3. Перебежчик

Три месяца спустя – с точностью до минуты – я сижу за столиком в американском баре и работаю над своим первым полевым заданием. Можно было бы ждать, что это будет чрезвычайно волнительный момент моей карьеры, да только это совершенно тривиальная, почти учебная операция, поскольку Санта-Круз – одно из самых приятных мест в Калифорнии, а мне было бы легче вытерпеть иголки под ногти от испанской инквизиции, чем еще десять минут в одной комнате с Мэйри. Так что я наслаждаюсь жизнью, сидя в дешевом баре у волнореза со стаканом пшеничного пива от пивоваренного завода Санта-Круза, и смотрю, как пеликаны тренируют посадку и взлет на ограде за окном.

Лето только началось, температура градусов двадцать пять, на пляже полно прекрасных девушек, дауншифтеров и фанатичных серфингистов. Поскольку это Санта-Круз, я надел обрезанные джинсы, психоделическую футболку и бейсболку задом наперед, но все равно, конечно, за местного меня никто не примет. Цвет лица у меня как у классического гика – за такой готы убить готовы, – а в Санта-Крузе даже гики время от времени оказываются на солнце. Да и сережек у них обычно больше одной.

Имя моего контакта здесь – Мо. И почему-то мне кажется, что это псевдоним. Никто толком ничего не знает об этом загадочном Мо, кроме того, что это бывший британский ученый, у которого возникли проблемы с возвращением на родину. И тут мне становится непонятно, при чем тут вообще Прачечная: с такими вопросами вполне способно справиться наше консульство в Сан-Франциско.

Тут нужно немного осветить историю вопроса – ведь Великобритания и США союзники, правда? Если честно, и да и нет. Не существует двух государств, у которых идеально совпадали бы интересы: в итоге они оказываются в серой зоне, где эгоизм подталкивает прежних союзников вести себя друг с другом совсем не по-дружески. Моссад, например, шпионит за ЦРУ, а в семидесятые Румыния и Болгария шпионили за Советским Союзом. Лидеры этих государств могут даже целоваться в десна, однако…

В 1945-м Великобритания и США подписали договор об обмене разведданными: в то время наши спецслужбы вели отчаянную войну против общего врага. Немногие из тех, кто не связан с разведкой, понимают, как близко к пропасти мы стояли – даже тогда, в апреле 1945-го: ничто так не помогает укрепить союз на самом высоком уровне, как безумный враг, решивший вас полностью истребить… И в первые послевоенные годы этот договор позволял Британии и США петь одни и те же псалмы.

Но в последующие десятилетия отношения между странами начали портиться. Частично виной тому Хельсинкский протокол: даже Молотов тогда согласился, что оккультные вооружения, которые измыслили приспешники Гитлера из Общества Туле, слишком опасны и не должны применяться, и союзники вздохнули с облегчением. А когда стало ясно, что в британской разведке полно русских шпионов, ЦРУ быстро отошло подальше; так сформировался сложный комплекс политического взаимодействия сверхдержав, в котором поеденному молью британскому льву пришлось занять то место в жизни, на которое указал ему новый дрессировщик – дядя Сэм. Думаю, можно в этом винить Суэцкий кризис и провал с Тьюрингом или паранойю Никсона, но в 1958-м, когда Великобритания предложила распространить договор сорок пятого года на оккультные спецслужбы, правительство США ответило отказом.

Мои коллеги из Центра правительственной связи прослушивают звонки в США, сводят данные и передают через стол коллегам из АНБ, которым устав не позволяет шпионить за людьми на территории США. Взамен посты перехвата и прослушивания АНБ дают ЦПУ вполне добротный и незаметный способ следить за всеми телефонными разговорами в Западной Европе – в конце концов, они ведь ничего не прослушивают, а только читают расшифровки, подготовленные коллегами, не так ли? Но в сумеречной зоне оккультных спецопераций нам не разрешается открыто сотрудничать. Здесь у меня нет местного связного, как не было бы в Кабуле или в Белграде: формально я тут вообще нелегал, поскольку въехал по туристической визе. Так что какое бы ни произошло искажение реальности, это лично моя проблема.

С другой стороны, ушли в прошлое те времена, когда приходилось среди ночи прыгать из отсека бомбардировщика и пытаться не зацепиться парашютом за Железный занавес. Позабыты и показательные процессы пойманных шпионов: если попадусь, худшее, что меня ждет, – допрос и срочная высылка домой. Да и с парашютом прыгать мне не пришлось. Все было куда прозаичнее: я прилетел на пассажирском MD-11 компании «Американ Эйрлайнс», заполнил визовую анкету («род занятий: госслужащий; цель визита: командировка», и нет, я не был членом НСДАП с 1933 по 1945-й) и вышел в зал ожидания аэропорта Сан-Франциско.

