Глава 11

Рэйчел Уоллингер сама удивлялась силе своего горя. Большую часть взрослой жизни она считала отца лгуном, изменником, человеком, который так и не сумел заработать денег, и уж никак не стержнем и не главой семьи. Но теперь он умер, и ей не хватало его так, как никогда и никого на этом свете.

Как можно тосковать по человеку, который то и дело предавал мать? Как можно страдать по отцу, который почти не давал ей ни любви, ни внимания? Рэйчел не только не уважала Пола Уоллингера, он ей даже не особенно нравился. Когда друзья спрашивали, какие у нее отношения с отцом, она всегда выдавала приблизительно один и тот же ответ: «Он дипломат. Мы росли по всему миру. Я едва его видела». На самом деле правда была гораздо сложнее, и она держала ее при себе. Отец был шпионом. Семью он использовал как ширму для своей секретной деятельности. Эта тайная жизнь на благо государства предоставляла ему прекрасную возможность вести и тайную жизнь сердца.

Когда Рэйчел было пятнадцать – тогда они жили в Каире, – она вернулась из школы раньше обычного и увидела, что отец целуется с какой-то женщиной на кухне. Она только вошла в сад, посмотрела на дом и заметила их в окне. Женщину она потом узнала – это была одна из сотрудниц посольства. В тот самый момент все ее представления об их счастливой жизни были уничтожены, разметаны в прах. Из сильного, благородного человека, которого Рэйчел обожала всей душой и кому доверяла больше, чем самой себе, отец в одно мгновение превратился в страшного незнакомца, способного предать мать; мужчину, чья любовь к дочери была такой же подделкой.

И что было еще хуже, он понял, что Рэйчел его заметила. Женщина тут же ушла. Пол вышел в сад и попытался убедить дочь, что он просто пытался утешить свою коллегу, которая была очень расстроена. «Пожалуйста, не упоминай об этом при маме. Ты неправильно истолковала то, что увидела». В состоянии полного шока Рэйчел согласилась не говорить ничего матери, но это соучастие во лжи навсегда изменило их отношения с отцом. Никакой награды за сохраненный секрет она не получила; по сути, ее наказали. Отец стал отстраненным и безразличным. Он как будто забрал у нее свою любовь. На протяжении долгих лет Рэйчел казалось, что он воспринимал ее как потенциальную угрозу. Иногда она вдруг начинала думать, что это она предала его, а не он ее.

То, что она увидела в тот незабываемый день, во многом сформировало и ее собственные взаимоотношения с мужчинами. Становясь старше, Рэйчел все больше и больше понимала, что верить нельзя никому. Она играла в сложные игры со своими потенциальными возлюбленными, проверяла их на двуличность и склонность ко лжи. Скрытную Рэйчел, которая никого не пускала в свой внутренний мир, как правило, тянуло к мужчинам, которых она не могла или не смогла бы контролировать. И в то же самое время, особенно когда ей было около двадцати, она часто отталкивала действительно достойных, добрых и любящих.

После «инцидента» в Каире Рэйчел стала считать своим долгом следить за личной жизнью отца. Постепенно у нее развилось нечто вроде маниакального восхищения его поведением. Она проверяла даты встреч в его ежедневнике, «составляла досье» на «знакомых», которых ей представляли на якобы вполне невинных семейных вечеринках, подслушивала телефонные разговоры, стоя за дверью кабинета отца или родительской спальни.

Потом, годы спустя, воспоминания о том самом дне снова все изменили. Всего за несколько недель до гибели отца Рэйчел обнаружила письмо, которое он написал очередной любовнице. На конверте значился адрес их семейного дома на Глостер-Роуд. Рэйчел узнала почерк – не знала она только имени женщины, которой предназначалось письмо в Хорватию: Сесилия Шандор. На конверте стояла печать «адрес неизвестен» и пометка о возмещении почтовых расходов. Рэйчел вскрыла письмо до того, как мать просмотрела утреннюю почту.

Она все еще помнила его наизусть.

«Я не могу перестать думать о тебе, Сесилия. Я хочу твое тело, твой рот, хочу ощущать твой вкус, запах твоих духов, хочу говорить с тобой, слышать твой смех – я хочу всю тебя, постоянно.

Не могу дождаться, когда мы увидимся, моя милая.

Я люблю тебя.

П.».

Больше чем через пятнадцать лет после откровения в Каире Рэйчел вдруг ощутила точно такую же выкручивающую сердце боль, тот же шок, что испытала, глядя в кухонное окно. В тридцать один год она, разумеется, уже не была моралисткой и не питала никаких иллюзий насчет супружеской верности. Просто письмо напомнило ей, что на самом деле все осталось так же, как было. Что ее отец всегда ставил свою собственную жизнь, свои страсти, своих женщин впереди, выше любви к жене и дочери.

