсь, вы не донесете на меня нашей дворничихе?

– Но неужели вы с мужем хотя бы несколько минут не постояли у окна?

Я не сразу сообразила, при чем тут несуществующий муж. А когда поняла и представила себе, как женщина стоит, прислонившись к плечу своего мужчины, лаская пальцами это литое плечо и прячась за ним от холодной струи воздуха из полуоткрытого окна… Это было невыносимо!

Злость, холодная злость – вот в чем сейчас мое спасение. Только она не даст мне зареветь самым дурацким образом – да еще ткнувшись, быть может, в не менее дурацкую уцененную шубу! Злость и атака!

– По-вашему, у окна можно только курить? – задиристо спросила я. – По-вашему, мужчина и женщина наедине главным образом курят? По-моему, им есть чем занять себя и без никотина. И начинают они с того, что целуют друг друга… Не перебивайте меня, товарищ Званцев, я еще не все сказала, и вам эта информация когда-нибудь в жизни пригодится.

– Но раз вы целовались у приоткрытого окна, то могли хоть что-то видеть? – эта размазня, кажется, стала терять терпение. Он качнулся, на этот раз трижды, и это было скорее уж нервное дерганье.

– Простите, я все-таки закончу свою мысль, – в отличие от Званцева, я умела пользоваться сверхвежливыми формулировками. – Так вот, когда мужчина и женщина целуют друг друга, они обычно закрывают глаза. Даже если в это время за окном происходит что-то уголовное. Надеюсь, вы понимаете, что все претензии в данном случае – к физиологии человеческого организма?

– А вы, надеюсь, понимаете, что такое – дача свидетельских показаний? – как можно строже спросил он.

– Если бы речь шла о свидетельских показаниях! Но я не могу быть свидетелем, потому что ровно никого и ничего не видела в два часа ночи. И мой муж тоже. Странно требовать от человека, чтобы он в два часа ночи торчал у окна и ожидал каких-то событий. Так что моя совесть чиста.

– В таком случае простите, что побеспокоил.

– Мелочи, – сказала я. – Работа у вас такая – людей беспокоить. И больных в том числе. Извините, что ничем не смогла помочь.

С тем я его и выпроводила, держась на стиснутых зубах и сжатых до судороги кулаках.

Вернулась я в комнату с той мыслью, что теперь не только можно, но даже и нужно расслабиться и выплакаться. Я даже села для этого на тахту и устроилась поудобнее. Но что-то совсем не плакалось.

Окаянный Званцев душу-то разбередил, а до спасительного и облегчающего взрыва не довел. Даже на это его бестолковости не хватило. Одно слово – размазня. А ведь должно было произойти что-то такое, чтобы я наконец разревелась и утихомирилась, а все то муторное, что сейчас сидело во мне, выплакалось навсегда.

Что касается Званцева, моя совесть в принципе была чиста.

Я действительно никого не видела из окна в два часа ночи.

Званцева интересовало именно это, и я дала исчерпывающий ответ. Да, окно открывала, вот и след на усыпавшем подоконник снегу. Да, выбрасывала… Да, никого не видела…

А остальное…

Остальное его совершенно не касается.

Остальное – факт моей личной биографии. И ничего больше.

***

Значит, сидела я на тахте и думала, как жить дальше, а в коридоре тем временем застучала палка бабки Межабеле. Сама бабка ходила довольно тихо, но вот палку себе подобрала внушительную. Я подумала, что надо бы выползти на кухню и спросить, чем закончился поход в поликлинику. Все-таки бабка в простудные дни всегда меня отпаивала травами.

Когда я подошла к двери, она без всякого стука резко распахнулась, н я чуть не схлопотала по лбу.

На пороге стояла Кузина.

И я поняла, что выплакаться по сегодняшнему поводу не сумею уже никогда. Более того – я через полчаса буду громко хохотать. А то муторное, от которого я хочу избавиться, застрянет во мне на неопределенное время.

