Акт I, сцена пятая

Однажды проницательная Клэр Бут Льюс сказала о Кэтрин Кентон: «Когда она влюблена, её невозможно расстроить; зато когда не влюблена, её не развеселишь».

Действие следующей сцены разыгрывается в ванной комнате, смежной с будуаром мисс Кэти. Хозяйка дома сидит возле туалетного столика. Перед ней – три зеркала, показывающих сразу оба профиля и анфас. Розы «Нэнси Рейган» и жёлтые лилии, подношение Уэбстера Карлтона Уэстворда Третьего, отражаются в створках до бесконечности. Жидкий букетик превратился в пышную витрину флористки. В целый сад. И это вместо того, чтобы сгнить на полу усыпальницы.

К букету привязана карточка из тисненого пергамента: «Неразделенная любовь – бесполезная трата времени. Прошу тебя, позволь миру поделиться с тобой своей бесконечной любовью». Какая-то бессвязная тарабарщина, сворованная не то у Джона Мильтона, не то у Мохандаса Ганди.

Моя мисс Кэти смотрится в зеркало и разминает-пощипывает кожу, провисшую под линией подбородка.

– С виски покончено, – заявляет кинозвезда. – И с проклятыми шоколадками тоже.

Да, отравление шоколадом, кто бы мог подумать!.. Надо же было мисс Кэти забыть целую коробку на кровати, где Донжуан был просто обязан унюхать сладкое. А ведь и в одной конфетке более чем достаточно кофеина, чтобы собаку такого размера хватил сердечный приступ.

На пергаментной карточке подпись: «Уэбб». Мальчик Уэстворд; колумнист Чолли Никербокер сказал бы о нём: «вкрадчивая инфекция». Рядом с розами на полированном столике покоится выпуклая резинка диафрагмы, вся в пятнах от пыли.

Отклеивая накладные ресницы, мисс Кэти глядит на наше с ней отражение, приумноженное до размеров толпы, словно весь мир состоял исключительно из наших двойников, и произносит:

– Ты уверена, что никто больше не прислал соболезнований?

Я неумолимо повожу головой из стороны в сторону. Ни одна живая душа.

Мисс Кэти снимает золотисто-каштановый парик, отдаёт его мне и снова спрашивает:

– Даже сенатор?

Это её «отбывший», предшественник Пако, сенатор Фелпс Рассел Уорнер. Я ещё раз качаю головой. Нет. Ни Терренс Терри, гомик-танцор; ни Пако Эспозито, занятый в новом радиошоу под названием «Направляющий свет» в роли знойного латиноамериканца, танцора фламенко и одновременно специалиста по хирургии головного мозга. Ни один из «отбывших» не удосужился черкнуть хотя бы слово.

Протирая лицо ватными шариками с кольдкремом, мисс Кэти срывает эластичную шапочку, стягивающую ее волосы. Знаменитые пальцы впиваются в длинные пряди седых волос. Кэтрин Кентон быстро крутит головой, чтобы рассыпать их по плечам розовой атласной сорочки, оттягивает в сторону парочку истончившихся локонов и спрашивает:

– Думаешь, моя шевелюра выдержит ещё одно перекрашивание?

Первый симптом того, что Уолтер Уинчелл зовёт «увлечением с оглупением», – желание перекрасить волосы в ярко-рыжий, кошачий цвет.

«При любом недуге, – сказал как-то журналист Генри Луис Менкен, – оптимизм говорит о том, что дело больного – труба».

Мисс Кэти подхватывает ладонями грудь и так высоко ее поднимает, что шея едва не тонет в ложбинке. Потом косится на свои отражения в боковых зеркалах.

– Почему наш талантливый доктор Йозеф Менгеле из Мюнхена ничего не может поделать с этими руками? Они же как у старухи!