Так почему же она так невыносимо по нему тосковала? Возвращаясь в Лондон на следующий день после похорон, Рэйчел внезапно ощутила такую невозможную боль, что вынуждена была притормозить у обочины. Она уткнулась головой в руль и разрыдалась – да так, что еще долго не могла остановиться. Но когда бурный поток слез немного иссяк, она почувствовала себя даже в какой-то степени освеженной и смогла ехать дальше и думать о том, как утешить мать, даже если для этого придется остаться с ней на несколько дней. Нельзя, чтобы сейчас она была одна.

Эту способность управлять своим поведением, отделять чувства одно от другого, словно раскладывая их по разным ячейкам, Рэйчел часто наблюдала в своем отце. Он был жестким и своевольным, его было почти невозможно переубедить, и люди часто воспринимали это как высокомерие. Порой Рэйчел и сама слышала обвинения в черствости и отстраненности, особенно со стороны бойфрендов, которых поначалу привлекала ее уверенность в себе и энергичность; однако в конце концов ее несклонность к компромиссам и отказ соответствовать чужим представлениям заставлял их бежать от нее как от огня.

Рэйчел наконец поняла, как много досталось ей от отца, – особенно четко это было видно теперь, когда он ушел, – и ей вдруг показалось, что он живет внутри ее и ей никогда не удастся отделаться от его влияния. И если уж честно, ей этого совсем не хотелось. После смерти отца ее чувства к нему стали сложнее. Она злилась на него за то, что он всегда держал ее на расстоянии – в эмоциональном смысле, но в то же время вспоминала те редкие моменты, когда он обнимал ее, или брал на ужин в Лондон, или сидел в первом ряду, когда ей вручали диплом в Оксфорде, и это и согревало, и разрывало ей сердце. Конечно, Рэйчел хотелось бы, чтобы отец был верен своей семье, но гораздо больше она сожалела о том, что не спросила его тогда напрямую, не заставила во всем признаться. Возможно, отец сошел в могилу, зная, что дочь презирает его. И чувство вины Рэйчел временами становилось совсем уж мучительным.

Они были так похожи. И при этом не в ладах практически всю ее взрослую жизнь. Возможно, именно поэтому они к ней и пришли? Поэтому предложили сотрудничество?

Способность быть шпионом заложена в генах. Это талант, который передается из поколения в поколение.

Глава 12

Если бы повезло с течением, Том смог бы добраться до Турции за пару часов. От Карфаса до Чешме было меньше десяти километров; паром из города Хиос доставил бы его туда за сорок пять минут. Вместо этого, придерживаясь плана, разработанного в Лондоне, он полетел обратно в Афины, а затем пересел в дневной самолет до Анкары. Во время полета они все время проваливались в воздушные ямы, приземлились около пяти, и вдобавок еще час ушел у Тома на поиски багажа в хаосе турецкого аэропорта, где было слишком много служащих и уж тем более пассажиров.

Дуглас Тремэйн, правая рука Уоллингера в Анкаре и в настоящем глава отделения, ожидал его в зале прибытия. Интересно, подумал Том, что означает его личное присутствие в аэропорту? Что Тремэйн крайне серьезно относится к расследованию гибели своего шефа или что ему до смерти скучно и он рад любому новому человеку? На нем был идеально отутюженный льняной костюм и рубашка – по виду очень дорогая. Вдобавок Тремэйн вылил на себя достаточно одеколона, чтобы у любого в радиусе двадцати футов начинали слезиться глаза. Его волосы были тщательно уложены, а коричневые туфли-броги сияли бриллиантовым блеском.

– Я думал, мы встретимся за ужином, – заметил Том, забрасывая на плечо сумку. Они направились к стоянке. Тремэйн был бывшим армейским офицером (не женат, личностные характеристики неизвестны), с которым Тому довелось совсем немного поработать в конце 1990-х, когда оба они служили в Лондоне. Как и некоторые другие его коллеги, Том пришел к выводу, что Тремэйн, судя по всему, пока еще не нашел в себе достаточно храбрости, чтобы признаться хотя бы самому себе – не говоря уже о других, – что он гей. Красивый настолько, что это практически невозможно было выносить, Тремэйн был хорош, как правило, в малых дозах. Мысль о необходимости провести вместе с ним следующие несколько часов – а потом еще два полных дня и две ночи в британском консульстве, разбирая документы Уоллингера, – сразу привела Тома в уныние с некоторой примесью ужаса.

