Врачи опасаются, что если они слишком сильно откроются эмоциям своих пациентов, то не смогут с ними справиться. Им кажется, что нужно отдалиться от боли, одиночества и страха, мучающих пациентов. Если они слишком сильно отождествятся со своими пациентами, им грозит эмоциональное истощение. Это истощение может помешать принятию трезвых решений, поэтому врачи стараются держаться на объективном расстоянии, что пациент воспринимает как недостаток заботы со стороны врача. Поэтому выходит, что врачи создают эмоциональную ловушку: лучше заботиться о пациенте они могут только тогда, когда не слишком заботятся о нём.

Потребность в сближении врачей и пациентов не осталась незамеченной в медицинском образовании. Руководители медицинских институтов разработали обучающие программы, предназначенные для того, чтобы помочь молодым врачам лучше справляться со сложными клиническими ситуациями. Большинство из них рассчитаны на студентов первого и второго курсов, мало контактировавших с пациентами и ещё не столкнувшихся с настоящей ответственностью. Суть таких программ состоит в развитии эмпатии – понимания того, как себя чувствует пациент. Также на подобных лекциях преподаются методы, которые можно использовать, чтобы помочь разгневанным, подавленным или скорбящим пациентам.

Эти лекции могут вдохновить некоторых студентов-медиков настолько, что те попробуют применить эти советы на практике. Тем не менее в обстановке, где главное условие – необходимость выполнять работу как можно быстрее, импульс сострадания скоро гаснет. Ограничивающую проявления сострадания обстановку врачи стали называть между собой «скрытая учебная программа», поскольку именно она внушает студентам во время обучения и ординатуры негласное правило «просто сделай дело».

Те студенты, которые в этой атмосфере всё же проявляют чуть больше заботы о пациентах, рано или поздно обнаруживают, что им приходится возвести защитный эмоциональный барьер. Без руководства в развитии сострадания и работе с эмоциями пациентов они оказываются неспособны справиться с болью, которую каждый день видят на работе. Когда студенты признаются, что дошли до точки, их преподаватели и коллеги объясняют, что именно поэтому они сами и предпочитают держаться на эмоциональном расстоянии от пациентов, которые, как оказывается, действительно всегда «могут сделать тебе больнее». Сегодня в медицинском образовании недостаёт метода, позволяющего врачам проявлять больше сострадания, затрачивая меньше усилий, и работать с эмоциональными травмами, не нанося урона собственному психическому здоровью.

Мы проявляем больше всего сострадания в те моменты, когда расслаблены. Фокус внимания смещается с наших собственных эмоций, гнева или раздражённости, и мы естественным образом открываемся чужим проблемам. Тем не менее проявлять больше заботы и при этом чувствовать себя расслабленными для большинства из нас совсем не естественно. Чтобы достичь этой цели, требуется определённая тренировка. Идея, что мы можем в процессе обучения увеличить способность к состраданию, ещё не стала признанной концепцией в медицинском образовании, равно как и в западном образовании в целом. Основная задача этой книги – показать, что существует заложенная 2500 лет назад высокоэффективная традиция упражнения в сострадании, которую можно применить в условиях западных медицинских учреждений.

Мы склонны считать, что сострадание в человеке либо есть, либо его нет. Мы не вполне понимаем, откуда сострадание берётся, поэтому используем его экономно, сохраняя для особых случаев. Нам кажется, что сострадание – как батарейка: после того, как её включили, она будет стабильно расходовать заряд, пока не потребуется её перезарядить. Мы даже говорим, что во время каникул, праздников и отпусков «перезаряжаем батарейки». Но, как и у аккумуляторных батарей, способность сохранять полный заряд у нас со временем уменьшается. В итоге неспособность беспокоиться о других и находить смысл в собственной работе может положить конец профессиональной карьере медика – это явление называется синдромом эмоционального выгорания.

