Прошло пятьдесят лет, и Пермь была окончательно покорена (1451); затем московский князь Иван III присоединил богатую мехом Вятку (1459). В 1477–1478 годах пришел черед Новгородской республики. Показательно, что именитые новгородские купцы были выселены на старинные земли Москвы, а старинный торговый город заселили уже новые, более надежные в политическом отношении торговцы^[95]. Теперь московский правитель не опасался, что осложнения отношений с Литвой, ставшей к тому времени верным союзником Польши, повредят поставке мехов в Европу.

Дальше на Восток!

Размеры владений московского правителя Ивана III к концу XV века существенно выросли; заметно увеличились и сборы в казну, появились новые возможности для борьбы с соперниками. Покорение Перми, Вятки и Новгорода позволило Москве полностью контролировать отечественный пушной промысел и торговлю, получая большую прибыль от вывоза меха.

К первой, самой доступной группе экспортных русских мехов, относился беличий мех, который делился на различные сорта: так называемый «верк» (нем. werk) и производные от него: harwerk, ledderwerk, schonewerk (последнее в переводе с немецкого буквально – прекрасная белка) и прочее. К концу XV века классификация беличьего меха упростилась, по причине того что некоторые ее виды были истреблены, в частности полностью исчезла так называемая «онежская белка». Белка, крайне широко распространенная на Руси и легко доступная для охоты, наряду с воском, была основным русским экспортным товаром вплоть до самого конца XV века.

Вторую группу составлял более дорогой мех, в следующем, возрастающем по своей ценности порядке: бобр, бобровые брюшки, бобровые шкурки, горностай, ласка и ее выметки, куница, норка, выдра и, наконец, самым дорогим был соболь. Хорошо продавались и отходы от выделки меха, брак, нецельные шкурки, обрывки и обрезки, называемые по-русски «шевницы»^[96]. Всякий мех различался и ценился в зависимости от географии добычи: чем севернее был добыт зверь, тем более красивым – и, соответственно, дорогим – считался его мех. Жажда новых денег и стремление к обогащению – традиции, заложенные еще при Иване Калите, – толкали на поиски новых мест пушной добычи.

В таких условиях в конце XV века появилось описание восточных сибирских земель, в историографии получившее название «Сказания о восточных странах» («О человецех незнаемых в восточной стране»)^[97]. Оно посвящено народам, полуреальные, полуфантастические сведения о которых анонимному автору удалось собрать по рассказам русских купцов и затем систематизировать. «Сказание» должно было не просто удовлетворить любопытство средневекового читателя – книга служила путеводителем для землепроходцев, стремящихся найти новые источники добычи пушнины.

Текст начинается с рассказа о том, что к востоку от Югорской земли, на берегу моря, живут самоеды – удивительный народ, который ест своих умерших. Эти люди одеваются в одежду из собольих шкур, питаются олениной и рыбой. Самоеды хорошо стреляют из луков, очень общительны, «а товар их соболи»^[98]. Автор сообщает и о других племенах, живущих далее по морю. Это тоже самоеды, хотя ведут они иной образ жизни и мохнаты от ног до живота (речь идет, конечно, об использовании меха и шкур животных как постоянного элемента одежды), а «торг их соболи да писцы»^[99].

По словам автора, другие народы, живущие на восток по морю, менее общительны и для торговли малопригодны. Среди прочего он утверждает, что зимой они «умирают», но «оживают как солнце на лето повернется» (то есть впадают в спячку)^[100]. Кстати, это упоминание, так же как и сведения о народе, ноги которого покрыты шерстью, полностью совпадает со сведениями Геродота о племенах, живущих севернее скифов (о чем мы писали в прошлой главе).

Согласно «Сказанию», еще дальше на восток находится «великая река Обь». Здесь нет лесов, а люди живут в землянках. Соболей в этих краях так много, что их употребляют в пищу, а «иного у них зверя никакого нет, опроче соболе»^[101] (не совсем понятно, как же может выживать этот типичный лесной зверь в условиях безлесья). Само собой разумеется, вся одежда местных жителей сделана сплошь из собольего меха: «платья, рукавицы и ногавицы». Местные соболя очень большие, они имеют особый черный и очень густой мех («черны вельми и велики»), и, как особо подчеркивает автор, когда такой соболь идет, то его мех буквально волочится за ним по земле^[102].