– Ну, у меня было свободное время, и я прекрасно знаю, что за народ местные таксисты, так что решил сделать тебе сюрприз. И мы сможем начать говорить о делах уже в машине.

Учитывая тот факт, что Тремэйн был известен турецким властям, можно было с уверенностью предположить, что все, сказанное в машине, будет записано и передано в MIT, Турецкую разведывательную службу.

– Как давно ты ее проверял? – поинтересовался Том, забросив сумку в багажник. На левом заднем крыле машины красовалась вмятина – незалеченный шрам жертвы дорожного движения Анкары.

– Не волнуйся, Том, не волнуйся. – Тремэйн сам открыл для него дверь, как шофер, который напрашивается на чаевые. – Взял ее только вчера днем. – Он похлопал по крыше. – Она чиста, как утренняя роса.

– Но за ней кто-то ездит?

Прежде чем ответить, Тремэйн сел за руль и завел двигатель.

– Иранцы. Русские. Турки. Разве это не часть моей работы? Отвлекать на себя слежку, чтобы такие, как ты, могли спокойно заниматься своим делом?

Если такое положение вещей его и напрягало, Тремэйн ничем не выдал своего раздражения. Он принадлежал к породе шпионов более тихих, слегка обленившихся, обычно не возражавших против службы в тени своих более активных коллег. Уоллингер был звездой Турции, специальный уполномоченный Амелии; он отвечал за реструктуризацию операций МИ-6 на Ближнем Востоке и возглавлял команду голодных молодых волков, жадных до действия офицеров разведки, жаждущих нанимать агентов и проводить операции против множества врагов в Анкаре и за ней. Будь на то его воля, Тремэйн ни за что не стал бы рваться к власти и выбивать себе пост главы отделения.

Через несколько минут «вольво» Тремэйна уже тащился по типичному турецкому шоссе, а к Тому возвращались смутные воспоминания об Анкаре – городе без души, распростертом в степях… Безликие здания неопределенного возраста… странный, беспорядочный ландшафт. Он бывал здесь дважды, оба раза – ради встречи с представителями MIT, и не запомнил ничего, кроме колючей январской метели, из-за которой здание британского посольства стало похоже на отель на горнолыжном курорте в Альпах.

– Так что мы тут задраиваем все люки. Готовимся к трудным временам и пытаемся привыкнуть к новой ситуации. – Том вдруг понял, что, занятый своими мыслями, он понятия не имеет, как долго Тремэйн уже произносит свой монолог. – Я не смог приехать на похороны, как ты знаешь. Должен был приглядывать здесь за всем.

Том чуть-чуть приоткрыл окно и зажег сигарету – четвертую с тех пор, как приземлился самолет.

– Это было нелегко. Очень трогательно. Масса старых знакомых. И полным-полно неотвеченных вопросов.

– Ты думаешь, он мог… устроить крушение сам?

Тремэйну хватило такта выдержать паузу, прежде чем задать вопрос, но момент был максимально неподходящий, и это вызвало у Тома раздражение.

– Скажи мне сам. На твой взгляд, Пол производил впечатление человека, склонного к суициду?

– Нет, совсем нет. – Тремэйн ответил быстро и без колебаний, хотя не замедлил сделать небольшое добавление: – По правде сказать, мы не слишком-то часто общались. Мы не были друзьями или даже приятелями. Большую часть времени Пол проводил в Стамбуле.

– Была ли для этого какая-то особая причина?

Тремэйн чуть замялся.

– Но там же главная станция^[11].

– Я прекрасно об этом знаю, Дуг. Именно поэтому я и спросил – была ли «особая причина».

Он снова «тралил», пытаясь выудить хоть что-нибудь полезное – тех, от кого Уоллингер получал информацию (не важно, осознанно они ее давали или неосознанно), его контакты, его женщин. Море документов, телеграмм и так далее, в которое Тому предстояло на много часов погрузиться завтра, представило бы ему официальную версию интересов и поведения Уоллингера, но ничто не могло сравниться по ценности со слухами и сплетнями.

– Ну… Во-первых, ему просто нравился этот город. Пол знал его как свои пять пальцев и наслаждался Стамбулом так, как тот заслуживает симпатии. Место-то ведь прекрасное. Здесь все совсем по-другому. Анкара – город правительства, полицейский город. Как ты скоро поймешь, большая часть важных обсуждений на тему Ирана, Сирии и так далее происходит именно в Стамбуле. У Пола был чудесный дом в Еникёй; там его окружали его картины, его книги. Именно туда приезжала Джозефин. Она терпеть не могла Анкару. И дети тоже.

– И Рэйчел приезжала?

Тремэйн кивнул:

– По-моему, только один раз.

