«Рядовой Уилсон, – напомнил ему Хэмиш. – Он говорил, что непременно вернет ее или выяснит, почему она решила от него уйти. Его арестовали в Слау за нападение и приговорили к шести месяцам тюрьмы».

Видимо, догадавшись, о чем думает Ратлидж, Джонстон продолжал:

– Представьте себе состояние солдата на фронте, которому сказали, что его близких убили… По-моему, о нем она и не подумала. Может быть, она помнила, что он сам не свой в припадках ярости, и все… – Адвокат ссутулился, как будто на его плечах лежала вся тяжесть мира.

Ратлидж понял, что глубокие морщины на длинном, худом лице Джонстона – не просто дань возрасту или усталости. Вернувшись из Франции, он часто видел такое выражение на лицах соотечественников. Джонстон потерял на войне сына; он так и не смог до конца оправиться. Гибель незнакомой молодой женщины не стала для него таким же потрясением, как смерть на чужбине единственного родного человека, который, вероятно, был для него смыслом жизни. Джонстон делал для своего подзащитного все, что требовалось по закону, но не более того.

– Спасибо за откровенность. – Ратлидж посмотрел на дверь участка.

Джонстон как будто сообразил, что его пессимизм в отношении исхода дела виден невооруженным глазом. Натянуто улыбнувшись, он сказал:

– Конечно, все только начинается! Еще рано судить!

Чувствовалось, что он сам себе не верит.

Ратлидж посмотрел адвокату вслед и поднялся на крыльцо. Толкнув дверь, он попал в настоящий бедлам. В тесное помещение дежурной части, рассчитанное в лучшем случае на двоих, набилось с полдюжины человек. Ему показалось, что стены сжимаются вокруг него, и он невольно резко втянул в себя воздух.

Дежурный констебль поднял голову от своих записей и недружелюбно спросил:

– А вы чего хотите?

– Ратлидж, из Лондона, – с трудом, хрипло выговорил Ратлидж. Все присутствующие обернулись к нему, отчего клаустрофобия стала еще сильнее. Он вжался в дверь.

– Ага! – невозмутимо ответил констебль. – Прошу следовать за мной, сэр. – Он провел Ратлиджа сквозь толпу, и они очутились в темном, душном коридоре, где пахло капустой и пылью. – Мы организуем дополнительные поисковые отряды, – объяснял констебль на ходу. – Ведь мужчину и детей пока так и не нашли…

Ратлидж не ответил. Они дошли до двери, выкрашенной в коричневый цвет. Констебль постучал и повернул ручку.

Комнату заливали лучи закатного солнца. Высокие окна выходили на небольшой внутренний двор, заросший сорняками. Здесь тоже было очень душно, но открытые окна все же помогли Иену справиться с клаустрофобией. Свет и свобода! Хэмиш у него в подсознании тоже вздохнул с облегчением – он страдал не меньше Ратлиджа.

– Инспектор Ратлидж, инспектор Хильдебранд. Если позволите, сэр?.. – Не договорив, констебль вышел и закрыл за собой дверь.

Хильдебранд оглядел Ратлиджа с ног до головы и мрачно заметил:

– А обещали прислать опытного.

– Я служил в Скотленд-Ярде еще до войны… – начал Ратлидж.

– Но почти всю войну вас там не было, – закончил за него Хильдебранд.

Его волосы посеребрила седина, но лицо было моложавым. Ратлидж решил, что ему лет сорок пять, не больше.

– Ну ладно. Садитесь! Итак, вот что мы имеем. Судя по всему, жертву звали миссис Мэри Сандра Моубрей из Лондона. Ее внешность примерно совпадает с приметами покойной миссис Моубрей… наверное, лучше называть ее якобы покойной. Даже лондонцы умирают только один раз, верно? Арестованный Моубрей носил в бумажнике фотографию жены и детей; их сняли в пятнадцатом году, перед тем как он отплыл во Францию. Мы изготовили копии и разослали их по округе. Пока никакого ответа мы не получили. – Хильдебранд взял из груды бумаг папку и придвинул ее Ратлиджу.

Раскрыв папку, Ратлидж увидел выцветший снимок. Молодая женщина смотрела прямо в объектив, прищурившись от солнца. На ней было платье в цветочек, на шее – нитка жемчуга. Волосы, скорее всего, темно-русые; такие слегка меняют оттенок в зависимости от освещения. Красивое овальное лицо с правильными, благородными чертами лица. Дети, стоявшие по обеим сторонам от матери, вышли четче. Мальчик не старше двух лет, одет в матроску и шапку, лихо заломленную на одну сторону. Улыбаясь во весь рот и щурясь, он прижимал к груди мяч размером почти с себя. Девочка, уже переросшая младенческую пухлость, красотой явно пошла в мать. Она весело улыбалась, показывая передние молочные зубы. На вид ей можно было дать лет пять с небольшим. Рукой она держалась за юбку матери, а голову наклонила. Судя по открытому взгляду, у нее был веселый добрый нрав.