Я уже был близок к тому, чтобы сгореть на работе, когда в 1983 году решил переехать в Катманду. К тому моменту я успел полтора года проработать семейным врачом в небольшом городке лесорубов в Северной Калифорнии, но совершенно не вписался в провинциальную жизнь. Затем я четыре года работал врачом неотложной помощи в своём родном городе Портленд, штат Орегон. Практика неотложной помощи притягивала меня чёткостью границы между рабочим временем и отдыхом, что позволяло мне неделями заниматься скалолазанием. Те заряженные адреналином моменты, когда мы в напряжении работали в команде, принимая тяжелобольных в пункте неотложной помощи, напоминали мне о том, что я чувствовал, взбираясь на скалы. Тем не менее двенадцатичасовые смены в конце концов привели к тому, что и в свободные дни я не мог выспаться, потому что мои биоритмы были совершенно сбиты. К тому же ночное отделение неотложной помощи находилось в центре постоянной борьбы с нерешёнными социальными проблемами. Автоматические двери отделения открывались всем: избитым, бездомным, душевнобольным, агрессивным – а иногда и всем им одновременно. Несмотря на беспокойство об этих людях, я не мог решить лежащие в основе их страданий проблемы в условиях отделения неотложной помощи. Мы как будто пытались залепить пластырем глубокую рану, нанесённую обществом. И вот спустя шесть лет после начала карьеры я всё ещё ждал момента, когда же врачебная практика начнёт приносить мне удовлетворение.

За эти шесть лет я три раза ездил в Непал и по три месяца кряду работал в маленьком пункте спасения поблизости от базового лагеря на вершине Эверест. Там я оказывал медицинскую помощь профессиональным альпинистам, туристам и местным жителям. Я встретился с авторами книг, вдохновивших меня отправиться в Гималаи на поиски приключений, – с сэром Эдмундом Хиллари, Райнхольдом Месснером и Галеном Роуэллом. Я в одиночку решал серьёзные медицинские проблемы в каменной хижине на высоте 4000 метров в труднодоступной долине. Впервые я ощутил прямую связь между приложенными мной усилиями и благодарностью, которую пациенты испытывали в ответ.

Во время третьего путешествия в горы я понял, что окончательно разочаровался в практике оказания неотложной помощи в своей стране. Что делать дальше, я не знал – будучи волонтёром, я не мог весь год оставаться в летнем поселении пастухов (круглый год там не жили даже шерпы), а в неотложку возвращаться не хотелось. Именно тогда я услышал про клинику CIWEC в Катманду, основанную в 1982 году западными врачами и предназначенную для оказания медицинской помощи иностранцам в Непале (аббревиатурой CIWEC обозначается Международная канадская консультационная группа по вопросам воды и энергетики – именно она изначально собрала средства для запуска клиники). Моё пребывание в горах окончилось с приходом зимы. Три дня я шёл пешком до взлётной полосы в Лукла и вылетел в Катманду. Я встретился с начальником медицинской службы клиники CIWEC, мне предложили должность, и я приступил к работе в августе 1983 года. Я планировал проработать там год или два, но в итоге остался на пятнадцать лет.

Это была первая в мире клиника для путешественников, предоставлявшая в стенах одного учреждения всю медицинскую помощь, необходимую иностранцам в развивающейся стране. CIWEC до сих пор остаётся самой загруженной в мире клиникой подобного рода. Путешественники, которые приходили к её дверям, часто были очень больны и испытывали колоссальное облегчение, встретив внутри западных врачей и высокие стандарты оказания медицинской помощи.

На второй год пребывания в Непале я добровольно вызвался работать с монахами из тибетского монастыря и стал по субботам вести приём больных оттуда. Настоятелем монастыря был Чокьи Ньима Ринпоче. Он родился в 1951 году, за год до этого китайцы вторглись в Восточный Тибет. В возрасте полутора лет его признали перевоплощением главы монастыря в Центральном Тибете. По мере того, как влияние китайцев и их бесчинства распространялись на запад в сторону Лхасы, жизнь монахов и лам все чаще подвергалась опасности. Тибетцы начали уходить из Тибета в Непал и Индию, и семья Чокьи Ньимы Ринпоче покинула Тибет в 1958 году. На следующий год сотни тысяч тибетцев оставили страну следом за Далай-ламой – ему пришлось спешно бежать из Тибета, чтобы избежать ареста китайскими властями.

