– В двух словах, сэр, в письмах ее называют распутницей. Естественно, среди соседей пошли слухи, разговоры. Никто ни в чем ее не обвинял открыто. И вот что мне труднее всего понять. Никто не дал ей возможности объясниться. Все тут же повернулись к ней спиной. Оказалось, видите ли, что она лгала соседям, и они решили, что она предала их доверие. – Констебль нахмурился. – Наверное, они сами убедили себя в том, что она кругом виновата, чтобы оправдать потом свои поступки… Другого объяснения я не вижу. Дальше – хуже. После обвинений в распутстве ее обвинили в том, что она убила мать ребенка, которого потом выдала за своего. По этому обвинению ее и арестовали. Инспектор Оливер расскажет вам о том, как нашли кости… А мне не дает покоя вот что: присяжные с радостью признают ее виновной и приговорят к повешению. Все решили, что их одурачили, и они хотят за это отомстить. – Маккинстри вспомнил о чае, отпил глоток, обжег язык, но заговорил снова, отчаянно желая, чтобы гость из Лондона его понял: – То, что у нас сейчас творится, напоминает мне времена охоты на ведьм. Тогда многие верили в колдовство и потому посылали невинных людей на плаху или топили. Многих охватила истерия, и никто не прислушивался к доводам рассудка. По-моему, то же самое происходит и сейчас. Не знаю, почему я сам не заразился… – Маккинстри, конечно, знал, только не хотел в этом признаться даже себе – он влюблен в Фиону и считает ее жертвой, а не убийцей. Может быть, он тоже подвержен истерии… Подумав об этом, констебль вдруг испугался.

– Вы были одним из тех, кто вел следствие? Тогда вы должны точно знать, насколько обоснованны выдвинутые против нее обвинения, – заметил Ратлидж. – У нее хороший адвокат? Судя по тому, что вы рассказываете, хороший адвокат ей не помешает.

– Да, хороший… хотя мне он и не нравится. Я все время пытаюсь докопаться до сути, потому что мне кажется, что никто, кроме меня, не занимается делом всерьез. И пусть мы нашли улику, которая изобличает ее… Может быть, найдутся и другие улики, указывающие на кого-то другого! Только я не умею их найти. Даже не знаю, с чего начать. У нас в Данкаррике преступления совершаются нечасто.

– Но ведь вас учили расследовать преступления, – возразил Ратлидж. – В чем же трудность?

Маккинстри пальцем сделал дорожку в горке сахара, которую он, разволновавшись, просыпал рядом с чашкой.

– Я могу найти вора. Могу наказать человека, который бьет жену. Могу сказать, кто вломился в дом Макгрегоров. Стоит мне бросить взгляд на старика, который живет в хижине у ручья, и я сразу понимаю, своего или чужого ягненка он изловил и зажарил… В таких делах я разбираюсь. А в том, о чем я сейчас вам рассказал, – нет. Пересуды и сплетни расходятся по округе, и никто не знает, с кого все началось. Вот что особенно меня тревожит. Непонятно, с чего и с кого все началось. Здесь обронили словечко, там посмотрели, пожали плечами – и совершенно невозможно выяснить, кто за всем стоит. Инспектор Оливер уверяет, что это не важно, что мы-то свое дело сделали, раскрыли убийство. Теперь дело можно передавать в суд. Но, по-моему, важно понять, как и где все началось. Иногда мне кажется, что сплетни живут собственной жизнью! Как будто привидение бегает и нашептывает их всем. Понимаю, сэр, вам мои слова кажутся странными, но я ничего больше не могу придумать.

Странно или нет, в голове Ратлиджа появился четкий образ.

– Слухи способны убить, – согласился он. – Особенно если люди готовы в них поверить. Но, конечно, если бы ничего, кроме сплетен, не было, вряд ли прокурору-фискалу^[1]и главному констеблю позволили бы довести дело до суда! Маккинстри с мрачным видом покачал головой:

– Я сам ночами не сплю, все гадаю, как так вышло. Трудно представить, чтобы главного констебля ввели в заблуждение, он не из легковерных. Что такого ему известно? Почему он уверен, что дело можно передавать в суд?

Ратлидж задумался.

