– Да! Люди здесь корыстные. Опять же, дорогой брат, в прошлое воскресенье, как ты помнишь, было очень сыро, поэтому я отправилась в церковь в своих опрятных черных сабо – в большом городе такие, конечно, не наденешь, но ходить по деревенской грязи обуви лучше нет. И вот, пока я шла по проходу между скамьями, вся такая сдержанная и умиротворенная, как обычно, четыре леди и столько же джентльменов засмеялись и закрыли лица молитвенниками!

– Ну надо же! Не носи больше свои сабо. Я ведь говорил, что они не вполне годятся для этой страны.

– Роберт, это же не обычные сабо, какие носят крестьянки! Говорю тебе, брат, это sabots noirs, très propres, très convenables!^[27] В Монсе и Лёзе – городах, расположенных не так уж далеко от элегантного Брюсселя – люди почтенные редко носят зимой иную обувь. Пусть бы кто попробовал пробираться по грязи фламандских chausses^[28] в парижских ботиночках, on m’en dirait des nouvelles!^[29]

– Забудь про Монс с Лёзом и фламандские chausses! Знаешь, как говорят: когда ты в Риме, поступай как римляне. Кстати, насчет нижней юбки и полосатой кофточки я тоже не уверен. Прежде мне не доводилось видеть английскую леди в подобном наряде. Спроси у Каролины Хелстоун.

– У Каролины? Мне – спрашивать у Каролины? Советоваться с ней насчет платья?! Да это ей надо со мной советоваться по каждому поводу! Она лишь дитя.

– Ей лет семнадцать-восемнадцать, так что она уже должна разбираться в платьях, юбках и обуви.

– Умоляю тебя, брат, не порти мне Каролину! Не то с твоей подачи она заважничает. Сейчас она скромна и непритязательна, такой пусть и остается.

– Всем сердцем с тобой согласен! Она придет сегодня?

– Да, в десять часов утра у нее, как всегда, урок французского.

– Тебе ведь не кажется, что Каролина над тобой насмехается?

– Отнюдь. Она ценит меня больше, чем кто-либо здесь. Впрочем, Каролина ведь и знает меня лучше других. Видит, что у меня есть образование, ум, манеры, принципы – короче говоря, все то, что отличает благовоспитанную женщину из хорошей семьи.

– Ты ее хотя бы немного любишь?

– «Любишь» – слишком громко сказано. Я не из тех, кто предается неистовым страстям, поэтому на мою дружбу действительно можно положиться. Я отношусь к ней как к родственнице и сочувствую ее обстоятельствам. Поведение Каролины на уроках скорее способствует приязни, которая проистекает из вышеназванных причин, нежели ее уменьшает.

– Значит, на уроках она ведет себя хорошо?

– На мой взгляд – да, но ведь ты знаешь, брат, что у меня есть обыкновение пресекать любую фамильярность, добиваться почтения и внушать уважение. Тем не менее, будучи женщиной проницательной, я вижу, что Каролине свойственны недостатки, с которыми нужно усиленно бороться.

– Налей мне еще кофе напоследок и позабавь рассказом о ее прегрешениях!

– Дорогой брат, приятно видеть, что после утомительной ночи ты кушаешь с удовольствием. Так вот, Каролина – девушка испорченная, однако под влиянием моего авторитета и почти материнской заботы она еще может исправиться. Есть в ней порой некая скрытность, которая мне не по душе, потому что в результате ей не достает девичьей кротости. Вдобавок Каролине свойственны пылкие порывы, и это выводит меня из себя. Впрочем, по большей части она молчалива, грустна и погружена в размышления. Не сомневаюсь, что со временем мне удастся сделать из нее степенную и благовоспитанную леди, искоренив ее непонятную задумчивость. Не одобряю я этой невнятицы!

– Гортензия, я не понял ни слова! Что ты имеешь в виду под «пылкими порывами»?

