Подойдя к нему, я испугался: кожа у него была холодная, липкая. Ему явно стало хуже, он совсем ослаб.

– Передай Анне, – сказал он тихо, – если люди из долины доберутся до них, то она и все, кто там есть, окажутся в смертельной опасности. Я знаю, что говорю.

– Все напишу, не беспокойся, – пообещал я.

– Она знает, как сильно я ее люблю. Я повторяю это в каждом письме, но ты повтори еще раз. Оставь письма и жди поблизости, в ложбине. Ждать придется часа два или три, может быть, дольше. Ответ найдешь на камне у стены. Его обязательно оставят.

Я дотронулся до его ледяной руки и вышел в студеное предрассветное утро. И тут сердце у меня сжалось от недоброго предчувствия: вокруг все заволокло туманом. Туман стлался не только подо мной, скрывая тропу, по которой я пришел накануне вечером; он расползался по всей почти безлюдной деревне, окутывая крыши домов, и клубился у меня над головой, там, где тропа вилась в зарослях кустарника и пропадала из вида.

Рыхлые клочья тумана мягко касались моего лица и проплывали дальше. Влага пропитывала волосы, ощущалась даже во рту. Я стоял в полумгле, озираясь по сторонам, не зная, на что решиться. Инстинкт самосохранения говорил, что подъем лучше отменить. Согласно правилам горной науки, которые еще не полностью выветрились из моей памяти, идти на риск в такую погоду было чистым безумием. Но возвратиться в деревню и видеть в глазах Виктора слабые остатки надежды было выше моих сил. Он умирал, мы оба это знали. А у меня за пазухой лежало его последнее письмо к жене.

Я повернул к югу. Облака тумана продолжали плыть мимо, медленно и неумолимо сползая вниз с вершины Монте-Верита.

Я начал подниматься…

Виктор говорил, что до вершины часа два пути, а если солнце будет все время светить мне в спину, я доберусь быстрее. С собой у меня был набросок местности, который наспех начертил Виктор.

Не прошло и часа, как я осознал свою оплошность. В такую погоду не могло быть и речи о том, чтобы ориентироваться по солнцу. Туман полз навстречу и застилал все вокруг, на коже скапливалась липкая влага. Облака заволокли извилистое русло, по которому я шел наверх еще каких-нибудь пять минут назад; по нему уже неслись осенние горные ручьи, выворачивая со дна землю и камни.

Постепенно ландшафт менялся; когда под ногами вместо корней и кустарника осталась только голая скала, время перевалило за полдень. Все мои планы рушились. Хуже того, я сбился с дороги. Я повернул назад, но не смог найти русло, по которому поднимался. Обнаружилось другое, старое, но оно поворачивало к северо-востоку и успело превратиться в бурный поток, который стремительно низвергался по склону. Одно неверное движение – и меня бы смыло и унесло. Искать опоры среди мокрых осыпающихся камней – пустое дело. Я бы только разодрал в клочья руки.

От радостного возбуждения, владевшего мной накануне, теперь не осталось и следа. На смену горной лихорадке пришло знакомое по прежнему опыту чувство страха. Случилось то, с чем я сталкивался и раньше: все вокруг заволокло непроглядным туманом. В горах мало что делает тебя таким беспомощным, как невозможность ориентироваться по знакомым приметам. При восхождении запоминаешь каждый свой шаг, держишь в памяти весь проделанный путь, дюйм за дюймом, и знаешь, что в любой момент можешь той же дорогой спуститься обратно. Я умел выходить из положения, когда был молод, тренирован, закален. А сейчас, с грузом лет за плечами, избалованный привычкой к городской жизни, я оказался в одиночестве на незнакомой горе. И меня охватил страх.

Я уселся под большим валуном, спасаясь от тумана, доел остатки бутербродов, приготовленных для меня в гостинице, и решил подождать. Довольно скоро понадобилось встать и потопать ногами, чтобы согреться. Холод пока не пробирал до костей, он просачивался в тело понемногу – тоскливый, промозглый холод, который приходит с туманом.