В лучшем случае наш юный Уэстворд принадлежит к той породе бездельников, которых Лолли Парсонс окрестила «мемуарастами». Улыбаясь и пританцовывая, они без мыла втираются в душу к очередной увядающей, одинокой знаменитости. Такие вечно до безобразия прилизаны и прекрасно умеют выслушать исповедь. Они потакают раздутому эго и ускоряют дряхление разума, а сами тем временем собирают сливки будущих расхожих цитат и анекдотов. У таких всегда наготове рукопись, только и ждущая публикации после смерти кинозвезды. Вот тогда каждый вечер, проведённый в тиши у камина с бокалом бренди в руке, окупится сторицей, каждая ночь принесёт плоды в виде скандальных признаний и заявлений. Могу поспорить, мистер Ясные Карие Очи – один из профессиональных искусителей, в любую минуту готовых раззвонить по свету о самых грязных подробностях частной жизни моей мисс Кэти.

Чует сердце: у него так и чешутся руки написать интимное разоблачение в жанре, который Уинчелл зовёт «жизнеобсиранием в произвольной форме». Наш красавчик Уэбстер – что-то вроде литературной сороки-воровки, падкой на самые яркие и самые тёмные переживания каждой встречной звезды.

Мисс Кэти выдавливает на палец жирную каплю вазелина и тщательно смазывает все зубы, от передних до коренных. Потом сально ухмыляется и спрашивает:

– Ложка есть?

– На кухне, – бросаю я.

Мы перестали хранить ложку в ванной с того самого года, когда по радио через раз крутили песню «Не отнимай у меня любовь» в исполнении Кристины, Дороти и Фили Магуайр.

Мисс Кэти задалась целью – усохнуть и превратиться в «загар да кости», по выражению Лолли Парсонс; в «мощи с накрашенными губами», по словам Хэдды Хоппер; в «красиво причёсанный скелет», как Эльза Максвелл величает Кэтрин Хепберн.

Мисс Кэти уходит на поиски пресловутой ложки, а мои руки спешат открыть коробку с морской солью. Раздавив между пальцами несколько жёстких крупинок, я крошу их между стеблями роз и покачиваю вазу по кругу, чтобы соль растворилась в воде. Потом выхватываю карточку из букета, складываю пергамент пополам и рву. Дважды. Потом ещё складываю и рву, так что предложения превращаются в слова, а слова – в отдельные буквы, которые уже можно скормить унитазу. Дёргаю за рычаг. Вода поднимается, подхватывает обрывки, крутит их и начинает уходить. Внезапно из глубины извергается уйма бумаги, забившая туалетное горло. Размокшие клочья писем, открыток и телеграмм лезут наружу неудержимым потоком.

В фаянсовой чаше клокочет водоворот выражений заботы и нежности, подписанных именами Эдны Фербер, Арти Шоу, Бесс Труман. «Если я в силах чем-то помочь…», «Звони мне в любое время…». Лоскуты сантиментов, кружась, поднимаются выше и выше, к самому краю, за которым ждёт катастрофа, готовятся выплеснуться из белой чаши на розовый мраморный пол. Проникновенные слова… Я порвала их на куски, а потом – на крохотные кусочки. За несколько дней уничтожила все соболезнования. И вот результат моих потаенных трудов вознамерился выйти на свет.

Из дамской комнаты, расположенной этажом ниже, по пустому особняку отчётливым эхом разносятся звуки, с которыми бефстроганов, груши «Королева Шарлотта», а также телятина «Орлов» извергаются из утробы мисс Кэти по зову серебряной ложки, прижатой к основанию языка, повинуясь необратимому рвотному рефлексу.

– Ну и пошли они… – выдыхает мисс Кэти в паузах между оглушительными всплесками; её звездный голос хрипит из-за нахлынувшей желчи и желудочной кислоты. – Им на меня плевать, – бурчит она, вызывая у себя новый спазм.

Вы, наверное, слышали печально известный совет, который Джуди Гарленд получила однажды от Бусби Беркелей: «Если кишечник ещё работает, значит, ты ешь недостаточно мало».

А на моем этаже растерзанные соболезнования норовят замарать собой мраморный пол ванной комнаты. Водоворот поднимается, угрожая страшными бедствиями. В самый последний, отчаянный миг я падаю на колени. Засовываю руку в бурлящую ледяную воду. Сначала по локоть, затем по плечо – туда, в глубину унитаза, сквозь плотные залежи мокрой бумаги. Разобщенные, изувеченные слова любви перемешались между собой и образовали засор. Голыми пальцами копаю тоннель в мягкой массе чужих сантиментов.