– Пожалуй, лучше объяснить на примере. Как ты знаешь, иногда для отработки произношения я задаю ей учить французскую поэзию. За время своего обучения она прочитала много Корнеля и Расина, причем весьма ровным, рассудительным тоном, что я вполне одобряю. Однако порой Каролина проявляет вялость и неуважение к этим прославленным авторам, сдержанность уступает место равнодушию, а вынести его в своих учениках я не в силах, к тому же оно совершенно неуместно в изучении классиков! Недавно я вручила ей томик коротких стихотворений-однодневок и послала ее к окну выучить что-нибудь из них наизусть. И что ты думаешь? Вскоре она принялась судорожно перелистывать странички, кривя губы с явным пренебрежением. Я сделала ей замечание. «Ma cousine, – ответила она, – tout cela m’ennuie à la mort»^[30]. Я сказала ей, что леди так выражаться не подобает. «Dieu! – воскликнула она, – il n’y a donc pas deux lignes de poësie dans toute la littérature française?»^[31] Я потребовала объяснить, что она имеет в виду. Тогда Каролина с надлежащей покорностью извинилась и вскоре снова пришла в себя. Я видела, как она улыбается над книгой. Прилежно принялась что-то учить и через полчаса подошла, сложила руки, как я того требую, и начала декламировать стишок Шенье – «La Jeune Captive»^[32]. Если бы ты слышал, в какой манере она это проделала и как прошептала пару сбивчивых замечаний после, ты бы понял, что я имею в виду под «пылкими порывами»! Можно подумать, что Шенье трогает за душу больше, чем Корнель и Расин вместе взятые. Будучи человеком острого ума, брат, ты распознал бы в этом несуразном предпочтении сумасбродность ума. Впрочем, Каролине повезло с наставницей: я дам ей систему, научу думать и снабжу набором мнений, которые позволят обрести полный контроль над своими чувствами!

– Ничуть не сомневаюсь, Гортензия. А вот и Каролина! Я видел, как за окном мелькнула ее тень.

– Ах! Верно. Она пришла слишком рано – занятие только через полчаса. Дитя мое, что привело тебя сюда до того, как я успела позавтракать?

Вопрос был обращен к вошедшей девушке, укутанной в зимнюю накидку, полы которой изящно облегали стройную фигурку.

– Я так спешила узнать, как ваши дела, Гортензия, да и о Роберте тоже волновалась! Ведь наверняка вы оба горюете из-за вчерашнего. Я услышала только сегодня утром. Дядя рассказал за завтраком.

– Ах, это чудовищно! Ты нам сочувствуешь? Твой дядя тоже?

– Мой дядя ужасно зол! Неужели он ездил вместе с Робертом на пустошь под Стилбро?

– Да, Каролина, мы выехали как настоящий боевой отряд, однако пленники, которых мы отправились освобождать, встретили нас на полпути.

– Надеюсь, никто не пострадал?

– Нет, только у Джо Скотта ссадины на запястьях из-за того, что его скрутили слишком крепко.

– Тебя там не было? Тебя ведь не было возле фургонов, когда на них напали?

– Нет. Редко бывает, что удается присутствовать при событиях, в которых желаешь принять участие.

– Куда ты собираешься сегодня? Я видела, что Мергатройд седлает твою лошадь.

– В Уиннбери, на рынок.

– Мистер Йорк тоже поедет. Я встретила сейчас его двуколку. Возвращайся с ним вместе, Роберт!

– Почему?

– Вдвоем лучше, чем одному, а мистера Йорка все любят – по крайней мере, беднота уважает.

– Значит, он послужит защитой мне, которого все ненавидят?

– Скорее недопонимают. Пожалуй, так будет вернее. Ты задержишься? Он часто задерживается, кузина Гортензия?

– Наверняка задержится. У Роберта нередко бывает много дел в Уиннбери. Ты захватила свою тетрадку, дитя мое?

– Да. Во сколько ты вернешься, Роберт?

– Обычно я приезжаю к семи часам. Хочешь, чтобы сегодня я приехал пораньше?

– Попробуй успеть к шести – теперь в это время не очень темно. К семи дневной свет гаснет совсем.

– Какая же опасность нависнет надо мной, Каролина, когда дневной свет угаснет? Что за угрозы таятся в темноте?

– Вряд ли я смогу облечь свои страхи в слова, но в данный момент мы все тревожимся о своих друзьях. Мой дядя называет эти времена опасными. И еще он говорит, что владельцев фабрик сейчас не любят.