Меня поддерживала только надежда, что с наступлением темноты, когда температура воздуха понизится, туман рассеется. Ночью ожидалось полнолуние – очко в мою пользу. В полнолуние туман обычно долго не задерживается – он редеет и тает. Поэтому я обрадовался похолоданию. Воздух становился прозрачнее, и, глядя наверх, к югу, откуда весь день наползал туман, я кое-что различал на расстоянии десяти футов. Однако подо мною туман был по-прежнему густой и плотный. Непроницаемая пелена скрывала спуск. Я терпеливо ждал. Выше, в том же южном направлении, видимость постепенно увеличилась с двенадцати до пятнадцати футов, а вскоре и до двадцати. Туман редел, превращался в пар, на глазах таял. И неожиданно почти целиком обозначился контур горы – гигантское южное плечо, а над ним первый за весь день проблеск неба.

Я снова взглянул на часы. Без четверти шесть. К Монте-Верита приближалась ночь.

Остатки тумана на какое-то время снова заволокли пробившийся было сквозь них клочок ясного неба, но вскоре окончательно растаяли; небо очистилось. Я вышел из своего убежища. Второй раз за день передо мной встал выбор: подниматься или спуститься обратно. Путь наверх просматривался хорошо. Передо мной высилось то самое плечо, которое упоминал в своем рассказе Виктор. С юга его окаймлял узкий гребень – по нему-то я и должен был пройти двенадцать часов назад. Через два-три часа взойдет луна; при лунном свете будет нетрудно достигнуть отвесного склона Монте-Верита. В раздумье я поглядел в сторону спуска. Тропа была полностью скрыта стеной тумана. Следовательно, пока туман не растает, мне придется пребывать в том же положении, что и днем, – не зная точно, где я нахожусь, буквально не видя дальше собственного носа.

Взвесив все, я решил не поворачивать назад, а дойти до цели и сдержать слово, которое дал Виктору.

Теперь, когда туман отступил, скатился вниз, я воспрял духом. Я еще раз изучил набросок местности, сделанный Виктором, и направился к южному плечу. Я был голоден и многое бы отдал за бутерброды, которые неосмотрительно доел днем. От моих запасов осталось только немного хлеба. И еще пачка сигарет. Для дыхания курево было, разумеется, не полезно, но сигарета могла хотя бы перебить чувство голода.

Над собой я уже видел пики-близнецы, застывшие на фоне неба; я смотрел на них с новым, особым волнением. Я знал: когда я обогну плечо и вплотную подойду к вертикальному южному склону, цель моего путешествия будет достигнута.

Я карабкался вверх и видел, как предвершинный гребень сужается, а крутизна постепенно растет. Потом у меня за спиной из туманного марева выплыл край огромной луны. Ее вид обострил ощущение одиночества. Мне казалось – я один бреду по кромке земли, а подо мной и надо мной Вселенная. И никого больше нет на этом безлюдном диске, который несется сквозь космос в конечную тьму.

По мере того как всходила луна, человек, поднимавшийся вверх, превращался в ничто. Я больше не ощущал себя как личность. Оболочка, заключавшая мою сущность, двигалась, лишенная чувств, влекомая ввысь какой-то безымянной, исходившей от луны силой. Я сам зависел от луны, подобно океанским приливам и отливам. Я не мог ослушаться закона, который повелевал мною, как не мог не дышать. В крови у меня бушевала не горная лихорадка, а настоящая горная магия. Меня гнала вперед не собственная нервная энергия, а притяжение полной луны.

В какой-то момент на моем пути возникла скалистая арка, нависшая над ложбиной, о которой тоже говорил Виктор. Пригнувшись, я прошел по ней ощупью. И когда я выбрался из темноты на свет, моим глазам предстала двойная серебристо-белая вершина и отвесный склон Монте-Верита.

Впервые в жизни я созерцал столь совершенную красоту. Я забыл о своей миссии, о тревоге за Виктора, о тумане, державшем меня в страхе весь день. Я достиг своей цели. Путешествие завершено. Время потеряло значение; я о нем больше не думал. Я застыл на месте, глядя на склон горы, озаренный луной.

Не знаю, сколько я так простоял, не помню, когда заметил на стене и на башне фигуры, которых раньше там не было; их очертания отчетливо вырисовывались на фоне неба. Неподвижные и безмолвные, они были похожи на каменные изваяния.