Вот так и получилось, что я сижу в баре в Санта-Крузе, смотрю на пеликанов, медленно пью пиво, жду, когда же появится Мо, и пытаюсь понять, что же мог учудить британский ученый, что ему понадобилась наша помощь, чтобы вернуться домой, не говоря уж о том, почему вообще Прачечная отнеслась к его проблемам с такой серьезностью.

Я не единственный посетитель в баре, но только на моем столике пиво соседствует с закрытым экземпляром «Философских трудов по теории неопределенности». Это мое прикрытие: якобы я аспирант, который прилетел поговорить с профессором о том, можно ли тут получить место преподавателя. Поэтому Мо сразу узнает меня, когда придет. В Калифорнийском университете всего шесть профессоров преподают философию: один пожизненный, два доцента и три приглашенных. Интересно, который из них Мо?

Я лениво оглядываюсь – на случай, если он уже пришел. В дальнем углу расположились со скейтбордами и пивом два гранж-металлиста, оживленно обсуждающих свой пирсинг; в городе таких полным-полно, смотреть не на что. У барной стойки в одиночестве сидит мужчина с прямой, как палка, спиной. На нем клетчатая рубашка и полотняные штаны, он внимательно читает газету «Сан-Хосе Меркьюри Ньюс». (Тут начинает звенеть мой подозревометр, потому что этот джентльмен очень похож на црушника в штатском; но если они меня ведут, то какого черта так показушно? Может, это просто состоятельный местный бизнесмен.) Три нердевочки с чубчиками на выбритых головах хвастаются временными татуировками, а потом по одной отлучаются в туалет. Уходят грустными, выходят смешливыми; то ли у них там злостный аппарат-раздатчик боливийского порошка, то ли добрый монах-грехоприимец. Я качаю головой и прихлебываю пиво, а потом поднимаю глаза, – как раз когда надо мной склоняется вполне сногсшибательная натурально рыжая девушка:

– Вы не против, если я присяду?

– Эм-м…

Я отчаянно пытаюсь придумать формулу вежливого отказа, потому что мой контакт будет искать одинокого мужчину с томиком «Философских трудов» на столе. Но она не оставляет мне времени на раздумья:

– Можете называть меня Мо. А вы, я так понимаю, Боб?

– Ага. Садитесь.

Я ошарашенно моргаю, слова застряли где-то в глотке. Она садится, и я не могу оторвать от нее взгляд.

Мо ошеломительна. Для начала в ней шесть футов росту. Резкие черты лица, высокие скулы, веснушки, и волосы такого медного оттенка, что кажется, будто можно их обернуть изоляцией и пускать ток. В ушах у нее покачиваются серебряные сережки с крупными стеклянными шариками; на ней армейские штаны, простой белый топ и жакет, который выглядит настолько изысканно-повседневным, что, наверное, стоит больше, чем моя месячная зарплата. А в левой руке она держит томик «Философских трудов по теории неопределенности», который кладет поверх моего. Возраст определить затрудняюсь. Может, около тридцати? Тогда она птица высокого полета. Она замечает, что я пялюсь, и с вызовом встречает мой взгляд.

– Позвольте вас угостить? – спрашиваю я.

Мо на миг замирает, затем решительно кивает:

– Ананасовый сок.

Я подаю знак бармену, чувствуя себя не в своей тарелке. Есть в ее взгляде что-то марсианское, словно смотрит не девушка, а могучий, безжалостный разум с другой планеты. И еще мне кажется, что дураков она терпеть не может.

– Простите, меня не предупредили, кого следует ждать.

Местный бизнесмен смотрит на меня поверх газеты, замечает мой взгляд и снова утыкается в спортивные новости.

– Ерунда. – Мо немного расслабляется.

Подошедший бармен принимает заказ – ананасовый сок и еще стакан пива (я никак не могу приспособиться к местной таре, в которой и пинты-то нет) – и снова исчезает.

– Я бы хотел устроиться преподавателем, – механически говорю я, надеясь, что ее контакт предупредил ее про мое прикрытие. – Ищу, где бы начать работу над диссертацией. У Калифорнийского университета хорошая репутация…

– Ага. И климат отличный. – Она кивает на пеликанов за окном. – Лучше, чем в Аркхэме.

– Правда? Вы там были?

Наверное, мой голос прозвучал слишком восторженно, потому что в ответ она обожгла меня ледяным взглядом.

– Да.

Я едва не прикусываю язык. (Иностранка, профессор философии в самом снобском колледже Новой Англии. Хуже того – не протестантка, судя по ее шотландскому выговору.)

– При случае расскажу. А диплом ваш был на какую тему?

Мне кажется, или она и вправду надо мной потешается? Этого в сценарии не было: мы должны были не импровизировать в баре, а пойти прогуляться и поговорить о важном там, где нас не могут подслушать. К тому же она считает, что я из МИДа. Какой темы она ждет? Раннеантичная литература?