– По-твоему, меня не любят больше прочих? Это известно всем. Ты не хочешь говорить прямо, зато в душе убеждена, что мне грозит участь Пирсона, которого подстрелили, причем не где-нибудь из-за изгороди, а в собственном доме, когда он поднимался по лестнице, собираясь лечь спать.

– Анна Пирсон показывала мне пулю, застрявшую в двери спальни, – мрачно произнесла Каролина, складывая накидку и пристраивая ее с муфтой на пристенный столик. – Между прочим, вдоль дороги в Уиннбери тянется живая изгородь, да еще нужно проехать через рощу возле Филдхеда. Ты же вернешься к шести?

– Непременно, – кивнула Гортензия. – Теперь, дитя мое, повтори заученный отрывок, пока я схожу замочить горох для пюре на обед.

Отдав распоряжение, она покинула гостиную.

– Значит, Каролина, ты считаешь, что у меня много врагов, и уверена, что друзьями я обделен?

– Не то чтобы обделен, Роберт. У тебя есть сестра и брат Луи, которого я никогда не видела, еще есть мистер Йорк и мой дядя – ну и, конечно, многие другие.

– Вряд ли ты смогла бы назвать еще хоть кого-нибудь, – улыбнулся Роберт. – Покажи мне свою тетрадь. До чего аккуратный почерк! Похоже, моя сестра весьма дотошный учитель. Она хочет вылепить из тебя настоящую фламандскую школьницу. Что за жизнь тебя ждет, Каролина? Что ты будешь делать со своим французским, рисованием и другими навыками, когда овладеешь ими?

– В том-то и дело! Когда Гортензия взялась меня учить, я не умела практически ничего. Что же касается моей судьбы, то ответа у меня нет. Думаю, буду жить с дядей и вести домашнее хозяйство, пока…

– «Пока» что? Пока он не умрет?

– Нет! Не надо так говорить! Я никогда не думаю о его смерти. Дяде всего пятьдесят пять лет. Я имела в виду иное – пока мне не придется заняться чем-нибудь другим.

– Туманная перспектива! Неужели она тебя устраивает?

– Раньше устраивала. Дети не особо склонны к размышлениям, точнее – их мысли крутятся вокруг вещей менее приземленных. Впрочем, в иные моменты меня далеко не все устраивает.

– Почему же?

– Я не работаю, точнее – ничего не зарабатываю.

– Так вот в чем дело, Лина. Значит, ты тоже хочешь зарабатывать деньги?

– Да. Мне нужно найти себе какое-нибудь занятие. Будь я мальчиком, было бы гораздо проще. Я бы с легкостью и удовольствием научилась настоящему делу и далеко пошла!

– И в каком же направлении?

– Я смогла бы обучиться деловым премудростям у тебя – мы же родственники, хотя и дальние. Начала бы работать у тебя в конторе, вела бухгалтерию и писала письма, пока ты ездишь на рынок. Я знаю, ты хочешь разбогатеть, чтобы выплатить отцовские долги. Может, я сумела бы помочь тебе этого добиться.

– Помочь мне? Ты должна подумать и о себе.

– Про себя-то я не забываю, но разве можно думать только о себе?

– О ком же еще нам думать? Бедняки не имеют права на лишние привязанности, их долг – сосредоточиться на главном.

– Нет, Роберт!

– Да, Каролина. Бедность обязывает быть эгоистичным, пресмыкаться и тревожиться по пустякам. Порой сердце бедняка озарят некие лучи, оно отогреется и почувствует в себе силы, чтобы распуститься подобно весенней листве или даже покрыться цветами, однако он обязан подавить этот порыв и воззвать к благоразумию, которое обдаст его ледяным дыханием, будто северный ветер.

– И тогда никому не будет счастья!

– Говоря о бедности, я имею в виду не естественную, привычную бедность рабочего, а постыдное положение человека, обремененного долгами. Я измученный заботами негоциант, вечно пытающийся найти выход из практически безвыходной ситуации.

– Ты должен лелеять надежду, а не тревогу! Хватит постоянно думать о своих бедах! Не хочу досаждать тебе советами, только порой мне кажется, будто в твоих представлениях о счастье есть некий изъян, как и в твоей манере.

– Я весь внимание, Каролина.

