Едва дыша, Мэри прислонилась к стенке экипажа, кусая губы и ломая руки от волнения, с которым не могла совладать, обессиленная вырвавшимся у нее потоком признаний; из темных закоулков ее сознания беспощадно пробивался к свету некий образ; это было лицо Джема Мерлина, человека, которого она любила, злобное и искаженное, окончательно слившееся с лицом его брата.

Лицо под черной широкополой шляпой повернулось к ней; девушка заметила внезапный взмах белых ресниц, и губы зашевелились.

– Значит, пьянство развязывает трактирщику язык? – спросил викарий, и Мэри показалось, что его голосу недостает обычной мягкости; он звучал резче, как бы на более высокой ноте; но, когда девушка взглянула на своего спутника, его глаза смотрели на нее как всегда холодно и безразлично.

– Да, – ответила она. – Если мой дядя проживет пять дней на одном бренди, он готов обнажить душу перед всем миром. Он сам мне так сказал, когда я приехала, в первый же вечер. Тогда он не был пьян. Но четыре дня назад, когда дядя вдруг очнулся посреди ночи и, шатаясь, вышел в кухню, – он разговорился. Вот откуда я все знаю. И наверное, поэтому я утратила веру в человечество, и в Бога, и в себя саму, и именно поэтому сегодня в Лонстоне я вела себя как дура.

За время их беседы буря разбушевалась еще сильнее, и теперь, когда дорога поворачивала, экипаж двигался прямо против ветра и почти стоял на месте. Он раскачивался на высоких колесах, и внезапный ливень застучал в окна, как пригоршня гальки. Укрыться было негде; пустошь по обе стороны лежала обнаженная и беззащитная, и тучи мчались над землей и рвались в клочья о скалистые вершины. Ветер приобрел соленый, влажный привкус, принесенный с моря, за пятнадцать миль отсюда.

Фрэнсис Дейви наклонился вперед на своем сиденье.

– Мы приближаемся к перекрестку Пяти Дорог и к повороту на Олтернан, – сказал он. – Возница направляется в Бодмин и довезет вас до трактира «Ямайка». Я покину вас у Пяти Дорог и пешком спущусь в деревню. Я единственный, кого вы почтили своим доверием, или я разделяю его с братом трактирщика?

И снова Мэри не могла определить, была ли это насмешка.

– Джем Мерлин знает, – нехотя ответила она. – Мы говорили об этом сегодня утром. Но он почти ничего не сказал, и мне известно, что он не в ладах с моим дядей. Впрочем, теперь это не важно: Джема отправили в тюрьму за другое преступление.

– Предположим, он мог бы спасти свою шкуру, выдав брата; что тогда, Мэри Йеллан? Тут есть над чем подумать.

Мэри разволновалась. Это была новая возможность, и она ухватилась за нее как за соломинку. Но викарий из Олтернана, наверное, прочитал ее мысли, ибо, когда Мэри посмотрела на него, ища подтверждения своим надеждам, она увидела, что он улыбается; тонкая линия его губ на миг утратила безразличное выражение, как будто лицо его было маской, которая дала трещину. Она отвела взгляд; ей стало неловко, как будто она нечаянно увидела нечто запретное.

– Это, разумеется, было бы выходом для вас и для него, – продолжал викарий, – если только Джем сам не замешан. Но всегда остается сомнение, не правда ли? И ни вы, ни я не знаем ответа на этот вопрос. Виновный обычно не надевает петлю сам себе на шею.

Мэри беспомощно всплеснула руками, и священник, должно быть, увидел отчаяние на ее лице, ибо его голос, доселе строгий, снова стал ласковым, и он положил руку ей на колено.

– «Угас наш день, и сумрак нас зовет»^[1], – мягко сказал он. – Если бы священникам было дозволено цитировать Шекспира, странные проповеди прозвучали бы завтра в Корнуолле, Мэри Йеллан. Впрочем, ваш дядя и его товарищи не входят в число моих прихожан, а если бы и являлись таковыми, они бы меня не поняли. Вы качаете головой, поскольку я говорю загадками. «Этот человек не умеет утешать, – думаете вы. – Что за странный уродец с белыми волосами и бесцветными глазами». Не отворачивайтесь; я знаю, о чем вы думаете. Я скажу вам одну вещь в утешение, а вы уж дальше поступайте как знаете. Через неделю наступит Новый год. Фальшивые маяки мерцали в последний раз, и больше не будет крушений; свечи задуют.