Чокьи Ньима Ринпоче (Ринпоче – почётный титул, означает «драгоценный») получил монашеское образование в монастыре Румтек в индийском штате Сикким. Он одиннадцать лет учился в Румтеке под руководством главы линии передачи карма кагью, шестнадцатого Кармапы^[2]. Проведя последний год возле Кармапы в качестве его личного помощника, Чокьи Ньима Ринпоче по указанию учителя отправился в долину Катманду, чтобы построить там монастырь, а также помогать западным людям, заинтересованным в тибетском буддизме.

Когда я впервые встретил Чокьи Ньиму Ринпоче в 1984 году, ему было тридцать с небольшим лет – он был на год моложе меня. Он жил на верхнем этаже своего монастыря – массивного белокаменного сооружения, окнами выходящего на ступу Боднатх – важнейшее для буддистов место паломничества. В то время в монастыре было примерно восемьдесят монахов (сегодня их более двухсот пятидесяти). Личная спальня Ринпоче соединялась с большой приёмной. Каждую субботу, перед тем как начать осмотр монахов, я преодолевал четыре лестничных пролёта, чтобы увидеться с ним. Мы сидели на резных деревянных диванчиках в дальнем конце приёмной и пили чай, обсуждая последние новости. Чокьи Ньима Ринпоче часто приглашал меня пообедать с ним после того, как я заканчивал работу с монахами.

В Чокьи Ньиме Ринпоче я обнаружил зрелость, мудрость и сострадание, каких раньше ни в ком не встречал. Несмотря на то, что мы с ним были одного возраста, я стал относиться к нему как к отцу – человеку, который всегда готов дать добрый и уместный совет. Советы Чокьи Ньимы Ринпоче основывались на буддийской философии, и я стал замечать, что буддийский взгляд на вещи помогал мне справляться со сложными и болезненными ситуациями. Тибетскому буддизму меня обучал человек, одновременно достигший мастерства в философии и в практике медитации, поэтому его наставления были удивительно ясными и хорошо структурированными.

Многие тибетские ламы, встретившиеся мне в Непале, были воплощением глубокого сострадания, полного отваги. С каждым они были способны поделиться добротой и мудростью. Тяжёлые ситуации они воспринимали беспристрастно. Даже когда их собственной жизни угрожали неизлечимые болезни, их спокойная открытость всему происходящему и сострадание к другим оставались неколебимы. Они сохраняли милосердие, умиротворённость и полное бесстрашие даже в последние минуты жизни.

Однажды меня попросили осмотреть тибетского ламу, страдавшего от рака печени в последней стадии, он жил примерно в двадцати минутах езды от моей клиники. День подходил к концу; в это время и без того загруженные улицы Катманду сливаются в почти недвижимый поток людей, животных, дымящих грузовиков, машин и мотоциклов. У двери меня встретили взволнованные монахи и провели в комнату ламы. Глаза ламы сильно окрасились жёлтым: печень начинала отказывать, а от давления увеличенной брюшной полости на лёгкие ему было трудно дышать. Он поблагодарил меня за то, что я пришёл, и заметил, что мне было непросто добраться до него через пробки в это время дня. Несмотря на то, что этот человек испытывал невыносимую боль и едва мог дышать, он беспокоился о том, что мне пришлось ехать через пробки. На следующее утро он умер.

Вскоре я начал принимать не только монахов, но и тибетских беженцев. В основном это были молодые люди. Они пешком переходили Гималаи по перевалам высотой 6000 метров, спасаясь от китайского режима. Если им не везло и они попадали в бурю, у них не было возможности вернуться: в Тибете их ожидал арест, а нередко и пытки за неудавшуюся попытку побега. Последствиями многодневного пешего перехода без экипировки в условиях сильных снежных бурь были серьёзные обморожения. Пока я ухаживал за тибетцами – а многим требовалась ампутация пальцев на руках и ногах и месяц или два восстановительной терапии, – я выслушивал душераздирающие истории об арестах и пытках. Меня каждый раз удивляло, что какими бы ужасными ни были воспоминания, почти все беженцы говорили о произошедшем со спокойной отстранённостью и без заметного ожесточения.

