В гостиной уже собралась приличная компания: несколько родственников с запада, которые гостили у них на то время; два известных художника-конфуцианца, чьи полотна заказывал сам император; Вейж – учитель математики и астрономии, исследователь буддизма в разных его формах и заодно большой охотник поспорить с кем бы то ни было; придворный аптекарь Вейюан, много лет практикующий Дао; семья крупного чиновника с юга, решавшего с помощью главного министра у императора какие-то важные вопросы, и с ними красавица-дочь, чье присутствие в доме имело определенное отношению к Минжу. Еще были знатные купцы из столичной еврейской общины, поддерживающие в финансовом плане различные реформы, продвигаемые господином Гуожи в государстве. У одного из них, по имени Аарон, тоже была дочь на выданье, красоты неописуемой, да к тому же получившая превосходное образование. Купец часто посещал их дом: с господином Гуожи его связывали дела, а дочка сопровождала отца в качестве секретаря. Стройная, всегда в строгом платье, с кожаной папкой в руках (евреи не сворачивали документы в свиток, а хранили их в виде отдельных листов). Когда отец Минжа с купцом уединялись в кабинет для решения своих, только им известных вопросов, Минж оставался с дочкой в гостиной и занимал её разговором о всяких пустяках, каждый раз поражаясь обаянию и остроте ума этой девицы. Звали ее Ревекка – необычное имя для Поднебесной, неясное и странное, слегка горьковатое, как хмель на губах… И сладкое послевкусие после беседы, словно от вина из одуванчиков. В отличие от императорского дворца, в доме цзайсяна(26) не придерживались церемониальной строгости. Работая всю жизнь в жестком регламенте дворцового устава, первый министр желал иметь дома отдохновение от всего, и от церемоний в том числе. Фактически, управляя Поднебесной, восставляя и низвергая императоров (хотя об этом не говорилось вслух), первый министр отличался терпимостью к инакомыслию и лояльностью к подчиненным. Его дом был открыт для всех, даже для опальных чиновников и генералов, страшно сказать – участвовавших в мятежах. Господину Гуожи удавалось выпросить у императора помилование и для них.

Из сказанного ясно, что, на обед в этом доме можно было попасть даже случайно, минуя традиционный прием хозяина, чаепитие в гостиной, все равно – ко времени или нет: появлялся гость, ставили прибор и приглашали к столу. Впрочем, первый министр мог себе позволить быть великодушным; за это его уважали все – от императора до последнего слуги в доме. За большим обеденным столом зарезервированным считалось только одно место – хозяина дома. Остальные места могли занимать все подряд, по мере появления в гостиной, хотя опаздывать к обеду было не принято. Еще бы! Попасть в этот дом стремились, наверное, все живущие в Поднебесной: здесь в простой непринужденной обстановке решались любые вопросы, как многолетние судебные тяжбы простых смертных, так и судьбы династий. И это было достоинством и привилегией дома Гуожи.

Минж присоединился к собравшимся почти незаметно; за столом шла жаркая дискуссия между учителем Ли и аптекарем Вейюаном, остальные им подсобляли с той или другой стороны. Собственно, эта полемика происходила в Поднебесной давно… Врач-анатом Ли методологически выводил аптекаря-даоса «на чистую воду».

– Мир серьезно болен, его нельзя излечить! – восклицал доктор, – Хотя лечение и является моей прямой обязанностью. Уж поверьте, уважаемый Вейюан, я знаю, о чем говорю. И это результат не только докторской практики. Нельзя, – он поднял палец вверх, – просто невозможно отделить в человеке область потребностей от области желаний. Пока существует необходимость дышать, человек будет хотеть это делать, а следовательно – желать себе страданий, пусть даже в самой непредвзятой форме, которую, например, вы бы назвали полным неделанием. И неважно, мастер ли это или простой земледелец, – это человек, не более того, с присущим ему органическим восприятием мира.

– Да, мы только люди, – подхватил мысль буддист Вейж, – и именно в таком виде мы постигаем жизнь. Вы же не станете отрицать, многоуважаемый Вейюан, наличие жизни во Вселенной в разных ее проявлениях. И поверьте мне как астроному, исследующему буддизм, у человека достаточно средств постичь её в состояниях, лишенных любых смущений. – Эээ нет, дорогой, – хитро прищуриваясь и помахивая пальцем, возражал ему доктор Ли. «Откажись от врага, принимающего форму желания» говорит Будда. В вашем случае, заметьте, стремление к совершенству будет ничем иным, как желанием. А я говорю об изначальном побуждении.