Мисс Кэти внизу изрыгает остатки десерта: печенье «Пьер Ротшильд», мороженое со сливками «Луиза Гримальди», сироп «Тётка Джемима», торт «Леди Балтимор». Непереваренная колбаса «Джимми Дин» покидает измученный организм с особенно громкими, булькающими криками.

Водопровод старинного особняка содрогается, трубы с грохотом проталкивают через себя новое бремя из растерзанных секретов и выблеванной изысканной пищи.

Спустя один «срок хранения в Голливуде» в чаше унитаза начинается отлив.

Обрывки любви и сочувствия, проявлений чужой доброты погружаются вниз, постепенно исчезая из виду. Я вновь дёргаю за рычаг, и последние клочки утешения устремляются в канализационную трубу. Туалет проглатывает их скопом – кружевные, тиснёные, выпуклые, надушенные. Холодные струи уносят все до единого слова сострадания Джинн Грейн, велеречивую писанину её королевского высочества принцессы Маргарет Роз, Джона Гилберта, Лайнуса Полинга и Кристиана Барнарда. Поток изъявлений дружбы от знаменитостей вроде Брукса Аткинсона, Джорджа Арлисса или Джилл Эсмонд стремительно завихряется и уходит, уходит прочь; уровень воды понижается, и вот уже не осталось ни имени, ни клочка записки. Всё смыто.

В дамской комнате этажом ниже моя мисс Кэти откашливается и сплёвывает, силясь избавиться от привкуса желчи. Слышится шум воды, спускаемой в унитаз, а следом – шипение дезодоранта для воздуха.

Проходит отрезок времени, равный «одной нью-йоркской секунде», а я продолжаю стоять. Потом шагаю к раковине и невозмутимо намыливаю мокрые руки, тщательно вычищая из-под ногтей каждую буковку чьей-нибудь «скорби» или «трагедии», которая могла там застрять. Прелестный букет из розовых роз и жёлтых лилий уже начинает никнуть и вянуть; ещё бы – вода-то отравлена солью.

Акт I, сцена шестая

Далее нас ожидает целая серия кадров, изображающих, как в особняк доставляют цветы. Молодые люди в кричащих широкополых шляпах и полированных туфлях один за другим нажимают кнопку звонка у парадной двери. У кого-то под мышкой зажата длинная коробка с розами, пышно перевязанная бархатной лентой. Другой, словно маленького ребёнка, держит прозрачный кулёк – опять же с розами, свободной рукой протягивая перо и блокнот-планшет с квитанцией на подпись. Охапки лилий напоминают белоснежные волны. А служба доставки не унимается. Звонок то и дело поёт, возвещая о том, что прибыли жёлтые гладиолусы и пурпурные стрелиции. Трепетные розоватые ветви кизила в полном цвету. Продрогшие тепличные орхидеи мясного оттенка. Камелии. Каждый пришедший старается вытянуть шею и заглянуть за моё плечо, мечтая хотя бы мельком увидеть прославленную Кэтрин Кентон.

С запозданием на секунду за кадром звучит вопрос мисс Кэти:

– Кто там?

Именно в то мгновение, когда дверь успела захлопнуться.

И я всякий раз отвечаю:

– Торговец щётками.

– Свидетели Иеговы.

– Девочки-скауты продают печенье.

Снова «дин-дон», и в кадре – очередной букет жимолости. Ну, или длинные розовые копья цветущего имбиря.

В кадре – я. Окликаю мисс Кэти, интересуюсь, уж не ждёт ли она сегодня визита.

– Нет! – кричит издалека она. И уже тише прибавляет: – Нет, никого конкретно.

В кухне, в фойе и столовой воздух буквально качается от густого запаха призрачных цветов. Искрится от сладкого и тяжёлого аромата жасмина. Мы словно в заколдованном саду. Вокруг царит сочное благоухание незримых гардений. В воздухе резко тянет эвкалиптом, ветви которого я несу прямо к чёрному выходу. Урны для мусора в переулке уже заполнены: оттуда торчит наружу тёмно-красная бугенвиллея и побеги сладко пахнущей вербы.