– Диплом… – Мысленно скрещиваю пальцы на удачу. – Диплом был посвящен доказательству полиномиальной временной полноты при пересечении гамильтоновых сетей. И его следствиям.

Она выпрямляется:

– Однако. Вот это интересно.

Пожимаю плечами:

– Я этим на жизнь зарабатываю. Среди прочего. А ваши научные интересы лежат в какой плоскости?

Бизнесмен поднимается, складывает газету и уходит.

– Рассуждения в условиях неопределенности, – отвечает Мо, прищурившись. – Не старые добрые вероятности или байесовские суждения на основе статистики, но рассуждения в условиях отсутствия доказательной базы.

Я прикидываюсь дурачком: сердце у меня вдруг начинает колотиться как бешеное.

– А есть от этого какая-то польза?

Вопрос ее явно веселит.

– Помогает оплачивать счета.

– Серьезно?

Веселье как ветром сдуло.

– Понимаете ли, Боб, восемьдесят процентов исследований в области философской логики в этой стране оплачивает Пентагон. Если хотите устроиться тут на работу, попробуйте уложить этот факт в голове.

– Восемьдесят процентов…

Вид у меня, наверное, ошеломленный, потому что в ней что-то щелкает, и она переключается из саркастичного режима «Короткая встреча» на полную профессорскую мощность:

– Профессор философии зарабатывает около тридцати тысяч долларов в год и обходится еще где-то в пять тысяч за счет мела и рабочего места. Морской пехотинец зарабатывает около пятидесяти тысяч долларов в год и обходится еще в сотню за счет казармы, боеприпасов, транспортировки, горючего, оружия, похоронных расходов, пенсий и так далее. Поддерживать все философские факультеты США стоит примерно столько же, сколько один батальон морпехов. – Мо сухо улыбается. – Им нужен прорыв. Способ деконструировать идеологическую инфраструктуру противника – например, создать самовоспроизводящийся концепт-вирус, поражающий ее слепые пятна. Это бы дало им огромное стратегическое преимущество: специальные психологические подразделения смогут гарантированно заставить противника сложить оружие без единого выстрела. Холодную войну они выиграли благодаря кибернетике и теории игр, так что платить философам с военно-стратегической точки зрения разумнее, чем содержать еще одну роту морпехов, не так ли?

– Это дико, – качаю головой я, – но логично.

Но не более дико, чем то, за что платят мне.

Она фыркает:

– Это не исключительный случай. Вы знали, что за последние двадцать лет Пентагон ежегодно выбрасывает пару миллионов в год на исследования вооружений из антивещества?

– Антивещества? – Я снова качаю головой: кажется, такими темпами у меня к вечеру шея отвалится. – Если кто-нибудь придумает, как его производить в промышленных количествах, то можно будет…

– Именно. – Мо смотрит на меня с некоторым удовлетворением; мне почему-то кажется, что она видит меня насквозь.

(Антивещество – далеко не самое экзотическое направление разработок Управления перспективных исследовательских проектов, но для среднего университетского профессора – в самый раз; особенно для профессора философии, способного читать между строк и уже по горло сытого реалиями военно-академического комплекса.)

– Я бы с удовольствием продолжил обсуждение, – предпринимаю я попытку направить разговор в нужное русло, – но, может, не здесь? – Прихлебываю пиво, выдерживая паузу. – Вы не против прогуляться? Когда вам нужно быть на работе?

– У меня завтра лекция в девять, если вы об этом. – Она на миг замолкает, прикусив язык. – Если вы и вправду собираетесь тут работать, давайте я покажу вам город?

– Это было бы отлично!

Мы допиваем и уходим из бара со всеми его реальными или воображаемыми жучками.

Я могу быть хорошим слушателем, если постараюсь, а Мо (судя по всему, уменьшительное от Доминики, поэтому я и не смог найти ее в списке университетских преподавателей) умеет хорошо говорить, по крайней мере, когда ей нужно многое сказать. Поэтому мы гуляем так долго, что у меня наверняка будут мозоли.

Парк Сил-Пойнт представляет собой поросший травой мыс, который обрывается крутым утесом прямо в Тихий океан. Какие-то психи в гидрокостюмах пытаются там, внизу, заниматься серфингом (лично я бы им страховку жизни и здоровья не подписал). Примерно в пятидесяти футах из воды поднимается скальный выступ, на котором разлеглись морские львы. Их лай еле слышен за шумом прибоя.

– Я совершила ошибку: подписала договор о неразглашении, прежде чем показать его своим юристам, – говорит Мо, глядя на море. – Я думала, это обычные университетские бумаги, которые, по сути, говорят, что факультет будет иметь процент со всех коммерческих патентов, которые я получу за время работы здесь. А мелкий шрифт я прочла недостаточно внимательно.