– Отсутствие доминанты тоже является доминантой, – слегка улыбнувшись, произнес Вейюан. – Но практика у-вэй(27) лишена желаний на уровне побуждений. Постигая себя, человек постигает Дао. Себя-то вы никак не перепрыгните.

– Сейчас да! – враз согласился доктор. – Но, сколько веревочке не виться, конец будет.

– Точнее, все вернется в изначальную неопределенность. Мир возвращается к Дао.

– Извините, но вы говорите о сансаре, не более, – возразил учитель Вейж. – Это ваше представление.

– Сансара безначальна, – продолжил Вейж. – Ни у одного существа не было абсолютно первой жизни, оно пребывает в сансаре извечно. Разве не такими характеристиками обладает Дао? Не вижу разницы, уважаемый Вейюан.

– А в чем должна быть разница? Кажется, только что вы рассуждали об отсутствии любых движений или желаний. По существу, это одно и то же, – махнув рукой, добавил аптекарь, давая понять, что с позиции Дао нет различий в проявлении материального. – Дао создает и питает мир, но не затрагивает свободу вещей; являясь мерилом абсолютной свободы, оно «вскармливает вещи, но не властвует над ними»(28).

– О, еще как властвует! – снова воскликнул доктор Ли. – Самим своим существованием, где-то рядом. Допустим, мир – иллюзия, а Дао – реальность.

Пусть даже сверхреальность, но рождающая иллюзию, полную страданий! И только так. Посудите сами, раз есть Ян, то есть и Инь(29); рядом с невозмутимым светом позарез нужна кромешная тьма, позволяющая определять различие между ними.

Доктор Ли торжествующим взглядом обвел сидящих за столом.

– Ну, нельзя же так все упрощать, эскулап вы наш, – возмутился учитель Вейж. – Кто ж тогда, по-вашему, сотворил такой несовершенный мир? И зачем?

Наднесь вы цитировали Будду, но, как я знаю, вы не особо… как бы помягче выразиться, разделяете его идеи.

– Ну что вы, совсем наоборот, – невозмутимо отреагировал врач. – Учение Будды мне удобоприятно, как и мысли Лао-цзы30. Но, как практику, проводившему в загробный мир многих, мне ближе прагматизм Конфуция. Все хорошо, что можно использовать в реальной жизни, не отрываясь от самых простых, непосредственных нужд.

– Например, состояние нирваны в повседневной нашей суете. А если несподручно, так – ну ее! Закопать и забыть, – хихикнул математик.

– Как точно вы уловили мою мысль, уважаемый учитель, – почти обиделся доктор. – И еще говорите, что я упрощаю.

– А вы определенней выражайтесь, любезный наш доктор Ли, – тут же исправился математик, чувствуя некую бестактность своей иронии, – больше конкретики.

– Конкретики? Да сколько угодно! – вскочил доктор.

Но тут же сел обратно и задумчиво произнес. – Очень часто умирающий от болезни человек просит просто воды… Чашку воды, не более. А после того, как он испустит дух, жидкость исходит из тела, простите, естественным образом, как и прочее. В этом мало приятного… Жалкая ничтожная тварь в крайнем убожестве предстоит величию Вечности. Но за это человека можно пожалеть. И даже полюбить! Понимаете, я о чем?..

На глазах у доктора Ли на мгновение промелькнула слеза. За столом воцарилась гробовая тишина.

– Значение человека равносильно значению всего творения, вместе взятого, – тихо проронил один из еврейских купцов, переглянувшись со своим другом. – И тот, кто избавляет от страданий одну душу, как если бы спас весь мир.

– Прах, из которого создан Адам, собирался со всех концов земли, – кивая, добавил второй еврей.

Они снова многозначительно переглянулись.

– Венцом практики Дао есть полная тождественность истинной сущности человека с истинной сущностью всех вещей во Вселенной, – аргументированно заключил аптекарь Вейюан.