Отложив снимок, Ратлидж стал перебирать другие документы из папки: официально заверенные копии брачного свидетельства из Лондона, выписанного на имя Мэри Сандры Марш и Альберта Артура Моубрея, копии свидетельств о рождении детей и свидетельств о смерти Мэри и двух детей. Подписаны неразборчиво каким-то лондонским врачом. Во всех трех свидетельствах причиной смерти значились «травмы, несовместимые с жизнью». Все травмы, как следовало из свидетельства, выявлены на вскрытии.

– Печально. – Хильдебранд покачал головой. – Молодая женщина, муж воюет во Франции. Ей одиноко. Наверное, она сказала бедняге, что для нее он все равно что умер… И отъявленной лгуньей ее не назовешь, верно? На войне погибли многие. Только не ее муж. Он выжил, вернулся домой. Наверное, ей и в страшном сне не могла присниться такая вот случайная встреча! И надо же, какое совпадение: он едет из Лондона на побережье в поисках работы и видит ее на платформе в Синглтон-Магна. Среди бела дня!

– Думаете, она тоже сразу его узнала? Увидела, как он высунулся из окна вагона? – спросил Ратлидж, просматривая показания проводника и нескольких пассажиров, ехавших тем же поездом: фермерши и ее сестры, а также двух кочегаров, которые возвращались на свой корабль.

– По-моему, все очень логично. И становится понятно, почему они вчетвером в такой спешке покинули город. Ведь нигде ни следа! Ее мельком видели на станции – скорее всего, еще до того, как ее выследил Моубрей. После этого она как сквозь землю провалилась. Я лично наводил о ней справки, никому другому не поручал.

– Все правильно, – рассеянно сказал Ратлидж, перечитывая сухие протоколы. – И все же мы не знаем наверняка, что на станции были именно жена и дети Моубрея. Никто, кроме него, их не видел.

– А я еще отправил запрос в Лондон, – с довольным видом ответил Хильдебранд. – В ту ночь, когда немцы устроили бомбежку, на улице, где жили Моубреи, погибло несколько семей. Миссис Моубрей с детьми опознал констебль Тедли. Их тела нашли на лестнице в подъезде дома, где она жила. А потом никто не опроверг слова констебля. Вот почему никто не стал искать людей, которые могли остаться в живых. Что касается Лондона, мне почти все ясно.

Ратлидж кивнул и закрыл папку.

– Как Моубрей потом все же нашел ее? – спросил он. – Он вам сказал?

– Он сейчас не в том состоянии, чтобы говорить. Доктор уверяет, что у него тяжелая степень депрессии. Сидит на койке и смотрит в одну точку. На лице – никакого выражения. Все очень логично, – повторил он. Ратлидж решил, что это его любимое выражение. – Жена умерла дважды, так? Первый раз, когда ему сказали, что они погибли после бомбежки, второй – от его собственной руки. Шок. Вот как это называется! По-моему, любой на его месте испытывал бы то же самое. Конечно, для него это не оправдание… Но нам хотя бы понятно, как все произошло.

Ратлидж прекрасно знал, что такое шок…

– Где орудие убийства? – спросил он совсем с другой интонацией.

– Очень интересный вопрос! Лицо у нее разбито тупым орудием, а под такое определение подходит все что угодно, от тяжелого камня до любого рабочего инструмента. Мы осмотрели инструменты, которые у Моубрея были при себе. Молотки, отвертки, пара пил, уровень и прочее. Нигде нет ни следов крови, ни волос. Значит, орудие он выкинул. Избавился от него. Где? По-моему, там, где оставил другие трупы.

– Каков характер повреждений? Где они?

– Главным образом на лице. Он нанес ей множественные удары, врач насчитал восемь или десять. Но следы есть и на шее. Видимо, он гнался за ней, схватил за горло, повалил и стал бить по лицу. Так бывает часто, если мотив преступления – ревность. Подсознательно ему хотелось сильно изуродовать ее, обезобразить, чтобы соперник больше не смел даже взглянуть на нее. По словам доктора, удары наносились с дикой силой, как будто убийца был охвачен ужасным гневом или страхом.

– На самом Моубрее, на его одежде нет следов крови?

– Нет. Но он вполне мог успеть помыться и даже переодеться. Мы ведь не знаем, сколько запасных рубашек он захватил с собой. В его сумке мы нашли одну рабочую рубашку и одну белую, воскресную. Возможно, их было больше.

Ратлидж вернул папку Хильдебранду.

– Вы позволите мне повидаться с Моубреем?

Хильдебранд встал и ехидно улыбнулся:

– По-моему, знакомство с ним пойдет вам на пользу! Ключ от камеры возьмем по пути.

Они снова вышли в темный коридор и прошли его до конца; ключ хранился в небольшом шкафчике. Хильдебранд отпер дверь слева. Металлический ключ громко лязгал в замке, действуя Ратлиджу на нервы. Когда дверь распахнулась, Хильдебранд сказал:

– К тебе гости, Моубрей. Из самого Скотленд-Ярда. Встать!

Человек, лежавший на койке, застеленной серым солдатским одеялом, медленно спустил ноги на пол и посмотрел на вошедших невыразительным взглядом. Положение он поменял с большим трудом, как будто даже незначительные физические усилия чрезмерно утомляли его, высасывали все силы.