– Я вас не понимаю, – удивилась Мэри. – Откуда вы это знаете и при чем тут Новый год?

Викарий убрал руку и принялся застегивать пальто, готовясь к выходу. Он поднял оконную раму и крикнул кучеру, чтобы тот придержал лошадь, и холодный воздух ворвался в экипаж вместе с жалом ледяного дождя.

– Я возвращаюсь с собрания в Лонстоне, – пояснил священник. – Это всего лишь одно из многих подобных собраний за последние несколько лет. И присутствующих известили наконец, что правительство ее величества готово в наступающем году сделать определенные шаги для патрулирования берегов Великобритании. На скалах вместо сигнальных огней появятся наблюдатели, а по тропам, в настоящее время известным только авантюристам вроде вашего дяди, пройдут слуги закона. Через всю Англию протянется цепь, Мэри, которую будет очень трудно порвать. Теперь вы понимаете? – Викарий открыл дверцу экипажа и шагнул на дорогу. Он обнажил голову под дождем, и она увидела пышные белые волосы, ореолом обрамляющие его лицо. Фрэнсис Дейви снова улыбнулся ей и поклонился, еще раз взял ее руку и на минуту задержал в своей. – Ваши беды закончились, – сказал он. – Колеса повозок останутся ржаветь, а в запертой комнате в конце коридора можно будет устроить гостиную. Ваша тетя снова обретет покой и сон, а ваш дядя или умрет от пьянства к всеобщему удовольствию, или сделается методистом и начнет проповедовать путникам на большой дороге. Ну а вы уедете обратно на юг и найдете себе возлюбленного. Спите сегодня спокойно. Завтра Рождество, и колокола в Олтернане возвестят мир и благоволение. Я буду думать о вас.

Он помахал рукой кучеру, и экипаж продолжил путь уже без него.

Мэри высунулась в окно и окликнула викария, но он свернул направо по одной из пяти дорог и уже пропал из виду.

Экипаж грохотал по Бодминской дороге. До того как на горизонте появятся высокие трубы трактира «Ямайка», оставалось еще целых три мили, которые оказались самыми трудными и рискованными из двадцати миль пути.

Теперь Мэри жалела, что не пошла с Фрэнсисом Дейви. В Олтернане она бы не слышала ветра, и шум дождя не тревожил бы ее в укромной долине. Завтра она преклонила бы колени в церкви и молилась бы в первый раз с тех пор, как покинула Хелфорд. Если то, что сказал священник, правда, значит все-таки есть причина радоваться и есть смысл благодарить Господа. Время мародера прошло; новый закон не оставит шанса ни ему, ни его подельникам; округа будет от них очищена, как от пиратов двадцать-тридцать лет назад; и даже памяти о них не останется, ни единого воспоминания, способного отравить души тех, кто придет потом. Родится новое поколение, которое никогда не услышит о них. Корабли будут приходить в Англию без опаски; прилив не принесет больше страшного урожая. В бухтах, которые когда-то оглашались шорохом шагов по гальке и голосами контрабандистов, снова воцарится тишина, нарушаемая только криком чайки. Под безмятежной гладью моря, на дне океана, лежат безымянные черепа, позеленевшие золотые монеты и старые остовы кораблей; они будут забыты навсегда. Ужас, который несчастные испытали, умер вместе с ними. Занимается заря нового века, когда люди станут путешествовать без страха и земля будет принадлежать им. Здесь, на этой пустоши, фермеры будут возделывать свои наделы и сушить на солнце куски торфа, как и сейчас, но только тень, которая нависала над ними, исчезнет. Быть может, здесь снова вырастет трава и вереск расцветет на месте, где стоял трактир «Ямайка».

