Роман бесчисленное число раз переиздавали не только в Англии, множество раз экранизировали, делали телефильмы и радиопередачи. В Англии «Джейн Эйр» изучают в школе; об этом романе написаны сотни статей, исследований, диссертаций. Но главное – ему безраздельно отдано сердце читателей в самых разных странах мира и, конечно, в России: эту книгу узнали и полюбили у нас почти сразу же после ее появления в Англии. И даже те, кому не довелось прочитать эту книгу, знают о существовании ее удивительной героини – Джейн Эйр, маленькой невзрачной гувернантки, нашедшей после многих горестей свое счастье. Порой, размышляя о популярности этой книги, ее притягательной силе, начинаешь думать, а нет ли здесь чего-то мистического. В самом деле, литературоведы, среди которых в XX веке такие авторитеты, как Ливис, давно объяснили, что стилистом Шарлотта Бронте была довольно-таки посредственным, что ее сюжеты не выдерживают критики: уж больно много в них совпадений и всяческих нелепостей. Что стоит, скажем, сцена, где Рочестер предстает переодетым цыганкой. Да и вообще, как заметил Честертон, поступки Рочестера так чудовищны, что даже знаменитая пародия Брета Гарта не в силах представить их в утрированном виде: «Тогда, как обычно, он швырнул мне в голову ботинки и вышел». К тому же и характеры Шарлотты Бронте статичны: ей далеко до психологизма Джейн Остин. Впадает она часто и в патетику, совсем нелюбезную читателю XX века, и прочая, и прочая.

Но все доводы рассудка, все доказательства Ливиса, уверенной рукой исключившего Шарлотту Бронте из «великой традиции» английской литературы (заметим, он оставил в ней ее сестру – Эмили), меркнут перед неувядающим вот уже полтора столетия очарованием ее страниц. От Шарлотты Бронте бесполезно ожидать знания жизни, правдивости и точности в описании манер, деталей быта, примет времени. Правда этой книги в другом – в правде чувства. И вот от такой правды минутами захватывает дух. Нет тут никакой мистики – просто эти страницы и этих героев породили на свет сильное и страстное сердце, ум, который не мудрствовал лукаво, фантазия, столь буйная и чудесная, что она вызвала к жизни демонически прекрасного Рочестера, по которому и сегодня, в начале XXI века, втайне вздыхают молоденькие девушки, и трогательную, некрасивую, прекрасную в своей любви и стойкости Золушку – Джейн Эйр.

Однако будем справедливы. Не всегда чувство, страсть водили пером Шарлотты Бронте. Ее последний завершенный роман «Городок», еще одна повесть о любви, на сей раз несчастной, роман и более психологический, и, конечно, более реалистический. И его нравственный урок не столь прямолинеен и дидактичен и требует от читателя больше работы мысли и души: ведь это книга о необходимости, несмотря ни на что, нравственной самодисциплины. Все литературные достоинства налицо, они очевидны специалистам, но обычный читатель давно выбрал «Джейн Эйр».

Если взглянуть на книги Шарлотты Бронте и ее сестер с историко-литературной точки зрения, то, наверное, можно будет сказать, что они в чем-то даже нагляднее, чем произведения «титанов» Диккенса и Теккерея, тяготевших к масштабности, монументальности изображения, показывают процесс становления английского классического реализма, его особенности. На примере «Джейн Эйр», «Городка», исторического романа «Шерли», «Агнес Грей» и «Грозового перевала» видно, например, что для английского реализма, скажем в отличие от французского, характерно не столько отталкивание от романтической эстетики, сколько гармоничное сочетание реалистических и романтических черт в творчестве даже одного писателя. Свидетельство этому отнюдь не только книги сестер Бронте, но Чарльза Диккенса, Элизабет Гаскелл и даже «апостола обыденности» Уильяма Мейкписа Теккерея.