Ратлидж взял стул, стоявший у дальней стены узкой камеры, и придвинул его ближе к койке. Камера оказалась узкой, длинной, без окон. Духота стояла такая, что, казалось, воздух можно пощупать рукой. Хэмиш что-то настойчиво повторял.

– Мистер Моубрей! – обратился к заключенному Ратлидж.

Моубрей пошевелил ногами и кивнул.

– Ту женщину, которую нашли в поле, убили вы? Женщину в розовом платье? – Ратлидж говорил тихо, спокойно; он не обвинял, а спрашивал как будто только из любопытства.

– Она была моей женой, я бы ни за что не обидел ее, – не сразу ответил Моубрей. Голос у него был хриплый, невыразительный.

– По словам таксиста, ты угрожал убить ее… – начал Хильдебранд, стоявший в дверях. Ратлидж жестом велел ему замолчать.

– Вы злились на нее, так? За то, что она вас обманула, причинила вам такие страдания. Вам ведь дали отпуск, чтобы вы могли похоронить жену и детей. И вдруг… она оказалась жива, и дети тоже, и когда вы увидели их, то первым делом испытали гнев. Неукротимый гнев.

– Я был потрясен… а поезд не останавливался… я вышел из себя… и говорил, не думая. Я бы ни за что не обидел ее.

– Даже за то, что она забрала детей и ушла от вас к другому?

Моубрей закрыл лицо руками.

– Его я бы с радостью убил, – хрипло ответил он, – за то, что увивался за ней. И заставил ее уйти от меня. Во всем виноват он, а не она!

– У него только что был адвокат, – снова вмешался Хильдебранд. – Научил его, что отвечать. Вы уже услышали от него больше, чем слышал я… Как будто…

Но Ратлидж не обращал на него внимания; он отмахнулся от потока слов, как будто их не произносили вовсе.

– Где вы оставили детей? Вы можете отвести нас к ним? Мы могли бы им помочь! – Он ждал ответа. Потом негромко добавил: – Вы ведь не хотите, чтобы они стали добычей лис или собак!

Моубрей вскинул голову, и в глазах его горела такая боль, что Ратлидж выругался себе под нос.

– Не знаю, – жалким голосом ответил Моубрей. – Я не знаю, где они. Триша всегда боялась темноты. Я бы ни за что не оставил ее одну в темноте! Но я ничего не помню… мне говорят, что я убил ее, и Берти тоже, а я ничего не помню! У меня в мыслях только ночь и день… вот и все. Я не могу думать о детях… Я схожу с ума!

Ратлидж встал. Он видел, что перед ним сломленный человек. Уж кто-кто, а он отлично знал все признаки! Добиться от Моубрея толку сейчас невозможно. Страшные картины, которые проходят перед его глазами – было все на самом деле или ему только внушили, что так было, – впечатались в его сознание, и сейчас почти невозможно отделить то, что происходило в действительности, от того, что Моубрею только кажется.

Хэмиш злорадно напоминал ему о таких вещах, которые сам Ратлидж предпочитал забыть. Борьба с Хэмишем отнимала у Ратлиджа последние силы.

Моубрей смотрел на него взглядом побитой собаки. Ратлидж повернулся к двери. Он не доверял собственному голосу, потому что ничем не мог утешить несчастного. Моубрей внимательно наблюдал за ним. Потом они с Хильдебрандом вышли за дверь, оставив узника наедине с тишиной и его совестью. Ратлидж молчал, когда ключ снова заскрежетал в замке и Хильдебранд убрал его в шкафчик, но ему по-прежнему было душно, ему словно передались безнадежность, ужас и страх, оставшиеся за дверью.

– Беднягу даже жалко – если не видеть, что он натворил. – Хильдебранд ждал Ратлиджа с вежливым нетерпением, собираясь проводить его назад, в свой кабинет.

– Не спускайте с него глаз – он может покончить с собой, – сказал наконец Ратлидж. – Приставьте к нему охрану, констебля. Пусть его караулят днем и ночью…

– У меня и так не хватает людей… сейчас ведь приходится вести поиск детей…

– И тем не менее! Если он покончит с собой, скорее всего, вам так и не удастся найти детей! – Ратлидж зашагал вперед. Он чувствовал, что Хильдебранд, следующий за ним, возмущен до глубины души, но ему было все равно. Он больше ни минуты не мог оставаться в темном, душном и мрачном коридоре.

– Повторяю, я не умею творить чудеса! – настаивал Хильдебранд.

Ратлиджу приходилось вести войну на два фронта. Хэмиш язвительно напоминал ему, что у Моубрея нет такой роскоши, как возможность выбора – скорее всего, он уже не надеется когда-нибудь выйти на воздух и увидеть солнце. Ратлидж возразил: все признаки указывают на то, что Моубрей убил детей и выбор все-таки сделал сам.

– Если он покончит с собой, отвечать придется вам, – заметил он, когда Хильдебранд поравнялся с ним.

– Уж он от виселицы не уйдет, я об этом позабочусь! – сквозь зубы процедил Хильдебранд. – Ладно, уговорили. Приставлю к нему охрану.