Собравшиеся замолчали. Слуги принесли полоскательницы. Омовение рук заняло некоторое время и разгрузило напряженную обстановку за столом. Потом был подан цветочный чай в виде аперитива. Еще принесли подогретое красное вино с имбирем и прочими пряностями, что считалось очень полезным перед трапезой во избежание разного рода пищевых отравлений, особенно жарким летом. Гости выпили по чашке, пожелав хозяину дома крепкого здоровья и долгих лет.

От вина лица гостей умилились, даже бледная невозмутимость аптекаря Вейюана слегка пошла румянцем, зарозовелась. Минж выпил и почувствовал себя совсем хорошо, молчавшие доселе чувства ожили с новой ясностью и остротой, словно с чистого листа. Но все равно, какой-то частью сознания Минж удерживался вне мира, находясь в роли наблюдателя. И это было поистине дивным открытием, если учесть, что он легко различал движения вокруг, входил и выходил из чувственной области, касаясь мира, но не смешиваясь с ним. Природным чутьем Минж отлично понимал, что такое чудесное состояние не вечно и напрямую связано с отсутствием страстей. А они, подобно магнитному камню, уже захватывали душу и увлекали в стремнины, из которых, возможно, не было возврата! Но пока Минж наблюдал.

Взбодрившись, гости готовы были продолжать спор, но никто не решался начать первым. Взоры обращались к главе дома, и тот решил подлить масла в огонь.

– Увы, – развел руками господин Гуожи, слегка облокотившись на кресле, давая понять, что рассказ будет долгим, – когда император Мин-ди увидал во сне Будду, он снарядил посольство в Бхарат31 за буддийскими текстами. Вместе с текстами и священными изображениями приехали два буддийских монаха. Им были оказаны почести, но возникла проблема переводов буддийских текстов на язык Поднебесной. Сначала переводчики пытались передать представления буддизма при помощи понятий традиционной китайской философии. Бодхи – Пробуждение – они определили как Дао, а нирвану – у-вэй. Но на практике, которой на то время и не могло существовать в Поднебесной, все оказалось… как бы поточнее выразиться?

Хозяин дома слегка улыбнулся, обращаясь к гостям.– А как, собственно, можно выразить то, что невыразимо? Но, все же, нирвана подразумевает целенаправленное деятельное достижение полного освобождения от форм и образов мира, растворения в Абсолюте, тогда как у-вэй – отрицательное понятие, предполагающее только невмешательство в естественный порядок вещей и ход событий. Хотя и тут некий вид деятельности наблюдается. Я бы сказал, занятия делом недеяния, ибо такова сущность постоянно бездействующего, но все осуществляющего Дао. Далее, в трактате «Хуайнань-цзы»32 Конфуций также признает принцип недеяния, но распространяет его лишь на личность императора. Согласно его учению, из круга деятельности благородного мужа исключаются Малые пути. В обязанности Сына Неба входит только восприятие небесных эманаций Дао и передача их своему народу. Но это вряд ли можно назвать нирваной, по крайней мере, как результат чисто медитативной практики монаха.

– По факту, – господин Гуожи снова развел руками, – религия Поднебесной – это синкретизм трех религий: даосизма, буддизма, конфуцианства. Ну, и еще многих традиционных культов. Здесь нет четких границ. А значит, нет разделения, и следующей за ним религиозной нетерпимости и экстремизма. Это большое благо для жителей империи. А о благе империи я пекусь постоянно.

Хозяин дома сделал ударение на последней фразе, окинув довольно строгим взглядом своих подданных. И это был ответ, достойный первого министра империи.

– Традиция Дао в душе Поднебесной, – продолжил аптекарь Вейюан, – уловив еле заметный кивок хозяина дома в свою сторону. – Управляя государством, мудрый делает сердца пустыми, а желудки – полными, ослабляет волю народа и укрепляет кости его. Он постоянно стремится к тому, чтобы у народа не было знаний, а имеющие их не смели бы действовать(33).

– Это противоречит принципу жэнь(34), человеколюбия, как основы семейных ценностей, – заявил один из художников. – Семья – ячейка общества; крепкая семья – крепкое государство.

– Но вы уже, совсем… – скорчил кислую гримасу математик. – Урок повторения в начальной школе.