Не будет преувеличением заметить, что с творчеством сестер Бронте английский реализм вступил и в новую для него область внутренней жизни. Если Теккерей был первым английским писателем, который использовал роман для сознательной и последовательной критики общества, то Шарлотта Бронте первая превратила его в средство самораскрытия и самоанализа личности. Сказанное, безусловно, не означает, что на страницах ее книг не найти социально-обличительных образов, которые так удавались английским реалистам, – бездушных педагогов, тупых чиновников, расчетливых предпринимателей, картин нищеты и бесправия. А ловудская школа в «Джейн Эйр» превратилась в такой же символ порочного образования, жестоких, бесчеловечных порядков, как Дотбойс-холл в «Николасе Никльби» Диккенса. Но все же самой сильной и самой оригинальной стороной дарования Шарлотты Бронте было изображение внутреннего мира человека. По своей сути все романы Шарлотты Бронте – это растянувшаяся автобиография, в которой герои и героини вскрывают чувства, переживания самой их создательницы. По мере того как крепла рука Шарлотты Бронте, все убедительнее, все «ближе к жизни» становился рассказ об этом пылающем, мятущемся сердце. Трудно сказать, каким был бы ее новый роман о бедах и тревогах юной Эммы, если бы смерть не прервала работу над ним. Может быть, она задумала помериться силами с писательницей, которую не слишком жаловала, – Джейн Остин? Ведь вряд ли это случайность, что героиню незавершенного романа Шарлотты Бронте зовут, как и знаменитую героиню Остин, Эмма? Впрочем, творческие отношения этих писательниц заслуживают отдельного рассказа.

В середине сороковых годов завязалась переписка между Шарлоттой Бронте и видным английским критиком, будущим теоретиком английского натурализма Генри Льюисом. Восхищенный «Джейн Эйр», он направил Шарлотте Бронте письмо, где, наряду с самыми искренними и высокими похвалами, содержались и критические соображения: Льюис советовал Шарлотте Бронте «остерегаться мелодраматизма и держаться правды». Шарлотте Бронте был неизвестен ее корреспондент. Кто он, она узнала у своего издателя Джорджа Смита уже после того, как отправила ответ. Этот ответ стоит привести: в нем интересны не только мысли Шарлотты Бронте о «правде» в искусстве, интересно и то, как в этих строках проявилась ее личность.

«Вы советуете мне, – писала Шарлотта Бронте, – придерживаться только личного опыта, считая, что я пишу хуже, как только отклоняюсь от него, отдаваясь воле вымысла. Вы говорите: „Подлинный опыт интересен, притом интересен решительно всем“. Может быть, вы и правы. Но разве личный опыт любого из нас не ограничен? И разве автор, опираясь только на свой личный опыт, не рискует повториться и в конце концов стать эгоцентричным? И еще. Наше воображение – великий дар, настоятельно требующий выражения. Неужели мы не должны повиноваться его голосу, когда оно столь красноречиво и громко диктует нам, неужели мы не должны повиноваться его требованиям?»

В другой раз Генри Льюис посоветовал Шарлотте Бронте следовать Джейн Остин и тщательнее «отрабатывать образы», «быть более сдержанной». И на эти поучения он получил гневную отповедь: «Недоумеваю, почему Вам так нравится Джейн Остин. Что побудило Вас писать, что Вы предпочли бы стать автором „Гордости и предубеждения“, а не автором „Томаса Джонса“ или романов Скотта?.. Я прочла „Гордость и предубеждение“, и что я нашла там? Точное воспроизведение обыденных лиц, ухоженные сады с подметенными дорожками и нежными цветами. Но ни одного яркого образа! Ни одного дикого ландшафта. Там нет свежего воздуха, голубых, суровых скал. Мне не хотелось бы жить среди этих дам в их элегантных, но огражденных от жизни домах… Вы советуете мне запомнить, что Остин не поэтесса, не обладает ни „чувством“, ни красноречием, и предлагаете „научиться признавать в ней величайшего художника, величайшего создателя человеческих характеров“… Но может ли быть великий художник глух к поэзии? Если Остин, как Вы говорите, лишена поэзии, то она, возможно, разумна, реалистична, может быть, более реалистична, чем правдива, но великой она быть не может». Переведя эти суждения и оценки из плана эмоционального в план теоретический, можно сказать, что Шарлотта Бронте отстаивала право писателя на преувеличения, предпочитала власти реальности власть воображения. По этой логике она, конечно, должна была бы предпочесть Диккенса Теккерею, но в действительности все оказалось наоборот. Не Диккенса, но Теккерея она считала первым английским писателем, его портрет висел в ее доме в Хоуорте; ему, как уже говорилось, она посвятила второе издание «Джейн Эйр». Ее привлекали интеллектуальность прозы Теккерея, сдержанность, которую он проявлял в изображении чувства, лаконичность и точность стиля. Иными словами, ее влекли черты, которые у нее самой как у художника отсутствовали. Конечно, во всем этом есть парадокс: не любила Остин, но боготворила Теккерея, хотя Остин и Теккерей очень близки. Объективно была ближе к Диккенсу, его школе, субъективно ощущала себя ученицей Теккерея. Парадоксы иногда, оттого что они парадоксы, лучше помогают увидеть суть явления. И может быть, не столь нелепо утверждение, что психологическая проза, мастером которой был зрелый Теккерей, автор «Ньюкомов», «Виргинцев», немалым обязана романтику – Шарлотте Бронте. Наверное, романтическое начало «раскрепостило» Шарлотту Бронте и «помогло» ей изобразить в романах бурную, а подчас и излишне откровенную, как полагали некоторые блюстители морали ее времени, жизнь сердца.

