Поначалу Мур производит довольно странное впечатление. Худощавый, смуглый, лицо землистого цвета, темные волосы свободно падают на лоб – все в нем выдает иностранца. Похоже, на туалет он тратит совсем мало времени, иначе одевался бы с бо́льшим вкусом. Видимо, он не догадывается, что красив: черты у него изящные, с присущей южанину симметричностью, четкостью и правильностью линий. Наблюдатель этого не заметит, пока не вглядится пристальнее, поскольку выражение тревоги на осунувшемся лице скрадывает его красоту. Глаза у Мура большие и серьезные, взгляд сосредоточенный и задумчивый, скорее пытливый, чем приветливый. Когда он складывает губы в улыбку, лицо его преображается – не то чтобы оно становится открытым или веселым, однако на нем проступает сдержанное обаяние, свидетельствующее о чуткой, возможно даже – доброй, душе и о чувствах, которые он проявляет к своим близким: терпении, снисходительности и преданности. Мур еще молодой, лет тридцати, высокий и стройный. Говорит с несуразным акцентом, и хотя пытается сгладить его нарочитой небрежностью произношения, это режет слух британца, особенно йоркширца.

И в самом деле Мур британец лишь наполовину. Он родился и вырос на чужой земле. Смешанная кровь отражается и на его симпатиях (взять, к примеру, патриотизм) Мур не способен примкнуть ни к партии, ни к религиозному течению, ни даже приспособиться к климату или к обычаям страны, поэтому стремится отмежеваться от любой компании, в которой оказывается, и неизменно руководствуется собственными интересами Роберта Жерара Мура, не считаясь с филантропическими соображениями общественного блага, с коим упомянутый не желает иметь ничего общего.

Наследственное призвание Мура – торговля: антверпенские Жерары занимались коммерцией на протяжении двух столетий. Некогда они были богаты, потом пустились в сомнительные сделки и запутанные махинации, катастрофические последствия которых и подорвали их кредит. С дюжину лет торговый дом балансировал на шатком фундаменте, и в конце концов окончательно рухнул, не пережив потрясений Французской революции. За собой он потянул английскую и йоркширскую фирмы Муров, напрямую зависевших от антверпенского торгового дома. Один из партнеров, проживавший в Антверпене Роберт Мур, женился на Гортензии Жерар в надежде, что невеста унаследует долю акций своего отца, Константина Жерара. Как видим, она унаследовала лишь долговые обязательства фирмы, и эти же обязательства, хотя и надлежащим образом оговоренные с кредиторами, в свою очередь получил по наследству ее сын Роберт, который, по слухам, мечтал когда-нибудь все выплатить и возродить рухнувший торговый дом Жерара и Мура в прежнем величии. Видимо, он принял прошлые неудачи фирмы слишком близко к сердцу, и детство, проведенное под боком унылой матери в предчувствии грядущего краха, а затем юность, смятая безжалостной бурей, отпечатались в его памяти отнюдь не золотыми буквами.

Однако если Мур и намеревался возродить былое величие торгового дома, то вложить в дело значительные средства оказался не в силах. Пришлось довольствоваться малым. Прибыв в Йоркшир, он – чьи предки владели многочисленными складами в порту и фабриками в городе, особняком и поместьем – смог лишь арендовать фабрику по производству сукна в самой глуши, поселиться в домике по соседству и добавить к своим владениям несколько акров прилегающей земли на обрывистом склоне лощины, где журчал фабричный ручей. Там Мур выпасал лошадь и установил сушильни. За это он вносил немалую арендную плату (во время войны все обходится недешево) опекунам наследницы поместья Филдхед.

К моменту начала нашей истории Мур прожил в округе всего пару лет, однако успел показать себя арендатором деятельным. Обшарпанный домик превратился в опрятное, со вкусом обставленное жилище. На прилегающем участке Мур разбил огородик, который возделывал с истинно фламандским усердием и аккуратностью. Что касается фабрики, то здание было обветшалое, станки давно устарели, поэтому Мур с самого начала испытывал величайшее презрение к организации производства и способу ведения дел. Он нацелился на радикальные преобразования, однако этому препятствовало отсутствие достаточных средств, что чрезвычайно угнетало его. Мур всегда рвался вперед – таков был его девиз, – но нищета неизменно обуздывала эти порывы. Образно выражаясь, с удил Мура даже пена летела, когда они натягивались слишком сильно.

От человека в подобном состоянии не следует ожидать размышлений о том, не причинит ли он своими действиями вреда другим. Не будучи уроженцем или хотя бы старожилом здешних мест, Мур не особо заботился, что его нововведения оставят многих местных без работы. Не задавался вопросом, где станут находить хлеб насущный те, кому он перестал платить зарплату, и в своем небрежении мало чем отличался от тысяч других фабрикантов, которым нужды голодающей бедноты Йоркшира были ничуть не ближе.