Издали я не мог разглядеть их лиц – различал только силуэты. Одна стояла поодаль от других, в открытой башне, и была с головы до ног закутана в белое покрывало. В памяти зашевелились старинные предания о друидах, кровавых закланиях, жертвоприношениях. Я догадался: те, кого я вижу, поклоняются луне, а сегодня как раз полнолуние. Сейчас намеченную жертву сбросят в пропасть, и мне предстоит стать свидетелем этого страшного ритуала.

Мне не раз доводилось испытывать страх, но теперь это был не просто страх, а какой-то мистический ужас. Я поспешно отступил назад, к ложбине, и упал на колени, боясь, что меня заметят – так ярко светила луна. Я видел, как они воздели руки; до меня донеслось невнятное бормотание. Поначалу глухое, еле слышное, оно росло и делалось все громче – и наконец взорвало не нарушаемую дотоле тишину. Голоса, подхваченные эхом, то усиливались, то затихали в воздухе; потом белые фигуры все как одна обратились лицом к луне. И я понял: жертвоприношений не будет. Не будет ритуальных закланий. Они пели хвалебный гимн.

Я прятался в тени, снедаемый стыдом, как человек, который по невежеству вторгся в святилище, где исповедуют неизвестную ему религию; а пение все звучало – неземное, пугающее и вместе с тем невыносимо прекрасное. Я обхватил руками голову, закрыл глаза и лбом припал к земле.

Мало-помалу хвалебный гимн начал стихать. Он перешел в бормотание, потом в едва слышный вздох, прошелестел и замер. На Монте-Верита вернулась тишина.

Но я по-прежнему не смел пошевелиться. Руками я сжимал голову, лицом касался земли. Я не стыдился своего страха. Я словно затерялся между двух миров: мой собственный исчез, а их миру я был чужой. Охотнее всего я бы растворился в тумане…

Я ждал, не вставая с колен. Наконец с опаской поднял голову и поглядел наверх. Стены и башня опустели. Там больше не было ни души. Луну закрыло темное косматое облако.

Я распрямился и какое-то время стоял не шевелясь, не сводя глаз со стен и башни. Теперь, когда луна зашла за тучу, там нельзя было уловить ни малейшего движения. И таинственные фигуры, и хор неземных голосов могли оказаться плодом моего разыгравшегося воображения. На фоне страха все это могло мне просто привидеться.

Я подождал, пока туча, закрывавшая луну, уйдет, собрался с духом и нащупал за пазухой письма. Не знаю, что́ писал Анне Виктор, но сам я написал следующее:

«Дорогая Анна!

По необъяснимой прихоти Провидения я оказался в деревне у Монте-Верита и обнаружил там Виктора. Он безнадежно болен; боюсь, что он умирает. Если Вы хотите что-нибудь ему передать, оставьте сообщение у стены. Я ему отнесу. Кроме того, должен предупредить Вас, что вашей общине, насколько я могу судить, грозит серьезная опасность. Люди в долине напуганы и разозлены: пропала одна из местных женщин. Весьма вероятно, что они поднимутся на Монте-Верита и наделают много бед.

На прощанье хочу сказать, что Виктор всегда любил Вас и не переставал о Вас думать».

И поставил внизу свою подпись.

С письмами в руке я пошел к монастырской стене. Вблизи я уже различал оконные прорези, о которых знал из рассказа Виктора, и теперь мне почудилось, что оттуда за мной следят чьи-то глаза и за каждой щелью прячется белое привидение.

Я нагнулся и положил письма на землю. И в это мгновенье стена дрогнула и раздвинулась. Из зияющей бреши протянулись руки, меня схватили, швырнули на землю, и чьи-то пальцы сдавили мне горло. Последнее, что я услыхал, теряя сознание, был звонкий мальчишеский смех.

Я очнулся как от удара: меня словно выдернули из глубокого сна в реальность. Осталось чувство, что перед пробуждением я был не один. Кто-то стоял рядом со мной на коленях, всматриваясь в мое спящее лицо.

Я совсем закоченел от холода; с трудом я сел и огляделся. Я был в келье футов десять длиной; слабый, призрачный свет просачивался сквозь прорезь в каменной стене. Я взглянул на часы. Стрелки показывали без четверти пять. Выходит, я пролежал без сознания четыре часа с лишком, и сейчас в келью проникал тот белесый, обманчивый свет, какой бывает перед восходом солнца.