Хотя Шарлотта Бронте в запале и возражала Генри Льюису, призывавшему ее основываться на собственном опыте при создании образов, на практике, возможно не отдавая себе в этом отчета, она следовала его советам. Опыт несчастливого, трудного детства в доме матери, в школе, где было не только голодно и холодно, но и по-настоящему страшно, где у нее на глазах гибли сестры и близкие подруги, позволил Шарлотте Бронте создать убедительные, волнующие в своей правдивости образы детей. И, даже раскрывая такую романтическую тему, как любовь, страсть, она если сама не шла по пути реалистической эстетики, то уже наметила путь для будущих художников-реалистов. Вот что писала последовательница Генри Льюиса Джордж Элиот о Шарлотте Бронте, которой, по ее собственным словам, была многим обязана: «Я только что вернулась к реальному миру, меня окружающему. Читала „Городок“ – еще более удивительную книгу, чем „Джейн Эйр“. Сила ее почти сверхъестественная».

Творчество Шарлотты Бронте – это и образец того, что может произойти с романтизмом, когда он должен существовать на пуританской почве. Ей, дочери сельского пастора, претила яркая, ослепительная красота. Возможно, поэтому все ее писаные красавицы – Бланш Ингрэм, Джорджиана Рид, Джиневра Фэншоу – лишены сердца. Ей ближе и понятнее внешняя невзрачность, которая скрывает красоту души, и ее настоящие героини – гувернантки, учительницы – обитают в самых что ни на есть неромантических слоях общества. С другой стороны, морализаторский дух тоже оказался усилен именно романтизмом, с его приверженностью к контрастам, противопоставлениям. По природе своего нравственного чувства Шарлотта Бронте дидактик: каждый характер, каждый жизненный эпизод, каждый поступок, важный или малозначительный, видится ею как арена борьбы греха и добродетели. Она – эдакая Жанна д’Арк, презирающая авторитеты, не боящаяся косых взглядов великосветских дам, смело пеняющая самому Теккерею, который, с ее точки зрения, слишком светский, слишком суетный и тщеславный.

«Помню трепетное, хрупкое создание, маленькую ладонь, большие честные глаза. Пожалуй, главной чертой ее характера была пылкая честность. Помнится, она дважды призвала меня к ответу за то, в чем усмотрела отступление от принципов… Хоть лондонская жизнь была ей внове, она вошла в нее, ничуть не поступившись своим независимым, неукротимым духом, она творила суд над современниками, с особой чуткостью улавливая в них заносчивость и фальшь. Она мне показалась очень чистым, возвышенным и благородным человеком. В ее душе всегда жило великое, святое уважение к правде и справедливости».

Такой Шарлотта Бронте запомнилась Теккерею, и такой замечательный в своей правде, искренности и щемящей грусти образ писательницы он нарисовал на страницах «Последнего очерка» – по сути дела, некролога, который он написал на смерть автора «Джейн Эйр», потрясенный ее ранней, такой безжалостной кончиной.

Может быть, о Шарлотте Бронте думал Л. Н. Толстой, когда писал: «В художественном произведении главное душа автора… Женщина нет-нет да и прорвется, выскажет самое тайное души, оно-то и нужно. Женщина не умеет скрывать, а мужчина выучится литературным приемам, и его уж не увидишь из-за его манеры».

Е. Гениева