Описываемый мной период британской истории выдался мрачным, особенно для жителей северных провинций. Война была в разгаре, и в ней участвовала вся Европа. Длительное сопротивление если и не изнурило, то порядком вымотало Англию и половину ее жителей, и они жаждали мира на любых условиях. Гордость нации превратилась в пустой звук и обесценилась в глазах многих, чьи взоры затуманил голод, за кусочек мяса они готовы были продать свое право первородства.

Королевские указы, спровоцированные миланским и берлинским декретами Наполеона, запрещали нейтральным государствам торговать с Францией и тем самым оскорбили Америку, отрезав от рынка сбыта йоркширских производителей сукна, что поставило их на грань разорения. Более мелкие зарубежные рынки быстро переполнились, на пару лет вперед оказались забиты даже рынки Бразилии, Португалии и Сицилии. В это непростое время на мануфактурах севера страны стали внедряться усовершенствования, которые помогли значительно сократить количество рабочих рук, необходимых для управления станками, в результате чего тысячи людей потеряли работу и остались без средств к существованию. Вдобавок год выдался неурожайный, и бедствия достигли апогея. Терпение народа переполнилось, стали вспыхивать мятежи. Гористые северные графства содрогались от гула недовольства, предвещавшего грядущие катастрофы.

Увы, как и всегда в подобных случаях, мало кто обратил внимание на тревожные знаки: голодный бунт в фабричном городе, сожженный дотла цех, нападение на дом фабриканта с выбрасыванием мебели из окон и отчаянным бегством членов семьи. Местные власти реагировали вяло – порой зачинщика находили (хотя часто ему удавалось ускользнуть), газеты писали о происшествии, и на этом все завершалось. Страданиям несчастных, чьим единственным наследием был труд, которого они лишились и не могли получить ни работы, ни денег, ни хлеба, не виделось конца. Технический прогресс и победоносное шествие науки продолжались, война была в разгаре, и облегчение не наступало. Помощи ждать было неоткуда, поэтому безработным пришлось покориться судьбе и сесть на голодный паек.

Нужда порождает ненависть. Несчастные возненавидели станки, которые якобы забрали у них хлеб, здания, где они стоят, и фабрикантов, владеющих этими зданиями. В приходе Брайрфилд, где мы сейчас находимся, самым ненавистным местом стала фабрика Мура, самым ненавистным человеком – Жерар Мур, одновременно иностранец и ярый сторонник прогресса. Всеобщая ненависть вполне согласовывалась с его характером, особенно учитывая, что он верил в свою правоту, надеялся на выгоду и был настроен весьма воинственно, сидя вечером в конторе в ожидании груженных станками фургонов. Похоже, приход Мэлоуна и его общество изрядно тяготили Мура. Он предпочел бы остаться в одиночестве, поскольку ему нравилось ощущение мрачного, безмолвного предвкушения опасности. Муру вполне хватило бы компании мушкета, и журчание ручья по дну лощины было ему приятнее пустой болтовни.

Минут десять фабрикант косо поглядывал на ирландского курата, налегавшего на пунш, потом выражение серых глаз внезапно изменилось, будто между ним и Мэлоуном возникло виде́ние. Мур поднял руку.

– Тише, вы! – прицыкнул он на французский манер, стоило ирландцу звякнуть стаканом. Мур прислушался, встал, надел шляпу и вышел из конторы.

Вечер выдался тихий, темный и унылый, лишь вдалеке шумел ручей, в полной тишине наводивший на мысли о паводке. Однако чуткий слух Мура уловил еще один звук, прерывистый и резкий – стук тяжелых колес по каменистой дороге. Он вернулся в контору, зажег фонарь и направился открывать ворота. Показались большие фургоны, огромные копыта ломовых лошадей расплескивали грязь и воду.

– Эй, Джо Скотт! Все в порядке? – окликнул Мур.

На приветствие никто не ответил. Вероятно, из-за расстояния Джо Скотт не расслышал.

– Я спрашиваю, все в порядке? – снова крикнул Мур, когда массивный нос головной лошади едва не коснулся его носа.

Из передней повозки на дорогу кто-то выпрыгнул и воскликнул:

– Еще как, дьявол проклятущий! Мы их все расколошматили!

Послышался топот. Фургоны стояли недвижно.

– Джо Скотт! Мергатройд! Пигхиллз! Сайкс!

Мур поднял фонарь и заглянул в фургоны. Ни людей, ни станков – внутри пусто. Понятно, что Мур души не чаял в этих станках. Он рискнул остатками капитала, вложившись в новое оборудование. С его помощью Мур рассчитывал существенно поправить свои дела. Так куда же делись машины?

В его ушах звенело слово «расколошматили». Как сказалась на нашем герое эта беда? Он не дрогнул. Фонарь осветил улыбку на лице Мура – улыбку твердого духом человека на распутье, которому требуется собрать все силы и мужество, чтобы выдержать удар судьбы. Он молча стоял, не зная, что сказать и сделать. Поставив фонарь на землю, Мур скрестил руки на груди и вперил взгляд в землю.