– Да-да, я сообщаю избитые истины, но разве это умаляет их ценность. Пока человек обращен лицом к семье, пока он печется и заботится о своих близких и их благополучии, его просто невозможно уличить в каком бы то ни было пороке. Разве это не показатель духовного роста и созидания? Причем, абсолютно природным способом совершенствуясь в добродетельной жизни, год за годом постигая мудрость Дао, так сказать натурально, не теряя при этом человеческого лица, проявляя сострадание и милосердие к окружающим. Разве это не прекрасно! – закончил восклицанием мысль художник.

– Это просто чудесно! – воскликнул ему в тон математик, астроном и циник Вейж. – Но тот же Конфуций говорит: «Благородный муж, привязанный к домашнему уюту, не достоин зваться таковым». Что вы на это ответите, уважаемый Вейюан?

– А он произнес данную фразу до поисков достойного правителя в Поднебесной или уже после них? – настаивал на уточнении аптекарь.

– Следуя логике выраженной мудрости, я думаю, он произнес слова, собираясь в путь, – легко вычислил ответ математик Вейж.

– Но какое это имеет значение? У «великих» нет случайных мыслей, а человек уже рождается великим. Или вы не верите в предопределение судьбы?

– Все в равной мере не имеет значения. «Если не почитать мудрецов, то в народе не будет ссор», – с иронией ответил Вейюан.

– А как же мудрость мастера Дао? – задал очередной каверзный вопрос доктор Ли, имея ввиду сказанную выше цитату Лао-цзы.

– Вы желаете, чтобы я отвечал на это вам или вам? – вежливо, но холодно спросил аптекарь-даос, обращаясь поочередно к задавшему вопрос доктору Ли и к учителю-буддисту Вейжу. – Ибо разница категорий, в которых мыслит каждый из вас, налицо, а я не мальчишка прыгать через несколько ступенек.

– Ответьте по очереди каждому, – включился в беседу второй из художников.

– Что нельзя выразить тушью, удобно сделать красками. Хотя первое всегда более ценно.

– Вот видите, нет нужды усложнять простое, – возразил аптекарь. – Однажды Лао-цзы путешествовал со своим учеником. Присев у дороги, он увидел череп и сказал ученику, указывая на него: «Только он и я знаем, что ты не рождался и не умрешь, и поэтому мы счастливы». – «А как же остальные?» – спросил ученик. – «Череп и мастер знают истину за пределами смерти и рождения, остальные еще в пути», – ответил Лао-цзы.

– По-моему он назвал остальных глупцами, – вставил свое доктор Ли.

– А что это меняет? Важен опыт и факт абсолютного знания мастера, – подчеркнул мастер Вейюан.

– Любой опыт, даже самый невообразимый, может быть иллюзорным, как и любое знание может быть неполным. Я бы сказал, оно и должно быть неполным, ибо что такое мера знания? – произнес доселе молчавший Минж. – Я даже уверен, за пределами жизни и смерти есть много чего, превосходящего человеческие возможности познания. Мудрец не изрекает конечных истин, а лишь то, что видит, понимая, что он ничтожно мал и ограничен как человек, хотя и постиг несколько больше других. И всегда допускает, что, возможно, не совсем удачно постиг, если он действительно имеет чистый ум. Или не пришло еще время, – заключил Минж.

После этих слов кое-кто за столом остался сидеть с открытым ртом. И только еврейские купцы слегка улыбнулись, незаметно кивнув друг другу.

– Осуществление недеяния всегда приносит спокойствие, но если доброе не является таковым, то кто определил, что спокойствие, это как раз то, что необходимо человеку, – продолжил Минж. – Пусть даже оно открывает тысячу дверей, где уверенность, что в них необходимо заглянуть? Может, там для человека и нет ничего.

– Да, возможно, там пустота… – намекнул аптекарь. – Лао-цзы сказал: «Дао – это пустой сосуд, но в применении – неисчерпаемо, бездонно». Я наблюдаю тени сновидений, оставаясь пустым изнутри, подобно зеркалу, которое не цепляется за отражения, – красиво процитировал он не то свою мысль, не кого- то из великих.