Короткие планы-детали сменяют друг друга: карточка из букета, за ней вторая, следом – ещё и ещё. На каждой из них стоит имя Уэбстера Карлтона Уэстворда Третьего. А потом – запечатанный бумажный конверт, на котором написано от руки: «Передать мисс Кэтрин». Камера отъезжает; в кадре – я. Держу этот самый конверт над паром, идущим из чайника на плите. Декорации кухни мало чем отличаются от тех, что мы видели целую пёсью жизнь тому назад, когда мисс Кэти нацарапала на дверном окошке своё пронзённое сердце. Правда, на холодильнике теперь установлен переносной телевизор. На экране мерцают кадры: больница, хирургическое отделение, операционная. Актёр берётся руками, затянутыми в резиновые перчатки, за край белой маски и стягивает её с лица. Это Пако Эспозито, наш «отбывший». Седьмой и пока что последний мистер Кэтрин Кентон. У него седеют виски. Над верхней губой – усы цвета «перец с солью».

Чайник сердито шипит на плите, над голубым пауком огня. Из носика валит пар и клубится вокруг уголков белого конверта. Бумага темнеет от сырости. Наконец наклеенный клапан отходит, и я двумя пальцами достаю письмо.

По телевизору показывают, как Пако склоняется над операционным столом, проводит скальпелем по неподвижному телу (пациента сыграл Стивен Бойд, ассистента – Хоуп Лэнг, анестезиолога – Сьюзи Паркер) и, задержав свой взгляд на дежурной сиделке (Натали Вуд), восклицает:

– В жизни не видел ничего хуже! Надо срочно извлечь этот мозг!

На следующем канале целый батальон танцоров носится по киносъёмочному павильону, изображая битву при Энтитеме в мюзикле о Гражданской войне (продюсер – Фрэнк Пауэлл, режиссёр – Дэвид Уорк Гриффит). Армию конфедератов возглавляет, подпрыгивая и делая пируэты, популярный танцор Терренс Терри. В роли Таллулы Бэнкхед занята душераздирающе юная Джоан Лесли. Х. Б. Уорнер играет Джефферсона Дэвиса. Композитор – Макс Штайнер.

Из переулка за дверью доносится мужской голос:

– Тук-тук.

Окно затуманено паром. В кухне жарко и влажно, точно в сауне в апартаментах отеля «Сады Аллаха». Мой взмокший лоб облеплен гладкими волосами. «Словно корова языком облизала», – как выразилась бы Луиза Брукс.

С наружной стороны на окошко падает тень чьей-то головы.

– Кэтрин? – доносится из-за потного стекла, на котором мисс Кэти однажды вырезала своё пронзённое сердце. Постучав костяшками пальцев по двери, пришедший добавляет: – Это срочно.

Письмо развёрнуто. «Моя дражайшая Кэтрин, истинная любовь НЕ в дали, протяни лишь руку». Я прикладываю бумагу к мокрому стеклу, и она прочно приклеивается каплями пара, как обои на стену. Из переулка просачиваются солнечные лучи. Письмо делается прозрачным и загорается белым светом. Выведенные от руки слова оказываются посередине сердца, будто в рамочке. Я отпираю засов, снимаю цепочку, поворачиваю ручку и открываю дверь.

На пороге стоит мужчина с трепещущим на ветру блокнотом. На страницах нацарапаны имена в окружении стрелок; похоже на схему футбольной игры. Кое-что можно разобрать: «Ив Арден… Марлен Дитрих… Сидни Блэкмор…». В другой руке у мужчины – бумажный пакет. За его спиной – урны для мусора, откуда на мостовую просыпался дождь из роз и гардений. Зловонные дождевые лужи в переулке стали последним ложем для гладиолусов. Пахнет жимолостью и гнилыми мясными объедками. Бледный жасмин валяется вперемешку с охапками розовых камелий и кроваво-алых пионов.

– Срочно, скорее, где леди Кэтрин? – торопит мужчина, размахивая блокнотом так, что страницы хлопают, будто армейские флаги.