Одна из лошадей нетерпеливо топнула копытом, и Мур поднял голову. Он заметил, что к упряжи прикреплено что-то белое. При свете фонаря увидел сложенную бумагу – записку. Не было ни адреса, ни адресата, зато внутри имелась надпись: «Диаволу с фабрики в лощине».

Мы не станем воспроизводить весьма своеобразную манеру письма автора, приведем лишь суть послания. Оно гласило:

«Твои адские машины разбиты вдребезги и валяются на вересковой пустоши под Стилбро, твои люди связаны по рукам и ногам и лежат в придорожной канаве. Это тебе предупреждение от мужчин, которые голодают! Сделав свое дело, они вернутся домой, где их ждут голодные жены и дети. Если купишь новые машины или будешь продолжать в том же духе, мы снова дадим о себе знать. Берегись!»

– Снова дадите о себе знать? Ну погодите, я тоже дам о себе знать! Причем лично. Прямо сейчас и отправлюсь на пустошь под Стилбро!

Заведя фургоны во двор, Мур поспешил к домику. Открыв дверь, переговорил с двумя женщинами, встретившими его у порога. Успокоив сестру смягченной версией произошедшего, он велел второй: «Сара, вот тебе ключ, беги на фабрику и звони в колокол изо всех сил. После возьми фонарь и помоги мне зажечь везде свет».

Вернувшись к лошадям, Мур быстро и аккуратно распряг их, задал им корму и отвел в конюшню, прислушиваясь к ударам колокола. Тот гудел сбивчиво, зато громко и тревожно. Торопливый взволнованный перезвон звучал более настойчиво, чем размеренные удары опытного звонаря. В поздний час той тихой ночью его было слышно издалека. Посетители трактира всполошились и решили: на фабрике в лощине творится что-то не то, – схватили фонари и поспешили туда. Едва они высыпали на освещенный двор, как раздался цокот копыт и вперед проворно выехал низкорослый человек в шляпе с загнутыми полями, сидевший очень прямо на коренастой лохматой лошадке, вслед за ним – его помощник на лошади покрупнее.

Тем временем Мур оседлал свою лошадь и с помощью Сары зажег фонари на всей фабрике, чей длинный фасад теперь светился вовсю, давая достаточно света, чтобы покончить с неразберихой во дворе. Послышался гул голосов. Мэлоун наконец покинул контору, предварительно обдав голову и лицо водой из глиняного кувшина, и эта мера предосторожности, вместе с внезапным переполохом, отчасти помогла ему стряхнуть истому, навеянную пуншем. Он стоял, сдвинув шляпу на затылок, с дубинкой в правой руке, и кое-как отвечал на вопросы прибывшего из трактира отряда. Подошел Мур, и к нему сразу устремился человек в круглой шляпе, восседавший на лохматой лошадке.

– Ну, Мур, к чему вы нас созвали? Я так и думал, что сегодня мы вам понадобимся – я и мой командир, – он похлопал лошадку по шее, – и Том со своим конем. Услышав колокол, я не смог усидеть на месте и оставил Боултби завершать ужин в одиночестве. Где же враг? Не вижу ни масок, ни вымазанных углем лиц, да и окна не побиты. На вас уже напали или вы только ожидаете этого?

– Нет, об этом и речь не идет, – невозмутимо ответил Мур. – Я приказал бить в колокол, потому что хотел оставить пару-тройку соседей здесь, в лощине, пока я с парой добровольцев съезжу на пустошь под Стилбро.

– На пустошь под Стилбро? Зачем? Встретить фургоны?

– Фургоны прибыли час назад.

– Тогда все в порядке. Чего же вам еще нужно?

– Фургоны пустые, а Джо Скотт с парнями валяются связанные на пустоши, станки там же. Прочитайте послание, что эти мерзавцы накорябали!

Хелстоун внимательно изучил текст, содержание которого мы привели выше.

– Они обошлись с вами так же, как с остальными. Впрочем, бедолаги в канаве наверняка с нетерпением ожидают помощи. Ночь сегодня промозглая. Мы с Томом отправимся с вами. Мэлоун останется и присмотрит за фабрикой. Кстати, что это с ним? Глаза того и гляди вылезут из орбит.

– Съел баранью котлету.

– Оно и видно. Питер Огаст, будь начеку! Хватит с тебя котлет на сегодня. Будешь тут за старшего. Заметь, должность почетная!

– Со мной кто-нибудь останется?

– Сейчас решим. Ребята, кто побудет здесь, а кто желает немного прогуляться со мной и Муром до дороги на Стилбро, чтобы выручить бедолаг, на которых напали разрушители станков?

Идти на выручку изъявили желание всего трое, прочие предпочли остаться. Пока Мур взнуздывал лошадь, приходской священник тихо осведомился, надежно ли он спрятал котлеты, чтобы Питер Огаст не смог до них добраться. Фабрикант утвердительно кивнул, и отряд спасателей пустился в путь.