– Я не совсем монголка, и мне отрубят только полголовы, – смеется Наргиз, снимая украшения и одежду.

И хотя они отошли за бархан, и здесь везде заросли душистого тамариска, а высокий тростник глубоко пророс в реку, Ван Юань в ужасе оглядывается по сторонам.

– Я всегда моюсь, – говорит Наргиз, – и не собираюсь кормить вшей, как прочие… Если боишься, уходи.

– Но ведь хан знает, не правда ли? – вдруг вспоминает Ван Юань напутствие Хулагу.

– Конечно, знает, – с достоинством отвечает Наргиз. – Или ты думаешь, что его Докуз-хатун тоже избегает воды?

«Ох, эти женские тайны… – думает Ван Юань, – из-за них ничего не стоит расстаться с головой».

– Я лучше пойду, проверю посты, – говорит он, указывая рукой в сторону лагеря, откуда слышны громкие песни.

И ему тоже хочется петь и смеяться одновременно. «Ох, уж эти женские секреты…»

Сходив до ветру, он нетвердой походкой направляется к Колы-ванову жилищу и входит в тот момент, когда мимо него по узкому коридору проходят стройные красивые дочки хозяина. Одна небрежно обнимает его за шею, но он отстраняет ее руку. Играет музыка и девушки, войдя в горницу, начинают танцевать пред ханом, искусно виляя бедрами и животом, завораживая взглядом. В комнате жарко, девицы только в полупрозрачных шелках, и Ван Юаню кажется, это уж слишком… Облокотившись о дверной косяк, он смотрит осуждающе на танец, но лежащим нукерам это нравится – они громко восклицают и хлопают в ладоши, а вместе с ними хан и… Наргиз. «Как она здесь оказалась?..»

Недоумевая, он разворачивается и идет по длинному коридору. То и дело из смежных комнат выбегают разные смешные люди, собаки проскакивают мимо ног, какие-то дети… Женский шепот за парчовой занавесью. Сидя возле большого казана, старая уйгурка чистит рыбу… «Кто разрешил?» Но вопрос остается без ответа. Он просто выходит из головы, словно из юрты, хлопнув на прощанье пологом – хан в курсе.

В одной из комнат горят свечи, на аналое – две палки накрест и залосненная желтая мануфактура, лежит старый уйгурский фолиант со знакомой вязью. Ван Юань изучал с детства это письмо. Он подходит ближе и видит: «Блажен муж иже не иде на совет нечестивых…»⁴² Но тут из полумрака выныривает фигура хозяина, на лысой голове которого торчат маленькие рожки. Колы-ван читает дальше: «На пути грешных не ста, и в седалищи губителей не сяде…», – охает и, хватаясь за рогатую лысину, уносится куда-то в угол, где, собственно, и угла-то нету – тьма! Ван Юань долго идет наощупь и, в конечном счете, снова попадает в горницу к застолью. Хан лежит, развалившись на подушках, разговаривая с незнакомой женщиной, одетой в желтую императорскую мантию; на каждый вопрос она дает ему десять разных ответов, спрашивая при этом: «А тебе как нравится, дорогой?».

– Мне нужно, чтобы их мудрость не могла соперничать с моей, – хан указывает перстом на трех учителей, сидящих поодаль.

Ван Юаню интересно узнать их, увидеть их лица. «Неужели это Цюй Лиу, Тао Яозу и Янь Куан?» Он идет напрямик через стол – кости, посуду и тела нукеров, – понимая, что за подобное по яссе ему грозит смертная казнь. Но неожиданно невостребованная любовь к далекой родине вспыхивает в нем с огромной силой. И пусть… Он хочет узнать, почему она, эта родина, отвергла его. Но учителя высокомерно отдаляются на недосягаемую высоту, и Ван Юань понимает, что ему к ним не дотянуться. Тем более, что его ноги неожиданно увязают в чем-то очень похожем на навоз. И Ван Юаню ничего не остается, как только отдаться чувству без остатка и взлететь. Что он и делает! Это удивляет учителей, они возвращаются обратно, в глазах неподдельный интерес.

– Ну вот, я стал одним из вас – дьяволом, – неожиданно и откровенно говорит им Ван Юань, понимая, что это признание таит в себе страшную опасность.

Но разве есть другая возможность с ними поговорить, они ведь не хотели даже его слушать.

Лицо горит, а под ногами нет ничего твердого. Он, конечно, может летать, но недолго. Ведь он перешел запретную черту и теперь находится в стане врага. Здесь уже нет поддержки степи, к которой он привык с детства. Он чувствует враждебность мира всем своим естеством – щемящая боль в сердце, грудь сдавило… Кто-то лезет ему языком в ухо. Ах, это дочка хозяина, руки девушки оплетают его шею, словно кольца змеи. Дышать все труднее, а сердце колотится, вырывается из объятий, словно попавшая в сети перепелка.

– Помоги мне, – шепчет Ван Юань, лежащей рядом Наргиз, не в силах освободиться от смертельных объятий.

– Ее здесь нет, – отвечают губы Наргиз голосом купца Колы-вана. – Разве она тебе не сказала, кто у нее хозяин?

– Нет, она только предупреждала… – лепечет заплетающимся языком Ван Юань.

– Женись на мне, получишь все, – шепчет Наргиз. – Это настоящий праздник! Ха-ха-ха…

Она смеется, и ее хохот – словно из колодца. Оттуда веет леденящим холодом, и он быстро заполняет ему грудь.

– Жизнь без сердца – лучшая жизнь, – говорит Наргиз голосом учителя Цюй Лиу.

«Или это все же Тао Яозу или Янь Куан?»

– Я один во многих лицах, я сознание всех здесь живущих. Хочешь стать буддой? Познай меня!