На некоторых из них имена расходятся лучиками от большого прямоугольника в центре: Лена Хорн, потом Уильям Уэллман, потом Эстер Уильямс.

– К ужину ожидается двадцать четыре человека, – произносит мужчина, – и у нас тут возник вопрос по поводу их размещения.

Загадочные диаграммы оказываются схемами рассадки гостей. Прямоугольники – столами. Имена – списком приглашённых.

– Можешь передать её высочеству, – прибавляет вошедший, – что я нарочно купил её любимые сладости… «Иорданский миндаль».

– Её высочество в этот раз не съест ни крошки, – отвечаю я.

Мужчина, чьё лицо частенько мелькает по телевизору, – это Терренс Терри. В прошлом – мистер Кэтрин Кентон, в прошлом – танцор по найму в «Лэски Студиос», в прошлом – любовник Монтгомери Клифта, в прошлом – юный сожитель Уильяма Хайнса, в прошлом – сексуальный извращенец. Наш пятый «отбывший» теперь мучается из-за того, что не представляет себе, кого усадить напротив Селесты Холм во время званого ужина.

– Дело очень серьёзное, – бубнит он. – Нужно чтобы Кэтрин ответила: Джек Бьюкенен в самом деле на дух не переносит Мэй Уитти?

– Тебя должны были арестовать ещё на свадьбе с мисс Кэти, – произношу я. – Закон же не позволяет гомосексуалистам заключать браки.

– Только друг с другом, – уточняет он и заходит в кухню.

Закрываю дверь, поворачиваю ручку, надеваю цепочку, запираю засов.

– Пусть так, но нельзя жениться исключительно ради лишней строки в резюме. – С этими словами я достаю из ящика стола чистый лист и прикладываю его к влажному окну, поверх любовной записки.

– Её высочеству необязательно приходить, – клянчит Терренс Терри. – Пусть только ответит, кого мне пристроить рядом с Джейн Уайман.

Я принимаюсь обводить голубыми чернилами просвечивающие сквозь бумагу буквы.

– Леди Кэтрин могла бы сказать, – не отвязывается Терренс, – Джон Агар – правша или левша? И какого пола Рин Тин Тин?

Продолжая отчитывать его и одновременно копировать письмо-оригинал на бумагу, я предлагаю начать всё заново. Рисуем пустой обеденный стол. Помещаем Розмари Клуни напротив Лекс Баркер. Усаживаем Дези Арназ по левую руку от Хейзел Корт. «Толстяк» Арбакл всегда плюётся во время беседы; пускай напротив сидит Билли Дав – она подслеповата и ничего не заметит. Отпихнув локтем Терри, лезу в его блокнот и собственными чернилами начинаю рисовать стрелки, соединяя Джин Харлоу, Лона Чейни-старшего и Дугласа Фэрбенкса-младшего. Подобно Кнуту Рокне в преддверии футбольного матча, обвожу в кружок имена Гилды Грэй и Хэтти Макдэниэл, а Джун Хэвер вычёркиваю.

– Значит, она опять голодает? – любопытствует Терренс Терри, наблюдая за моей работой. – Влюбилась, что ли?

А сам, развернув бумажный пакет, вынимает полную горсть миндаля в глазури пастельных тонов – розоватого, зеленоватого, голубого – и запускает их в рот.

– Голодовки – это полбеды, – отвечаю я. – Она ещё и гимнастикой занялась.

Иными словами, тренеры подсоединяют электрические провода к жалким остаткам мускулов на её теле и пропускают по ним разряды, имитируя участие жертвы-клиентки в скачках с препятствиями под ударами непрерывной грозы. Для фигуры – недурно, а вот причёска страдает.

После каждого подобного издевательства мисс Кэти велит побрить себе ноги, отбелить зубы и отодвинуть кутикулы.

– А кто её новое увлечение? – интересуется Терренс Терри с набитым ртом. – Ты его знаешь?

В это мгновение сбоку от электрической плиты звонит настенный телефон. Я поднимаю трубку, спрашиваю:

– Алло?

И жду.

Кто-то жмёт кнопку звонка у парадного входа.