Цитаты из книги «Джейн Эйр»

изменить, чтобы не умереть. И вот в долгом мраке тщетной борьбы воссиял свет, и пришло облегчение. Сдавившая меня теснина вдруг раскинулась безграничным простором. Силы моего духа услышали зов Небес восстать, обрести полную мощь, развернуть крылья и унестись в неизмеримую даль. Господь поручил мне нести Его весть, а чтобы донести ее далече и передать достойно, требуются умение и сила, смелость и красноречие – все лучшие качества солдата, государственного мужа и оратора, ибо все они необходимы хорошему миссионеру. Я решил стать миссионером. С этого мгновения состояние моего духа изменилось. Оковы распались, освободив все мои способности, не оставив от цепей ничего, кроме еще не заживших ссадин, исцелить которые способно лишь время. Правда, мой отец воспротивился, но после его кончины на моем пути уже нет неодолимых препятствий. Остается уладить кое-какие дела, найти себе преемника в Мортоне, разорвать или рассечь путы чувства – последний бой с человеческой слабостью, которую, знаю, я преодолею, так как поклялся ее преодолеть, – и я покину Евро

дал нам власть творить собственную судьбу. И когда наша энергия словно бы нуждается в подкреплении, которого не получает, когда наша воля тянет нас на дорогу, нам заказанную, мы должны не поддаваться слабости, не застывать в отчаянии, а поискать другую духовную пищу, более заманчивую, чем предыдущие, запретные нам лакомства, и, быть может, более чистую. И проложить для дерзающих ног дорогу столь же прямую и широкую, как та, которую преградила перед нами судьба, хотя и не столь гладкую. Год назад я сам был глубоко несчастен: мне казалось, я ошибся, приняв духовный сан. Будничные обязанности священника казались мне смертельно скучными. Меня снедало желание испробовать более деятельную мирскую жизнь, например, более увлекательный труд литератора; меня влекла судьба художника, писателя, оратора – да кого угодно, лишь бы не священника. О, под моим скромным облачением билось сердце политика, солдата, поклонника славы; оно томилось по известности, жаждало власти. Я задумался; моя жизнь стала настолько несчастной, что ее необходимо было изме

Сент-Джон продолжал: – Совладать с желаниями и поступать наперекор собственной натуре очень нелегко, но это возможно, как я знаю по собственному опыту. Бог в какой-то мере

Мне не следует забывать, что по плоти и крови эти крестьяночки в домотканой одежде ничуть не хуже отпрысков самых древних аристократических родов и что зачатки природных талантов, утонченности, ума, прекрасных чувств могут жить в их сердцах с той же вероятностью, что и в сердцах самых высокородных наследниц. Моим долгом будет помочь развиться этим зачаткам, и, конечно же, конечно, я обрету некоторое счастье в его исполнении

горами. Вся моя натура, данная мне Богом, противится этому. Способности, дарованные мне Небом, парализованы, не приносят пользы. Вы слышите, как я противоречу себе? Я, который в проповедях призывал довольствоваться самым смиренным жребием, указывал, что даже дровосеки и водоносы своим трудом славят Господа, – я, Его служитель, носящий сан, впадаю почти в исступление от желания вырваться отсюда. Что же, приходится искать средство примирить склонности с нравственными принципами.

однообразием жизни. – Я лишена честолюбия. При слове «честолюбие» он вздрогнул и повторил его. – Нет. Почему вы подумали о честолюбии? Кто честолюбив? Я знаю, во мне есть честолюбие, но как вы догадались? – Я говорила о себе. – Ну, если вы не честолюбивы, в таком случае вы… – Что? – Я хотел бы сказать: «страстны». Но вы могли бы понять меня неверно и рассердиться. А в виду я имел следующее: человеческие привязанности и симпатии для вас крайне важны. Я убежден, что вы не сможете долго довольствоваться досугом, проводимым в одиночестве, и монотонным трудом, не дающим никакой пищи ни уму, ни сердцу. Как не могу я, – добавил он с особой выразительностью, – прозябать в этой трясине, замкнутой го

Я прочел это в ваших глазах. Они не из тех, что обещают мириться с однооб

Ибо вашей природе, как и моей, присуще свойство, не приемлющее покоя, хотя и по иным причинам.

оставаясь подавляемой, сжатой, управляемой. Красноречие проповедника заставляло сердце трепетать, ошеломляло ум. И с начала и до конца – отзвуки странной горечи, отсутствие утешительной кротости. Частыми были упоминания суровых догматов кальвинизма – избранности, предопределения, осуждения. И каждая ссылка на них звучала точно смертный приговор. Когда он кончил, я не почувствовала себя успокоенной, просветленной, возвысившейся духом – напротив, меня преисполнила невыразимая печаль. Мне казалось – не знаю, какое впечатление осталось у других, – что красноречие это вырывалось из глубин, где осела густая тина разочарований, где бурлили неутолимые устремления, высокие, но пугающие в своей неукротимости помыслы. Я уверилась, что Сент-Джон, ведущий столь чистую жизнь, добродетельный, ревностный, тем не менее еще не обрел того мира в Боге, который превосходит человеческое понимание. Не обрел, как не обрела этого мира и я, жертва скрытых надрывающих душу сожалений о моем разбитом кумире и потерянном элизиуме.

Такая необщительность долго не позволяла оценить его ум. В первый раз мне довелось почувствовать силу этого ума, когда я слушала, как мистер Сент-Джон проповедовал у себя в мортонской церкви. Если бы я могла воспроизвести эту проповедь! Но подобное мне не по силам. Я даже не способна точно описать свое впечатление от нее. Начал он спокойно – более того, тон и звучание его голоса оставались неизменными до конца, – однако строго обуздываемый жар веры скоро дал о себе знать в выразительности интонаций, во внутренней мощи его слов. Она все возрастала,