Кузина – моя троюродная сестра. В далеком детстве, обнаружив, что по французской терминологии мы являемся кузинами, мы с ней взяли это словечко на вооружение. И до сих пор не можем от него избавиться. Более того – каждого, с кем Кузина вдруг около полуночи заваливается ко мне в гости, я автоматически называю Кузеном, не очень допытываясь насчет настоящего имени. Кузина смеется. Кузен не возражает, и все довольны.

На сей раз Кузина была одна. Видимо, она вошла вместе с бабкой Межабеле.

– Привет, хвороба! – сказала Кузина. – Чего не звонишь?

Я собралась с силами.

– Поздравь меня! – гордо ответила я. – Наконец-то я вырвалась на свободу.

– Что-то я не припомню, чтобы ты собиралась на свободу, – недоверчиво ответила Кузина. – Ты еще неделю назад была довольна своим положением. А если точнее?

– Тебя интересуют факты?

– Они самые. Потому что твое внутреннее состояние мне уже надоело.

О том, что ее внутреннее состояние надоедало мне уже сто раз, при очередной склоке с очередным Кузеном, она и не задумывалась.

– Погоди, я лягу, накроюсь, и будут тебе факты.

Я так и сделала. Кузина сняла пальто, отмотала шарф, кинула их на стул и села у меня в ногах.

– Значит, так. Вчера приходил Борис. Тут я сделала паузу, потому что не видела достаточного интереса на лице родственницы.

– Ну, пришел Борис и… Он что, прощаться приходил?

– Ты сама знаешь, зачем он приходил! – рассердилась я. Кузина могла быть и поделикатнее. Прощаться! Вот согласись я с ней сейчас, что он приходил прощаться, – и с каким азартом она примется мне объяснять, что он за скотина, не стоящая моего мизинца! А в глубине души, пожалуй, будет убеждена, что все справедливо, сколько же может длиться роман с женатым человеком? А виновата я, что ли, что он женатый?

Конечно, рано или поздно прощаться бы пришлось. Я это знала с самого начала. Но вся вчерашняя катавасия разыгралась совсем не из-за этого. И только теперь я задала себе вопрос – в самом деле, из-за чего же? Ведь никакого веского повода для нее не было!

Я стала соображать, а одновременно мне приходилось излагать Кузине факты.

Факты же были таковы.

Если преступник, за которым гонялся Званцев, пробегал по нашему двору в без пятнадцати два ночи, – а пробежать двор, даже по скользкому снегу, он мог минуты за полторы максимум, – то он мог видеть следующую картину. Одно из немногих освещенных окон распахнулось, и из него вылетели импортный журнал и мужской вязаный жилет. Следующим выпорхнул элегантный пиджак, очень гармонирующий с жилетом. Потом пестрой стайкой – всякая мелочь: пакетик анальгина, коробка сигарет, зажигалка и так далее.

Без десяти два выскочил мужчина в накинутой дубленке – если преступник задержался из любопытства, ожидая, не выкинут ли тем же порядком хозяина пиджака, то он мог видеть, как высокий мужчина в дубленке на голос тело ползает по снегу, собирая свое имущество. Ему удалось подобрать все, потому что свет из окна падал на утоптанную дорожку, а там и валялись вещи, я сама видела это в окно. Он унес всю охапку в дом. А минут через десять вышеуказанный мужчина покинул вышеназванный дом навеки.

Кузина пришла в бешеный восторг. Ей особенно понравилось, что я пошвыряла в окно Борисовы тряпочки без всяких объяснений.

А какие тут могли быть объяснения?

Я сидела в кресле в одном халате и смотрела, как он одевается. Его время истекло, и я знала уже полгода назад, что оно истечет часам к двум. Борис никогда не оставался ночевать. И я не уверена, хотела ли вчера, чтобы он остался. Если бы хотела – тогда другое дело. Тогда – проще.