Первым моим ощущением была неописуемая ярость. Я понял: меня одурачили. Деревенские жители мне бессовестно врали – и мне, и Виктору. Они заманили меня в ловушку, и они же посмеялись надо мной – я ведь явственно слышал смех. Я догадался, как было дело. Папаша и сынок обогнали меня на тропе, а потом устроили засаду. Знали, как пробраться внутрь. Многие годы они водили за нос Виктора, а теперь решили околпачить и меня. Одному Богу известно, с какой целью. Вряд ли с целью грабежа. С нас нечего было взять.

Келья, в которую меня бросили, была абсолютно пустая. Ни малейших следов обитания, даже лечь не на что. Странно, кстати, что они меня не связали. Двери там не было, а проход – такой же узкий, как окошко, – оставался открытым, сквозь него я вполне мог протиснуться.

Я решил дождаться, пока рассветет, пока отойдут онемевшие руки и ноги. Осторожность подсказывала, что спешить не стоит. Попытайся я сразу выбраться наружу, я мог бы впотьмах споткнуться и упасть – или потеряться в лабиринте лестниц и переходов.

Мое негодование не утихало, но вместе с ним росло отчаяние. Как мне хотелось добраться до моих мучителей, старого и малого, пригрозить разделаться с ними, наконец, вступить в рукопашную – второй раз я не дал бы застать себя врасплох. А вдруг они вообще ушли, бросили меня на произвол судьбы? Вполне допустимо, что именно так они расправляются с чужаками; что и отец нашего хозяина, и деды его, и прадеды промышляли разбоем испокон веков; что женщин в эти стены завлекали точно так же и оставляли умирать голодной смертью… Нет, лучше не заглядывать далеко вперед, нельзя поддаваться панике. Я нащупал в кармане портсигар. Несколько затяжек привели меня в равновесие; запах и вкус сигареты вернули связь с привычным миром.

И тут я увидел фрески. Их высветил постепенно разгоравшийся день. Фрески покрывали все стены и даже потолок. Они не были похожи на неумелое, наивное творчество крестьянских художников-самоучек; не были они похожи и на канонические изображения святых, сделанные богобоязненным иконописцем. В этих фресках была жизнь, чувство, цвет, глубина. Не знаю, имелся ли там какой-либо определенный сюжет, но лейтмотив прослеживался четко: поклонение луне. Одни персонажи были представлены коленопреклоненными, другие стояли во весь рост, и все простирали руки к полной луне, нарисованной на потолке. При этом каким-то непостижимым образом их глаза, выписанные с необыкновенным мастерством, были устремлены не вверх, на луну, а прямо на меня, вниз. Я курил и старался смотреть в сторону, но мне никак было не скрыться от этих глаз. Казалось, что я снова стою перед стеной, снаружи, и сквозь прорези окон за мной наблюдают безмолвные соглядатаи.

Я поднялся и затушил ногой окурок. Я готов был на что угодно, лишь бы не оставаться наедине с этими изображениями. Я шагнул к дверному проему – и снова услышал смех. Не такой громкий, скорее приглушенный, но явно издевательский – и молодой! Чертов мальчишка…

Я бросился прочь из кельи, проклиная его на ходу. У него мог оказаться нож, но мне было уже все равно. Он ждал, прижавшись к стене. Я различал его блестящие глаза, стриженые волосы. Я хотел дать ему пощечину, но он ловко увернулся и снова рассмеялся. И он был не один! За ним стоял кто-то еще! Их было трое! Все вместе они набросились на меня и повалили наземь, как куклу. Первый придавил мне коленом грудь и стиснул руками горло.

Я начал задыхаться, и он ослабил пальцы. Вся троица внимательно следила за мной, продолжая непонятно чему улыбаться. Теперь я разглядел их как следует. Этих мальчиков – или юношей – я видел первый раз. Никакого сходства с хозяйским сыном у них не было, да и с прочими здешними жителями тоже. Лица у них были необычные – такие, как на фресках.