– Анонимные письма обычно рассылают трусы. Вот что необходимо принимать во внимание. Постарайтесь выяснить, кто втайне имеет зуб на ту молодую женщину. Возможно, мы с вами и не подумали бы осуждать ее за тот или иной поступок… Наверняка окажется, что она допустила какую-нибудь мелкую оплошность. Скорее всего, задела кого-то. И едва ли ее вина заключается в сознательном искажении истины… Скорее в умалчивании…

– Самый большой жалобщик в Данкаррике – ее сосед. Характер у него скверный, но вряд ли он способен сочинять анонимные письма. Такой не станет скрывать свои чувства, он любит помахать кулаками.

– А может, он воспылал к ней страстью, но она его отвергла? Или он решил, что она предпочла ему другого…

– Хью Олифант в роли отвергнутого возлюбленного? – хмыкнул Маккинстри. – Да ведь ему за семьдесят! И жена следит за ним как кошка за мышкой, хотя он всегда предпочтет хорошенькому личику кружку пива!

– Ну, значит, его жена. Или другая женщина, которая заподозрила, что ее муж испытывает большой интерес к обвиняемой.

– Есть у нас такая Молли Браддок, в девичестве Молли Синклер. Томми Браддок рукастый, он время от времени выполнял для обвиняемой разные поручения. Чинил оконную раму, когда там сломалась задвижка, прошлой весной прочищал трубу – там птицы свили гнездо. Томми человек веселый, у него все ходят в друзьях. А Молли – собственница. – Маккинстри покачал головой. – Имена-то я вам назову, назвать имена – дело нехитрое. А все-таки я не могу представить, чтобы кто-то из соседей день за днем сочинял такие злобные бредни.

«Он хороший полицейский, – заметил Хэмиш. – И человек, судя по всему, неплохой. Спокойный, миролюбивый».

Мысленно согласившись с Хэмишем, Ратлидж намазал маслом последнюю лепешку.

– Тогда давайте пойдем в другую сторону, – предложил он. – Анонимные письма пестрят цитатами из Библии?

– Да, сэр! Как вы догадались?

– Авторы анонимных писем довольно часто прикрываются Священным Писанием. «Тебя карает Господь, а не я! Он тебя судит, не я».

Маккинстри вздохнул:

– Такую склонность можно приписать половине наших жителей. Нравы у нас строгие, мы любим выискивать грехи за каждым углом. А кто ищет, тот, как правило, находит.

– Вы понимаете, – продолжил Ратлидж, внимательно разглядывая молодого человека, – что анонимные письма могут и не иметь отношения к тому преступлению, в котором ее обвиняют? Может статься, что письма просто привлекли внимание к фактам, которым до тех пор никто не придавал значения. А как только полиция что-то заметила, правда всплыла на свет.

– Нет, сэр, – ответил Маккинстри, защищая свои убеждения и невольно сердясь на приезжего из Лондона, на которого он возлагал такие большие надежды. – Пока не представят более убедительные доказательства, я не могу признать ее виновной. Иногда… – он замялся и покосился на Мораг, – иногда все заранее убеждены в том, что человек виновен, и потому не ищут в доказательствах ошибок. Я хочу сказать, что из-за тех писем в Данкаррике все охотно ее обвиняют. Именно письма заложили основу всему, что случилось потом.

Легко подогнать улики под свою версию…

– Да, понимаю, – сдержанно ответил Ратлидж. – Кстати, в том и заключается цель судебного процесса – открыто и беспристрастно рассмотреть все доказательства.

Хэмиш что-то проворчал, как будто не был согласен с Ратлиджем.

– Если присяжные прислушаются, – возразил Маккинстри, – тогда все в самом деле получится честно и беспристрастно. Но что, если присяжные не желают прислушиваться к доводам разума, потому что осудили ее заранее? Вот чего я боюсь, сэр, потому что уж я-то своих подопечных знаю. Стыдно признаться, но я не верю в присяжных, у которых закрыт разум. – Он глубоко вздохнул. – И с мальчиком что будет? Очень его судьба меня тревожит. Насколько мне известно, отца у него нет. – Он смотрел в окно, а не на Ратлиджа. – Она хорошая женщина и хорошая мать. Сказала, что он ее сын, и я ей верил. А теперь говорят, что она убила мать, ребенка забрала, а тетку и всех остальных обманула.