Одну из историй я не могу забыть по сей день – её рассказал мне парень лет двадцати, его арестовали за развешивание плакатов, критикующих китайскую власть в Тибете. Каждую ночь холодной зимой его раздевали догола и отводили на крышу тюрьмы. Затем его окунали в ледяную воду и оставляли привязанным к столбу. Каждый раз он почти замерзал до смерти, но утром его уводили обратно в камеру и позволяли отогреться. На следующую ночь его ждала та же процедура.

В то время я встретил старого тибетского врача. Он пережил почти двадцать лет китайской тюрьмы, полных голода и невероятных лишений. Я спросил его, испытывает ли он обиду на китайцев. Он ответил: «Мои страдания в тюрьме были связаны с моей собственной кармой. Теперь они закончились. Если бы я убил китайского солдата, это бы не отменило случившегося со мной, а только создало бы причины для новых страданий в будущем. Так какой в этом смысл?»

Встречи с тибетцами зародили во мне страстное желание отправиться в Тибет и своими глазами увидеть страну, вырастившую этих невероятно сильных и духовно развитых людей. В 1987 году я наконец пересёк Гималаи и оказался на дороге, выходящей на высокогорное тибетское плато.

Развалины тысяч монастырей были похожи на плохо зажившие шрамы, оставшиеся на этой в остальном почти нетронутой земле. Китайцы попытались выбить из-под ног Тибета буддийский фундамент, и если судить по разрушениям, им это удалось на 90 процентов. Кроме того, на тот момент почти все великие буддийские мастера Тибета покинули страну, были арестованы или убиты.

По возвращению из Тибета я начал больше ценить возможность общаться с ламами, жившими в Непале. Доброта и щедрость моих ближайших наставников вызывали растущее чувство благодарности и признательности за то, что они мне давали. Искреннее желание стать похожими на них и взрастить в себе мудрость и сострадание помогло мне углубить медитативную практику. Какое-то время спустя я начал замечать, что отношения с пациентами стали меняться к лучшему. Теперь пациентам было проще рассказывать мне о наболевшем. Уместные слова поддержки стали приходить в голову сами собой. Я заметил, что начал терпимее относиться к раздражённым и разгневанным людям. Мне стало легче утешать серьёзно больных и умирающих пациентов. Иными словами, я нашёл способ стать таким врачом, каким всегда хотел быть.

Это понимание пришло ко мне не за одну ночь. Оно не было откровением; скорее, постепенной внутренней переменой. Теперь я был убеждён, что врач может научиться быть добрее и сострадательнее. Возникло желание попробовать организовать конференцию по проблемам сострадания в медицине для западной аудитории. Я поделился идеей с Чокьи Ньимой Ринпоче, и он согласился прочитать курс лекций для врачей и медсестёр, если я возьмусь за его организацию. Много лет я не оставлял эту идею, но возможность её осуществить возникла только в 1998 году, когда я вернулся в Соединённые Штаты – в Джексон-Хоул, штат Вайоминг.

Я решил, что курс лекций, посвящённый медицине и состраданию, должен иметь структуру медицинской конференции. Её участники должны были работать по учебному плану, получать академические баллы и сидеть за столами, как в студенческой аудитории, а не на полу на подушках, как это принято на буддийских учениях. Я подготовил брошюры и разослал их пятидесяти тысячам врачей и медсестёр. Я намеренно не включил в этот список врачей и медсестёр, уже связанных с буддизмом: мне было важно понять, может ли тибетский буддизм предложить что-то ценное большинству практикующих врачей и медсестёр. Для этого необходимо было вначале проверить идею на не имеющей отношения к буддизму аудитории.

Первая конференция «Медицина и сострадание» прошла в сентябре 2000 года при участии шестидесяти пяти врачей и сестёр. Второй курс лекций «Медицина и мудрость» в июне 2002 года собрал девяносто человек. Учения, приведённые в этой книге, представляют собой отредактированные записи этих двух конференций. После того как первое издание книги «Медицина и сострадание» увидело свет, в Гарвардской школе общественного здоровья в Бостоне прошла третья конференция, собравшая сто десять человек.