– В твоей манере… – «Мужайся, Каролина, ты должна сказать правду!» – Так вот, в твоей манере, всего лишь в манере обращения с простыми йоркширцами.

– Похоже, тебе часто хотелось мне это сказать.

– Да, очень!

– Полагаю, изъян проистекает вовсе не из моих душевных качеств. Гордость тут ни при чем. Разве человеку в моем положении есть чем гордиться? Я всего лишь скуп на слова, невозмутим и невесел.

– Ты обращаешься с рабочими так, будто они машины! Дома ведешь себя совсем по-другому.

– Для своих домашних я вовсе не чужой в отличие от этих английских деревенщин. Я мог бы изображать доброхота, только в фиглярстве не силен. Я считаю их безмозглыми и порочными; они чинят мне всяческие препятствия. Подобным обращением я воздаю им должное!

– Ты ведь не ждешь, что за это тебя будут любить?

– Вот еще!

– Ах! – воскликнула юная нравоучительница, качая головой и вздыхая. Этим возгласом она дала понять, что какой-то болтик внутри Роберта раскрутился, и она не в состоянии устранить неполадку.

– Пожалуй, я не очень привязчив. Мне вполне хватает узкого ближнего круга.

Каролина склонилась над грамматикой и отыскала нужное правило с упражнениями.

– Роберт, ты не мог бы починить мне пару перьев?

– Сначала позволь разлиновать твою тетрадь, Каролина, а то у тебя строки вечно получаются косые… Ну вот. Теперь перья. Любишь поострее?

– Сделай так, как всегда чинишь Гортензии и мне, а не с широкими концами, как для себя.

– Будь я похож на Луи, остался бы дома и посвятил это утро тебе и твоим занятиям, однако мне нужно отправляться к Сайксу, на склад шерсти.

– Ты заработаешь деньги.

– Скорее потеряю.

Когда Мур закончил чинить перья, к садовой калитке подали оседланную и взнузданную лошадь.

– Ну вот, Фред уже ждет, пора ехать, но сначала схожу поглядеть, что там творится на южной границе участка.

Мур вышел из комнаты и отправился в сад позади фабрики. У освещенной жаркими лучами солнца стены вовсю пробивалась первая травка, распускались цветы – подснежники, крокусы и примулы. Мур собрал маленький букетик, окружил его листочками, вернулся в гостиную, достал из корзинки для рукоделия сестры шелковую нить, затем перевязал его и положил на письменный стол перед Каролиной.

– Хорошего тебе дня!

– Спасибо, Роберт. Чудесный букетик! Смотрю на него, и будто солнышко сверкает и ясное небо проглядывает. Тебе тоже хорошего дня!

Мур замер на пороге, словно хотел что-то добавить, но промолчал и вышел. У калитки он вскочил в седло, потом внезапно спешился, бросил поводья Мергатройду и вернулся в дом.

– Забыл перчатки, – пояснил он, беря что-то с пристенного столика, и как бы между прочим поинтересовался: – Каролина, тебя не ждут дома неотложные дела?

– У меня их не бывает. Миссис Рэмсден велела связать детские носочки для «еврейской корзинки», но это может подождать.

– Далась вам эта «еврейская корзинка»! И название выдумали удачное: баснословные цены при самом скромном содержимом вполне ему соответствуют. В уголках рта ты прячешь улыбку – значит, понимаешь все не хуже меня. Забудь про «корзинку» и погости денек у нас! Дядюшка ведь не станет предаваться грусти в твое отсутствие?

– Нет, – улыбнулась Каролина.

– Так я и думал. Тогда оставайся и пообедай с Гортензией, она будет рада, если ты составишь ей компанию. А вечером немного почитаем вслух. Луна появится примерно в половине девятого, я провожу тебя до дому часов в девять. Согласна?

Она радостно кивнула. Мур промедлил немного. Он склонился над столом Каролины и заглянул в ее грамматику, попробовал пальцем перо, повертел в руках букетик. Лошадь нетерпеливо била землю копытом, Фред Мергатройд многозначительно покашливал у калитки, недоумевая, почему хозяин не идет.

Мур еще раз пожелал кузине хорошего дня и наконец удалился.

Гортензия вернулась в гостиную минут через десять и с удивлением обнаружила, что к упражнениям Каролина даже не приступила.