В конце «Сказания…» следует рассказ о большом торговом городе-крепости на Оби, куда нельзя войти, но можно оставить рядом всякий товар на обмен. Этого товара лежит здесь очень много, но взять что-либо без замены невозможно: украденная вещь чудесным образом сама появится на прежнем месте^[103]. Тут же приводится описание людей, живущих в горах, – «каменских самоедов». Они одеваются исключительно в собольи меха.

Этот древнерусский литературный памятник имел ярко выраженную практическую задачу – направить русского купца и промысловика в его поисках ценной пушнины по верному пути, помочь ему сориентироваться в малознакомых северных местах. Уже в конце XV века в Москве понимали значимость Сибири как источника огромных богатств. Важность промысла ценной сибирской пушнины снова стала актуальной в XVI веке, когда Европа вступила в новую полосу своего экономического подъема, обусловленного притоком золота из Нового Света^[104], развитием банков и промышленного производства.

Появление шубы на сцене истории. Шуба как символ нового государства

Образование единого Российского государства совпадает с появлением и распространением самой известной русской одежды из меха – шубы. Считается, что впервые шуба упоминается в завещании Ивана Калиты (1328). Тогда московский князь пожаловал своим детям: Симеону – «червленую шубу с жемчугом и шапку золотую», Ивану – «обеяринную шубу с жемчугом и коц (пояс. – Б. Ш., Д. Л.) великий с бармами», а Андрею – «бугай соболий с наплечниками» (короткую верхнюю безрукавую одежду). Дочери московского князя Мария и Феодосья получили «два кожуха с аламы (металлическими бляхами, украшавшими грудь, плечи и спину. – Б. Ш., Д. Л.), унизанные жемчугом»^[105]. Правитель передавал наследникам свои княжеские одежды, вдумчиво их распределяя, точно так же как и свои земли^[106]. Поскольку шуба уже в те годы была материальным атрибутом власти, можно предположить, что и распределение «мехового» наследства властителя имело для современников вполне конкретно понимаемую образную аналогию ритуала передачи власти. Очевидно, здесь в очередной раз проявилось особое восприятие меха как символа достатка и благополучия рода, как знакового атрибута успешной жизни не отдельного человека, но династии.

Происхождение слова «шуба» не вполне ясно (нет сомнения лишь в его восточном происхождении)^[107], поскольку оно имеет весьма широкое употребление^[108]. Распространено мнение, что арабы столь активно использовали русскую пушнину, что в конце концов создали особую меховую одежду «джубба»^[109]. В таком виде она попала на Русь, где и получила свое современное название. В разных вариациях оно известно в сербском, хорватском, польском, итальянском и других языках^[110]. Длинное и просторное верхнее одеяние из меха было широко распространено у многих народов, но только в России шуба получила значение особого культурно-знакового символа.

Распространение шубы не могло не сказаться на ономастике русского языка (топонимика Москвы и антропонимика ее населения). Первое свидетельство этого встречается в Софийском временнике под 1368 годом в виде упоминания о военачальнике боярине Иакинфе Федоровиче Шубе и о местечке Шубино^[111]. Шуба как вид одежды упоминается в Суздальской грамоте (1382), а затем и в грамоте митрополита Киприана (1395), что указывает на ее распространенность в кругах русской знати во второй половине XIV века^[112]. Именно этот исторический период дал самую раннюю из сохранившихся до настоящего времени русских шуб (предполагается датировка не ранее 1380–1390-х годов). Это длинная (135 сантиметров) нагольная шуба преподобного Кирилла Белозерского, изготовленная из трех овчин хорошей выделки и сшитая, по традиции, мехом внутрь, без подкладки. Шуба застегивается на дюжину узелковых пуговиц и навесных петель из кожаного шнура^[113].