Девушка сидела в углу экипажа, погруженная в грезы о будущем, как вдруг сквозь открытое окно ветер донес до нее звук выстрела, отдаленный возглас и крик. Из темноты доносились мужские голоса и топот ног по дороге. Мэри высунулась в окно; дождь заливал ей лицо, и она услышала, как кучер в ужасе закричал, а лошадь испугалась и заартачилась. Дорога круто шла вверх из долины, сворачивая к вершине холма, и там, в отдалении, тонкие трубы трактира «Ямайка» венчали горизонт, словно виселица. По дороге к ним приближалась группа людей; тот, кто был впереди, прыгал, как заяц, и на бегу размахивал перед собой фонарем. Прозвучал еще один выстрел, кучер осел на козлах и упал. Лошадь снова заартачилась и, как слепая, ринулась в канаву. Кто-то выкрикнул гнусное ругательство; кто-то дико захохотал; кругом стояли свист и крик.

В окно кареты просунулось лицо – увенчанное спутанными волосами, челка спадала на багровые, налитые кровью глаза. Губы раздвинулись, обнажая белые зубы, а затем к окну поднесли фонарь, так чтобы свет падал внутрь экипажа. Одна рука держала фонарь, другая сжимала дымящийся ствол пистолета; это были длинные руки с изящными кистями и тонкими пальцами, красивые и ловкие, хотя под овальными ногтями чернела грязь.

Джосс Мерлин улыбнулся безумной улыбкой одержимого, перевозбужденного отравой. Он направил пистолет на Мэри, перегнувшись внутрь экипажа, так что дуло коснулось ее горла.

Затем он рассмеялся, бросил пистолет через плечо и, рывком открыв дверцу, схватил племянницу за руки и вытащил из кареты на дорогу, держа фонарь над головой так, чтобы все могли ее видеть. Их стояло на дороге человек десять-пятнадцать, оборванных и грязных, половина – пьяные, как и их вожак, дикие глаза сверкали на заросших косматой щетиной лицах. У одного или двоих в руках были пистолеты, другие были вооружены битыми бутылками, ножами и камнями. Гарри-разносчик держал лошадь; в канаве, уткнувшись лицом в землю, лежал кучер: рука неловко подвернута под туловище, тело обмякшее и неподвижное.

Джосс Мерлин прижал Мэри к себе и повернул ее лицо к свету, и, когда разбойники увидели, кто это, вся компания взвыла от хохота, а разносчик сунул два пальца в рот и свистнул.

Трактирщик нагнулся к Мэри и с пьяной важностью поклонился; он схватил рукой ее распущенные волосы и скрутил жгутом, обнюхивая их, как собака.

– Так, значит, это ты? – сказал он. – Значит, ты решила вернуться, как скулящая сучка, с поджатым хвостом?

Мэри ничего не ответила. Она переводила взгляд с одного на другого бандита, и они тоже смотрели на девушку, глумясь, хмыкая и гогоча, указывая на ее мокрую одежду, щупая корсаж и юбку.

– Ты что, язык проглотила? – крикнул дядя и ударил ее по лицу тыльной стороной руки. Мэри вскрикнула и подняла локоть, чтобы защититься, но трактирщик оттолкнул его и, схватив племянницу за запястье, заломил ей руку за спину. Она закричала от боли, и он опять расхохотался. – Ты подчинишься, даже если мне для этого придется тебя убить. Ты думаешь, тебе удастся противиться мне, с твоим-то обезьяньим личиком и чертовым бесстыдством? Интересно узнать, что ты здесь делаешь, в полночь на большой дороге, в наемной карете, полуголая, с распущенными волосами? Да ты самая обыкновенная шлюха.

Дядя дернул ее за запястья, и Мэри упала.

– Оставь меня! – крикнула она. – Ты не имеешь права прикасаться ко мне или говорить со мной. Ты – кровавый убийца и вор, и представители закона это знают. Весь Корнуолл это знает. Твоей власти пришел конец, дядя Джосс. Я сегодня была в Лонстоне и донесла на тебя.

Ропот поднялся среди мужчин; они придвинулись ближе, крича на нее и задавая вопросы, но трактирщик зарычал на них и отогнал.