– И насколько там все плохо? – спрашиваю я, переминаясь с ноги на ногу.

– Я этого не узнала, пока не собралась навестить тетю в Абердине. – Вот тебе и шотландский акцент. – Она заболела, а мне не дали визу. Меня завернули на паспортном контроле из-за отсутствия разрешения на выезд из США, представляете?

– Обычно их больше волнуют потенциальные иммигранты, – соглашаюсь я. – Может, в этом дело?

– Я не гражданка США, у меня британский паспорт и грин-карта. Я вообще тут работаю только потому, что, хм-м, по моей специальности не так много исследовательских вакансий в других странах. Если бы я осталась со своим бывшим мужем, могла бы претендовать на израильское гражданство. Но они меня не выпускают! Я даже представить себе не могла, что такое возможно.

На секунду она замолкает. В небе кричат чайки.

– А потом, когда миграционная служба подняла шум, Пентагон поставил ее на место. Приказал отложить мое дело под сукно.

Я молча киваю: дело дрянь. Значит, кто-то наверху считает, что Мо – стратегический ресурс: «особый режим, обращаться деликатно, но глаз не спускать». Мы тоже иногда так поступаем: мне, например, нельзя уезжать в отпуск за пределы Евросоюза без письменного разрешения от главы департамента. Но это потому, что я на тайной службе. А Мо ведь просто профессор, верно? Жаль, что она не уточнила, которая из голов Пентагона ее прихватила.

– А когда начались неприятности?

– Какие именно? – смеется она.

Опять я проговорился.

– Ну, текущие. Простите, мне этого не сообщили.

Мо смотрит на меня с сомнением:

– Да какой же вы тогда сотрудник МИДа?

– Если вы не будете задавать вопросы, мне не придется вам врать, – пожимаю плечами. – Простите, но я не имею права говорить о своей работе. Скажу только, что, когда вы начали жаловаться, вас услышали не только в консульстве. Поэтому меня отправили помочь вам всем, чем смогу. Хорошо?

– Ничего себе, – косится на меня Мо. – Идемте.

Она поворачивает обратно к дороге, и я шагаю следом. Мы выходим на скрытую среди деревьев тропинку, ведущую вон из города.

– Неприятности начались в Мискатонике. Мы с Дэвидом к тому моменту уже развелись… не подошли друг другу. В общем, там я проиграла всухую. В Мискатонике уровень внутренних интриг и грызни просто зашкаливает. Когда стало понятно, что в обозримом будущем пожизненный контракт они со мной не подпишут, мне забросили предложение от кого-то в Калифорнийском университете. Отличный исследовательский грант, близкая моим изысканиям тема и обещание дать мне зеленый свет, если будут результаты.

Пожизненный профессорский контракт – это Святой Грааль академического мира: нужен он якобы для того, чтобы первоклассные исследователи могли заниматься всем, чем пожелают, что бы об этом ни думала администрация университета. Разумеется, поэтому университеты и пытаются такие контракты изжить.

– И что вышло в итоге?

– Я прилетела на собеседование. Получила место. Только нужно было подписать много бумаг. Дэвид – юрист, но к тому времени… – Она снова замолкла, но дальше я, кажется, могу дорисовать картину сам.

Теперь мы взбираемся по склону, и тропинка сужается. По сторонам трепещет пятнистый узор света и теней. День, выдавшийся ясным и жарким, уже клонится к вечеру. Мимо проходит, удивленно косясь на нас, пара серфингистов.

– А как вы начали заниматься этими исследованиями?

– Это само собой получилось. В Эдинбурге я работала над логикой получения заключений. Да и в Мискатонике поначалу занималась тем же, но системы верований уже много лет не получали должного внимания, и мне показалось, что там я смогу развернуться как следует, тем более учитывая, какие интересные закрытые архивы у них там хранятся: в Аркхэме, если вы не знали, совершенно уникальная библиотека. Я опубликовала несколько статей, и вот тогда-то на кафедре все и полетело в тартарары. Может, конечно, это была ловко сплетенная интрига, но сейчас мне так не кажется.

– Что-что, а щупальца у них длинные, не говоря уж о других безымянных органах. Я бы хотел увидеть документы, которые вы подписали.

– Они в университете. Я могу за ними потом зайти.

Мы карабкаемся по крутому склону, и я уже запыхался. У Мо длинные ноги и очевидная любовь к долгим пешим прогулкам. Привычка или спорт?

– А вы уверены, что ваше исследование не могло получить какого-нибудь частного военного применения?

Я сразу понимаю, что допустил ошибку. Мо останавливается и пронзает меня гневным взглядом.

– Я – философ с уклоном в историю фольклора, – шипит она. – За кого вы меня принимаете?

– Простите. – Я отступаю на шаг. – Мне нужно было задать этот вопрос. Формально.