– За ребенка представители закона не отвечают, – сказал Ратлидж, вспомнив о леди Мод Грей. Интересно, признала бы она внебрачного ребенка своей дочери? Правда, леди Мод наотрез отказывается верить в то, что ее дочь умерла. На свете случались и более странные вещи. Почувствовав на себе пристальный взгляд Мораг, он обернулся. Старуха покачала головой, словно ей было все равно, что он ответит, но Ратлидж понял – она разочарована. То же самое испытывал и Хэмиш. По-прежнему имея в виду леди Мод, Ратлидж спросил: – По какой причине Оливер связал молодую женщину из Данкаррика с трупом, обнаруженным в Гленко? Кроме всего прочего, два этих места расположены совсем не рядом!

Маккинстри, которому гораздо проще было отвечать на прямые вопросы, чем разбираться в своих чувствах, немного успокоился.

– Как только стало ясно, что мальчик не может быть ее сыном, мы начали разыскивать его мать. Разослали запросы в Глазго и Эдинбург, даже в Англию посылали. Парнишке скоро исполнится три года, мы не ожидали, что все окажется просто. Инспектор Оливер считал, что нужно вести поиски там, где жила обвиняемая до того, как переехала жить в Данкаррик, – след привел нас в горную долину. В прошлом году там нашли человеческие останки – женские кости. Их так и не опознали. – Маккинстри помолчал, глядя в чашку, а потом вскинул голову и посмотрел Ратлиджу в глаза. – Полиция Гленко почти уверена, что их не было там в марте шестнадцатого года, когда они обшаривали всю долину в поисках старого пастуха, который выжил из ума и пропал. А местные уверяют, что несчастная, скорее всего, оказалась там в конце лета или в начале осени – весной пастухи, перегоняющие овец, наверняка обратили бы внимание на воронов. Мы сообщили им то, что нам известно. И вдруг с нами связался инспектор из Ментона, его интересовали подробности. Жители Данкаррика сразу поверили в эту версию. И инспектор Оливер не считает нужным подвергать ее сомнению… – Он замолчал. Внезапно ему стало не по себе.

Ратлидж решил не торопить молодого констебля. Немного успокоившись, Маккинстри продолжил:

– Как бы там ни было, и полиция, и прокурор-фискал приняли за версию, что матерью мальчика была пропавшая без вести Элинор Грей, которая скончалась в Гленко при подозрительных обстоятельствах. Она была примерно такого же роста, что и… покойная, да и время совпадает. Если она весной поссорилась с матерью, а потом доносила ребенка до положенного срока, родить она должна была в конце лета. Тогда парнишка и родился. Инспектор Оливер получил и другие ответы на свои запросы, но ни один не сходился. – Маккинстри глубоко вздохнул. Хотя в глубине души он был убежден в невиновности Фионы, он понимал, что в доказательствах есть неопровержимая логика.

– Даже если вести дело поручат мне, не понимаю, как я найду то, чего не нашли вы, – возразил Ратлидж. Ему стало ясно, что сам Маккинстри необъективен. Интересно, подумал он, какие отношения связывают молодого констебля с обвиняемой.

– А вы подскажите, – взмолился Маккинстри, – как доказать, что она никому не причиняла вреда! Как пресечь злобные слухи до того, как дело дойдет до суда! Не хочется думать, что она пойдет на виселицу из-за моей ошибки! Но боюсь, случится самое худшее. И я не могу этому помешать!

Как только Маккинстри ушел, Ратлидж сказал Мораг:

– Напрасно он сюда приезжал. Он неправильно поступил. Он услышал, как по лестнице легко сбегает Тревор и свистом подзывает к себе собак. С его приездом крестный явно оживился.

– А что в этом плохого? – Мораг потянулась за сковородкой. – Алистер – парень честный и хочет исполнить свой долг. Или я должна была прогнать его, даже не дав высказаться? Ведь я доверяю твоим суждениям и считаю тебя справедливым!

– Понимаешь… я не веду то дело. Его ведет инспектор Оливер. А меня Маккинстри не знает. Я мог бы создать ему неприятности, доложить, что он обратился ко мне через голову непосредственного начальника. Или, еще хуже, потребовать, чтобы на него наложили взыскание за то, что он пытался повлиять на мои поступки. – Уж Боулс именно так и поступил бы… Неожиданно в голову Ратлиджу пришла еще одна мысль: – А тот ребенок не может быть его?