– А ну назад, болваны! Вы что, не видите, что девчонка лжет, чтобы спасти свою шкуру? – грохотал он. – Как она может на меня донести, если ничего не знает? Да не может быть, чтобы она прошла пешком одиннадцать миль до Лонстона. Посмотрите на ее ноги. Она была с мужчиной где-нибудь там, на дороге, и он отослал ее назад, когда она ему надоела. Вставай – или ты хочешь, чтобы я утер тебе нос грязью?

Дядя поднял Мэри на ноги и притянул к себе. Затем указал на небо, где ветер разгонял низкие облака и влажно поблескивала звезда.

– Смотрите, – завопил он, – на небе появился просвет, и дождь уходит на восток! Когда мы доберемся до места, поднимется ветер, и через шесть часов на берегу займется серый рассвет. Не будем терять времени. Возьми свою лошадь, Гарри, и впряги ее в постромки; карета отвезет туда полдюжины наших. И приведи пони с телегой из конюшни, у него целую неделю не было работы. Пошевеливайтесь, чертовы пьяные лентяи, вы что, не хотите почувствовать, как по вашим рукам заструится золото и серебро? Я провалялся, как свинья, семь безумных дней, и, ей-богу, сегодня ночью я чувствую себя как ребенок и опять хочу на берег. Кто отправится со мной через Кэмелфорд?

Не меньше дюжины человек завопили, и в воздух взметнулись руки. Кто-то загорланил песню, размахивая бутылкой над головой и нетвердо держась на ногах, потом зашатался и упал ничком в канаву. Разносчик пнул малого ногой, но тот не пошевелился; схватив лошадь под уздцы, Гарри повел ее вверх по крутому холму, подгоняя ударами и криками. Колеса экипажа проехались по телу упавшего; тот задергался, как раненый заяц, вопя от ужаса и боли, побарахтался в грязи и замер.

Мужчины повернули вслед за экипажем, и топот их бегущих ног раздавался на большой дороге, а Джосс Мерлин постоял с минуту, глядя на Мэри с глупой пьяной улыбкой. Затем, повинуясь внезапному порыву, он схватил ее в охапку и потащил к экипажу. Он швырнул девушку в угол на сиденье, после чего, высунувшись в окно, завопил разносчику, чтобы тот нахлестывал лошадь.

На его крик эхом отозвались люди, бежавшие рядом, и некоторые из них вскочили на подножку и схватились за окно, а другие взгромоздились на опустевшие козлы и осыпали лошадь ударами палок и градом камней.

Животное дрожало и взмокло от страха; оно галопом взлетело на холм с полудюжиной сумасшедших, вцепившихся в вожжи и орущих на запятках.

Трактир «Ямайка» был залит светом; двери открыты, окна распахнуты. Дом выступал из ночной тьмы как живое существо.

Трактирщик ладонью закрыл Мэри рот и прижал ее спиной к стенке экипажа.

– Ты хочешь донести на меня, правда? – спросил он. – Ты побежишь в суд, и я буду болтаться на веревке, как кошка? Ладно, раз так – вот тебе подходящий случай. Ты будешь стоять на берегу, Мэри, лицом к ветру и морю и будешь смотреть на рассвет и на прилив. Ты ведь знаешь, что это значит? Ты знаешь, куда я собираюсь взять тебя?

Девушка в ужасе смотрела на дядю; краска сбежала с ее лица, и она попыталась заговорить с ним, но он зажал ей рот.

– Ты же думаешь, что меня не боишься, – сказал он. – Ты глумишься надо мной со своим хорошеньким белым личиком и обезьяньими глазками. Да, я пьян; я пьян, как король, и пусть рухнут небо и земля – а мне плевать! Сегодня мы славно погуляем, может быть, в последний раз; и ты будешь с нами, Мэри, на берегу…

Джосс Мерлин отвернулся от нее, что-то крича своим спутникам, и лошадь, напуганная его криком, понеслась вперед во весь опор, таща за собой экипаж; огни трактира «Ямайка» исчезли в темноте.