Мы помним, что еще до присоединения к Москве новгородцы поставляли в Европу главным образом сырую, то есть невыделанную пушнину. Готовые изделия Новгородом, как правило, не вывозились, хотя, конечно же, изготавливались местными мастерами. В Москве, напротив, много и охотно торговали уже готовыми меховыми изделиями – чем дороже, тем лучше. Именно здесь, по всей видимости, и появилась шуба – дорогая и престижная меховая одежда^[114].

Неудивительно, что в XV столетии шуба могла претендовать на положение знакового символа молодого государства: само ее появление совпало с формированием национальной идентичности России. В этой связи показательна история, связанная с шубой, пожалованной Иваном III послу германского императора Максимилиана (1490). Имперский посланник получил весьма ценные дары: «цепь золоту со крестом, да шубу атлас с золотом, на горностаях, да остроги серебряны золочены»^[115]. В этом подарке было много символичного. В ту эпоху иноземные посланники воспринимались не просто как представители своей страны и правителя, но как носители воли своего господина. Они могли говорить только от его имени, иными словами – их устами говорил сам властелин^[116].

В это время соболья шуба принимает на себя главную роль в костюмном комплексе. Русский аристократ уже имеет до десятка и более шуб из разного меха, которые различаются цветами и материалами так называемых «верхов на шубу»^[117]. «Старшие» меха логичным образом сочетались со «старшими» тканями: бархатом и атласом.

Отклики истории о высоком статусе шубы можно найти в былине о чародее-охотнике Вольге, способном ловить «куниц, лисиц, и диких зверей, черных соболей, и белых поскакучих заячков, и малыих горностаюшков»^[118]. Царь Турец-Сантал решает пойти на Русь, откуда и привезти жене русскую «шубоньку дорогу»^[119] (важно, что султан планирует именно приобрести шубу на Руси, а не изготовить ее в своем отечестве из русского меха). Конечно, поздняя обработка былины наполнила древний сюжет реалиями XVI – XVII веков. Однако народная память отразила изначальные представления и о символико-смысловой нагрузке меха, и об интересе к этому исконно русскому товару представителей иноземной культуры. В народном эпосе шуба представлена важнейшим символом достатка русского государства, который так хочет заполучить неприятель. Коварный «Турец-Сантал» планирует не только приобрести шубу, но и разбогатеть (взять девять городов) и продлить свой род (получить девять сынов)^[120]. Это не удивительно, ведь в народном сознании шуба ассоциировалась не только с идеей материального достатка и благополучия, но также и – более широко – с идеей династического и всеобщего благоденствия. К концу XV столетия эта сюжетная линия национальной истории уже вполне определилась.

* * *

Итак, мех стал одним из значимых факторов для развития молодого Российского государства, поскольку сыграл важную роль в его формировании. Вспомним упорную борьбу Москвы с Новгородом за меховые регионы, движение москвичей на Урал и их смелые экспедиции к самоедам. Европа нуждалась в статусном русском мехе, а Москва нуждалась в деньгах – и когда была зависима от Орды, и еще больше после того, как превратилась в полновластного лидера, объединившего раздробленные русские земли.

Не только и не столько прагматической, сколько сакрально-смысловой значимостью меха для русской культуры объясняется его место в предметном ряду государственной символики. Одним из главных атрибутов полновластия московских князей в самом конце XV века стала легендарная шапка Мономаха, отороченная соболем. Ее появление, как считается, было связано с традицией московских правителей передачи наиболее ценных предметов одежды по завещанию. Традицию открыл Иван Калита, передавший сыну соболий бугай с наплечниками, меховую шапку и несколько шуб^[121]. Укреплению традиции способствовали его потомки, вручавшие наследникам шубы, пояса, плащи и головные уборы.

Согласно легенде, так переходила из поколения в поколение и шапка Мономаха^[122]. Идеология XV века превратила этот головной убор мурзы, по всей видимости, полученный Москвой во времена татарского ига^[123], в дар, который якобы завещал император Византийской империи русскому князю Владимиру Мономаху: тем самым властитель «второго Рима» будто бы благословил предка московских князей на самодержавное царство и нарек его Мономахом, государем всей Руси – державного «третьего Рима»^[124]. Укрепление традиций сопровождалось соответствующим, пусть даже и вымышленным, «меховым» обрамлением.