Наргиз принимает соблазнительную позу, а Ван Юань понимает, что нет сил противостоять влечению. Ведь все живое, двуногое и пресмыкающееся, подвластно желанию плоти, чужой плоти, которую хочется рвать, грызть и упиваться ею – достать дна и насладиться зверем!

Не ведая, из каких сил, Ван Юань все же уползает обратно по темному длинному коридору – дети, собаки, шепот старух. Выхваченный пламенем свечи их полумрака, возле аналоя стоит Колы-ван, бубнит молитвы и время от времени бьется рогатой головой об стенку.

– Пошел прочь! – машет ему рукой Ван Юань.

Он хватает пергаментную книгу и раскрывает наугад.

«Живый в помощи вышнего, в крове Бога Небесного водворится

Речет Господеви, заступник мой, прибежище мое, Бог мой и уповаю на Него…»⁴³

Читать тяжело, слова комьями застревают в горле, а сердце каменное, словно и не его вовсе. И снова накатывает леденящее дыхание близкой смерти. Тело колотит лихорадка, зубы стучат, руки ходят ходуном. Но Ван Юань не выпускает книгу, вцепившись в нее, как в последнюю надежду.

«…Яко Той избавит мя от сети ловчей, от словеса мятежна

Плешмя своими осенит тя, и под криле Его надеешися;

оружием обидет тя истина Его

Не убоишися от страха ночного, от стрелы летящие во дни

Он вещи во тьме приходящия…»

Где-то забрезжил рассвет. Прибрежные плавни ожили, зашевелились. Из них выскакивают воины с замотанными черными тряпками головами – только глаза. Они устремляются к усадьбе. Лагерь спит…

– А-а-а! – орет Ван Юань, чувствуя, что его все же убьют.

Он тоже бьется головой о стенку, пробивает ее насквозь и проваливается вниз. Полет затяжной и страшный… Как в бездну.

– Ох!

Ван Юань вскочил на ноги, но тут же упал, так как его молодое сильное тело совсем одеревенело и почти не повиновалось.

– Твою ж гребанную… Колы-вана Такла-макан! – выругался он и пнул ногой близлежащего воина.

Но этим воином оказался сам хан Хулагу.

– Что, кто? Кто посмел, что происходит?

– Засада, нас отравили, – прошипел Ван Юань. – Проклятое Колы-ваново зелье!

Ван Юань с досады двинул локтем второго, Наргиз простонала в ответ.

– Вставайте, кто может! – заорал он на всю глотку. – Враг приближается!

В это время две стрелы влетели прямо в окно, а следом за ними – несколько человек с кривыми ножами. Но у Наргиз в руках уже был лук и стрелы. И племянница успела уложить всех, прежде чем они добрались до ее дяди Хулагу. Правда, последний из нападавших все же дотянулся до хана и вцепился мертвой хваткой ему в сапог.

В одном сапоге хан с мечом бегал по двору. Кэшиктены собирали порубанных монголов и врагов. По виду те как раз и были низаритами – ассасинами, выполнявшими чей-то заказ.

Притащили дрожащего Колы-вана, он обливался слезами и умолял о пощаде.

– Как ты вообще можешь рот открывать? Умри, как мужчина! – воскликнул хан.

– Моя не хотела вам делать плохо. Моя любит монгол. У меня жена монгол, дети монгол… Конь – монгол!

– И поэтому ты решил нас отравить? Неужели все из-за какой-то сварливой бабы, которая тебе всю плешь проела?

Хан Хулагу невольно пырскнул от смеха, а с ним и нукеры: после Колы-вановского зелья было все еще весело.

– Моя жалела монгол… Моя всю ночь молилась за монгол, – заливался слезами Колы-ван. – Вот его – знает. Колы-вана плохо не хотела.

Он указал на тысячника Ван Юаня, которого бороли противоречивые чувства. Картины бурной ночи все еще стояли перед глазами.

– Что, кто? А ну говори, кто тут что знает? – в момент уцепился за слова хан. – Так-так-так…

Все взоры сразу обратились на Ван Юаня.

– Этот упырь действительно молился всю ночь, – промямлил парень.

Он подошел и, недоумевая, ощупал лысую Колы-ванову голову.

– Рога где?

– О, я вижу, у тебя проблемы, сынок, – протянул хан многозначительно. – Ты что с ним сделала, ведьма?

Хан обратился к своей племяннице, похоже, это «детское ласкательное имечко» было в обиходе их ханской семьи.

– Между прочим, я вам спасла жизнь, дядя! – с вызовом бросила Наргиз.

– Точно также, как твоя мать спасла жизнь моему двоюродному брату. Теперь он не может спать в своей юрте и ночует в христианской церкви. Ну, это семейное… – Хан безнадежно махнул рукой. – Вот, это он нам всем жизнь спас.

Хан снова обратился к Ван Юаню.

– Что лепечет этот хотон? Говори, а не то я из благодарности вас обоих в войлок закатаю.

При этом он нарочито ласково посмотрел на племяшку.

– Перестань выть, мерзавец! – это уже к Колы-вану. – Почему ему еще не отрубили голову?

– Не надо рубить мой башка, – еще громче завопил Колы-ван. – Нужно спасать мой монгол-жена, моя сыновья.

– Все мертвы, нет ни одного живого, – доложил подошедший Налгар.

Его посылали найти хоть одного полуживого низарита.

– Как же мы узнаем, кто их послал? – озадаченно спросил хан, оглядываясь на Наргиз. – Хотя догадаться нетрудно.

– Вот тут все ответы, дядя.

Наргиз постучала стрелой по лысой голове Колы-вана.

– Ну, – грозно нахмурился хан.