Том вытащил айфон и проверил, нет ли чего нового. Одно сообщение – как выяснилось, от местного мобильного провайдера, который приветствовал его в своей сети, и три письма в почте, два из которых оказались спамом. Дурная привычка, с которой он ничего не мог поделать. Том привык то и дело лазить за телефоном в те одинокие дни и ночи в Лондоне, когда ему совершенно нечем было занять себя и свой ум; он жаждал хоть каких-нибудь новостей, любого, пусть самого незначительного контакта с внешним миром. Со временем это переросло в едва ли не наркотическую зависимость. Чаще всего он мечтал получить дружелюбное милое сообщение от Клэр – только чтобы убедиться, что она не до конца исчезла из его жизни.

– Это новая модель? – поинтересовался Тремэйн.

– Понятия не имею, – ответил Том и сунул айфон обратно в карман. – Скажи мне, над чем работал Пол перед смертью? Амелия сказала, что ты сумеешь быстро ввести меня в курс дела.

Тремэйн переключил передачу, и машина поползла к светофору. На нем горел красный.

– Полагаю, ты слышал об армянском фиаско?

Это было напоминание о том, что Келл слишком долго пробыл «не в обойме». Что бы Тремэйн ни имел в виду под «армянским фиаско», Амелия ни словом не упомянула об этом в Картмеле.

– Давай действовать так, будто я начинаю с нуля, Дуг. Решение о том, чтобы послать меня сюда, было принято всего два дня назад.

Светофор замигал. Тремэйн продвинулся еще немного вперед. Они миновали огромный плакат, где Жозе Моуринью рекламировал какой-то особый вид страхования.

– Ясно, – протянул Тремэйн, явно удивленный невежеством Тома. – Так. Ну что ж. Лучше всего это можно описать как чертов фарс. Совместная операция с Кузенами заняла у нас целых восемь месяцев – с целью переправить через границу одного высокопоставленного иранского чиновника из военного министерства. Со стороны Тегерана все идет как по нотам, парень добирается вместе со своим курьером до границы, Пол и его коллега из ЦРУ уже готовятся открыть шампанское и… Бум!

– Бум?

– Машину бомбят. Агент и курьер погибают на месте. Пол закатывает глаза от бешенства, Кузены машут ему на прощание… Все это есть в докладе, ты прочитаешь его завтра. – Тремэйн обогнал грузовик, отравлявший выхлопами воздух вечерней Анкары, и снова переключил передачу. – Амелия тебе ничего не рассказывала?

Том покачал головой: «Нет, Амелия мне ничего не рассказывала». Кстати, почему? Чтобы сохранить лицо или за этим стояло нечто большее, чем проваленная совместная операция?

– Бомбу сбросили иранцы?

– Мы полагаем, что да. Причем почти наверняка с дистанционным управлением. По понятным причинам мы не смогли исследовать обломки машины. Вообще это выглядело так, будто нам дали взглянуть на наш приз, полюбоваться им пару секунд и его тут же выхватили у нас из-под носа. Очень продуманное оскорбление, демонстрация силы. Вероятно, в Тегеране все это время знали о Хичкоке.

– Хичкок – это было его кодовое имя?

– По-настоящему его звали Садег Мирзаи.

Том опять подивился – почему Амелия не сказала ему о бомбе? И говорили ли про операцию на похоронах? Возможно, были беседы, для которых его сочли недостаточно посвященным? Он ощутил знакомый холодный гнев шпиона, которого долго держали в стороне от важной внутренней информации.

– Что думают о случившемся американцы?

Тремэйн пожал плечами. В глубине души он придерживался мнения, что Кузены после событий 11 сентября стали сами устанавливать для себя законы; теперь с ними нужно было обращаться по-другому, но лучше всего держать на расстоянии вытянутой руки – настолько, насколько это возможно.

– Ты встречаешься с ними в понедельник. – Он сказал это таким тоном, словно ему было неловко за то, что он подвел Тома. – Слушай, Том, мне нужно кое о чем с тобой переговорить.

– Давай.

– Глава станции ЦРУ здесь. Тебе, видимо, сообщили?

– Сообщили что?

Тремэйн потер затекшую шею, и по машине распространилась новая волна удушливого аромата одеколона.

– Том, я в курсе твоей ситуации. Уже некоторое время. – Тремэйн, разумеется, говорил о «свидетеле Х» – с такой интонацией, словно ожидал от Тома благодарности за тактичность. – Что бы там ни было, я считаю, тебя вздернули ни за что.

– Что бы там ни было, я тоже так считаю.

– Выставили тебя живым щитом, чтобы защитить правительство ее величества. Сделали мальчиком для битья за бесконечные ошибки и просчеты наших «высших».