Их загадочные миндалевидные глаза с тяжелыми веками, слегка раскосые, бесстрастные, напомнили мне глаза, которые я когда-то видел на египетском саркофаге и на древней вазе, пролежавшей не одно тысячелетие под слоем пыли и щебня в городе, стертом с лица земли. Все трое были в туниках до колен, с обнаженными руками и ногами, с короткими волосами; они поразили меня строгой, аскетической красотой и какой-то дьявольской грацией. Я попытался подняться, но тот, кто держал меня за горло, еще плотнее придавил меня к земле. Я понимал: тягаться с ними мне не под силу; им ничего не стоит швырнуть меня в пропасть у подножья Монте-Верита. Мне конец – раньше ли, позже ли… И Виктор умрет в деревенской лачуге один…

– Ну, давайте кончайте со мной, – сказал я, отчаявшись и не надеясь на пощаду. Вот-вот я снова услышу смех – звонкий, молодой, издевательский, – вот-вот меня подхватят на руки и сбросят в темноту, в смерть. Мои нервы были натянуты как струна; я закрыл глаза и приготовился к худшему. Но ничего страшного не случилось. К моим губам прикоснулись легкие пальцы. Открыв глаза, я увидел юное улыбающееся лицо. Мальчик держал в руках чашу с молоком и молча, знаком предлагал мне утолить жажду. Я замотал головой, но двое других приблизились, встали на колени, взяли меня за плечи и, подложив руки под спину, приподняли – и я стал пить, жадно, благодарно, как малый ребенок. Недавние кошмары отступили: казалось, будто из их рук исходит и передается мне какая-то животворящая сила, наполняющая все мое существо.

Когда я кончил пить, первый юноша забрал чашу, поставил ее на землю и приложил обе ладони к моей груди. Чувство, которое охватило меня, не поддается описанию. На меня словно снизошел божественный покой, всепобеждающий, безмолвный. Чудо прикосновения затмило тревогу и страх, усталость и ужасы прошлой ночи. Туман по дороге наверх, умирающий в одиночестве Виктор – все это разом выветрилось у меня из головы, превратилось в ничто по сравнению с необыкновенным ощущением красоты и могущества, которое я испытывал. Даже если Виктор умрет, в этой жалкой лачуге останется одна телесная оболочка, а его сердце будет биться здесь, как бьется мое, и душа присоединится к нам.

Я говорю «к нам» потому, что тогда, в монастырской келье, мне показалось, что они приняли меня в свой таинственный круг. Я приобщился к ним, я стал одним из них. Еще не веря, растерянный, счастливый, я говорил себе: вот такой и должна быть смерть. Смерть как отрицание всех болей, всех печалей. И жизнь как родник, берущий начало в сердце, а не в лукавом человеческом разуме.

Юноша снял ладони с моей груди, по-прежнему улыбаясь, но ощущение силы и могущества не покидало меня. Он поднялся на ноги; я тоже встал и вслед за ним и двумя другими вышел наружу. Вопреки ожиданиям за пределами кельи я не увидел ни извилистых переходов, ни темных аркад – был только просторный, открытый двор, куда на три стороны выходили кельи. Четвертой служила отвесная стена, над которой высились пики-близнецы, увенчанные снежными шапками и непередаваемо прекрасные в розоватых лучах восходящего солнца. К вершине Монте-Верита вели ступени, вырубленные во льду; во дворе, как и в стенах обители, царила тишина, и теперь я понял почему. На всех ступенях безмолвными рядами выстроились белые фигуры – в одинаковых туниках с поясами из цветных камешков, коротко подстриженные, с обнаженными руками и ногами.

Мы пересекли двор и стали подниматься по ступеням, чтобы присоединиться к стоявшим. Вокруг не раздавалось ни звука: они не обращались ни ко мне, ни друг к другу, только улыбались, как и первые трое. Их улыбка не была просто вежливой или дружеской, такой, какую видишь в нашем мире. Это была улыбка торжествующая – в ней сливались воедино мудрость, ликование и страсть. Невозможно было определить их возраст, понять, мужчины это или женщины, но красота их лиц, грация тел поразила и взволновала меня до глубины души. И мне вдруг захотелось стать таким же, как они: одеваться, как они, любить, как любят они, смеяться вместе с ними, поклоняться тому же, что они, и так же, как они, хранить молчание.