– Он тоже воевал во Франции. Кстати, он тебя знает. Встречался с тобой на перевязочном пункте или в госпитале… Его тогда ранило в ногу. По его словам, он не встречал в жизни таких храбрецов, как ты. Ты тогда только что доставил в госпиталь троих солдат, отравленных газами, их приняли за мертвых и бросили возле немецких позиций… Ты каким-то образом нашел их и вытащил. Тогда Алистер рад был, что пожал тебе руку.

По коридору шагал Тревор и разговаривал с собаками. Большая кухня вдруг показалась Ратлиджу маленькой, тесной и душной. Хэмиш, оживившись, повысил голос, он как будто стоял совсем рядом. Ратлидж почти забыл тот день на перевязочном пункте и, конечно, не помнил лица солдата, лежащего на носилках и пожавшего ему руку. Ему тоже обработали и вычистили рану на запястье, Ратлидж совсем не чувствовал боли. Это случилось вскоре после гибели Хэмиша, тогда Ратлидж часто сознательно рисковал. Он хотел умереть. Его вела не смелость, а отчаяние – что угодно, лишь бы замолчал голос в голове. Лучше уж смерть!

Мораг что-то говорила, но он не слышал ее слов. Тревор поздоровался с ним, собаки запрыгали у его ног.

– Иен, что с тобой? – спросил крестный.

Ратлидж тряхнул головой:

– Все хорошо. Мораг рассказывала о своем родственнике. Ее рассказ навеял воспоминания, только и всего. – Обернувшись к Мораг, он признался: – Очень жаль, но я его совершенно не помню.

Позже, идя с Тревором к ручью, Ратлидж снова задумался о Маккинстри. Молодой полицейский связывал с ним последние надежды. Он хотел, чтобы Ратлидж пообещал: если дело поручат ему, он постарается рассмотреть его объективно и не позволит чужим суждениям влиять на ход своих мыслей.

Но при чем здесь он? То, что произошло в Данкаррике, его никак не касается. Он закончил свои дела с леди Мод, а остальным пусть занимается суд. Он не хотел задерживаться в Шотландии.

Утром в понедельник Ратлидж позвонил в Лондон из кабинета Дэвида Тревора.

Боулс, которого позвали к аппарату, отрывисто спросил:

– Ратлидж, это вы?

– Да. – Он вкратце описал свою беседу с леди Мод и под конец резюмировал: – Сейчас трудно что-либо утверждать наверняка. Мне показалось, что она не знает, где находится ее дочь. Вполне возможно, что она проходит обучение в какой-нибудь клинике при медицинской школе…

– Мне уже принесли списки студентов. Среди желающих стать врачом Элинор Грей нет.

– Возможно, она поступила на курс под другой фамилией…

– Да-да, я все понимаю, но ни один человек не соответствует тем приметам, какие вы дали сержанту Оуэнсу. По-моему, в чем бы ни состояла причина ссоры, молодая женщина уехала из дома вовсе не ради того, чтобы посвятить свою жизнь медицине. Возможно, она не сказала матери правды. – Боулс помолчал. – Зато мы тут кое-что выяснили про Элинор Грей. Она была суфражисткой. Независимой девицей, ее несколько раз арестовывали за то, что она приковывала себя к изгородям и устраивала публичные демонстрации. По-моему, такая молодая особа рано или поздно попадет в беду. Сержант Гибсон ее вспомнил, он видел ее еще до войны. По его словам, еще тогда у нее были неприятности с полицией. Может быть, с тех пор она переменилась… Или умерла. – Боулс глубоко вздохнул, демонстрируя, что намерен сменить тему. – Леди Мод нам звонила. Вы должны поехать в Шотландию и выяснить все, что только можно, насчет того трупа. Леди Мод особенно просила, чтобы дело поручили вам, а ее семью не примешивали, чтобы не распространяли слухов о ее дочери ни на публике, ни частным образом до тех пор, пока вы не будете совершенно уверены, что труп принадлежит Элинор Грей. Что вы ей наговорили, черт побери?