– Я не считаю это достижением, – в тон ему возразил Минж. – Возможно, вокруг пустота. – Минж наглядно пощупал воздух вокруг себя. – Мы находимся в мире до той поры, пока связаны с ним, питаясь им, поддерживаем жизнь. А вокруг – бездна! Упавшему в реку надобно грести, иначе он утонет. Грести не из страха смерти, а из-за страха потерять жизнь. И это существенно.

– То есть, вы несогласны с Лао-цзы? – горько скривил губы аптекарь Вейюан.

– Слишком много слов сказано о том, чего нет, – ответил Минж.

К этому времени были поданы блюда, и хозяин предложил гостям приступить к трапезе. Вкус угощений заслуживал всяческих похвал, особенно петух, запеченный по особому, только повару известному рецепту. Гости хвалили еду и благодарили хозяина. Господин Гуожи велел позвать повара. Тот пришел, сдержанно выслушал похвалу, но тень на его лице говорила о том, что он чем-то озабочен. Господин Гуожи поинтересовался о причине, и выяснилось, что у повара пропал сын. Главный министр, не раздумывая, отдал приказ: несколько десятков слуг и множество охраны тут же отправились на поиски отрока. Повар поблагодарил хозяина и пообещал назавтра приготовить петуха еще получше.

Понятное дело, после этого случая, тем более после вкусного и сытного обеда, за столом уже никто не зачинал серьезных духовных разговоров: даже аскет Вейюан нахваливал петуха, запивая его раз по разу вином, споря о составе специй с доктором Ли и пытаясь определить их на вкус.

После обеда гости вышли на террасу, где им снова предложили чай и вино. В свободном режиме велись разговоры о разном: южане говорили об урожае, об удобрении почвы и мелиорации; родня с запада – о векселях и об организации частных банков; доктор Ли – о прививках от оспы и необходимости воздержания при сладкой моче; художники рассуждали о воплощении в живописи настроений и переживаний человека, отражении его чувств и эмоций, о целостности и неуклонной точности образа.

Не желая слушать болтовню, Минж прошел в дальний угол террасы, которая являлась продолжением гостиной, но вслед за ним подались еврейские купцы, и один из них, тот у которого была дочь на выданье, накручивая на палец локон у виска, поинтересовался о здоровье.

– Все в порядке, чувствую себя значительно лучше, – ответил Минж, понимая, что это только прелюдия.

Наблюдая за купцами еще за обедом, Минж заметил, что они не проявляли особого интереса к разговору и кивали головами только ради приличия. Поведение их было сдержанным и осторожным, без эмоций: чувства, где-то глубоко, отчасти просто недоступны. Оживились странные купцы только, когда он резко возразил аптекарю. Всколыхнулась гладь души, дохнуло в лицо все с той же необъяснимой терпкой горечью – Минж ощутил ее прямо на губах. И поэтому, естественно, ожидал продолжения разговора.

– Но что за интерес говорить о моем здоровье, мне же не семьдесят, как господину Вейюану.

– Мы заметили, вы с ним не очень ладите, – произнес один из купцов.

– С ним или с его Дао?\

– Как сказал Лао-цзы, отрицающий Дао в расцвете сил выглядит дряхлым, – заметил второй, смеясь. – Не оттого ли вам нездоровилось?

– Наоборот. Как видите, после спора с аптекарем мне совсем полегчало. Вышел ветер.

– Это таки да, – подтвердили купцы, кивая.

У них была какая-то особенная манера качать головой, цокая при этом языком, как бы сочувствуя и удивляясь одновременно.

– Тут вот какое дело, – неуверенно продолжали они. – Нас заинтересовала мысль… Одна фраза, может, и произнесенная вами случайно… Так сказать, для придания выражению образной полноты. – Я с детства не говорю случайных слов, это знаю все, – рассмеялся Минж. —Что именно?

– Нет, поймите нас правильно… Возможно, дело совсем того не стоит. Но знания много места не занимают, – оправдывался один.

– Человек должен жить хотя бы ради любопытства, – добавил другой.

Они определенно хитрили, не решаясь обнаружить свой интерес.

– Нет-нет, напротив, я буду вам признателен. Если вам интересно, я с радостью отвечу, – самым искренним образом заверил их Минж, чувствуя себя виноватым в их нерешительности. Все-таки он – сын великого отца.