Глава 10

В то утро небо было почти безоблачным, суровым и пустым.

Флорин Сак не пошел в порт. Минуя окружавшие его дом промышленные корпуса, он направился к небольшому скоплению припортовых судов, облепленных тавернами и пересеченных множеством улочек. Его ноги моряка независимо от сознания выравнивали туловище при каждом качке мостовой.

Вокруг были кирпичные сооружения и просмоленные брусья. Чем дальше Флорин шел, тем слабее становились звуки с производственных судов и платформы «Сорго». Щупальца его легонько покачивались и шевелились. Они были обмотаны бинтами, пропитанными благотворной морской водой.

Прошлой ночью – уже в третий раз подряд – Шекель не пришел домой.

Он снова был с Анжевиной.

Флорин думал о Шекеле и об этой женщине, немного стыдясь собственной ревности. Ревности к Шекелю или Анжевине – то был узел обид, который ему никак не удавалось развязать. Он старался не чувствовать себя брошенным, хотя и понимал, что брошен. Он решил во что бы то ни стало разыскать парнишку, решил, что двери дома будут открыты, когда бы тот ни вернулся, что он, Флорин, отпустит Шекеля со всем благородством, на какое способен.

Он просто был расстроен тем, что это произошло так скоро.

Уже виднелись мачты «Гранд-Оста», возвышающиеся чуть ли не до самого неба. Аэростаты плыли, как подводные лодки, лавируя между рангоутами города. Он спустился на Сенной рынок и прошел по его малым судам. Его окликали лавочники, толкали ранние торговцы.

Здесь вода была совсем рядом, прямо у него под ногами. Вместе со всевозможным мусором она, издавая сильные запахи и звуки, плескалась в промежутках между судами.

Он на мгновение закрыл глаза и представил, что парит в прохладной соленой воде. Спускаясь, он чувствует, как растет давление, как море ласкает его. Его щупальца хватают проплывающих рыб. Он проникает в тайны подводного города: неотчетливые темные формы вдалеке, сады пульпы, фукуса, водорослей.

Флорин почувствовал, как решимость его слабеет, и пошел быстрее.

Оказавшись в незнакомом ему квартале Зубца часовой башни, он чуть не заблудился. Сверившись с нацарапанной на клочке бумаги картой, он направился по петляющим мосткам, перекинутым над судами внизу, затем через пышно перестроенную каравеллу к «Дюнроллеру» – округлому старому военному судну. На корме корабля покачивалась неустойчивая с виду башня, прикрученная канатами к мачтам.

Местечко было тихое. Даже вода, колыхавшаяся между судов, казалась какой-то сонной. Это были задворки, населенные магами и аптекарями, учеными Книжного города.

Оказавшись в кабинете на самом верху башни, Флорин выглянул в неровно прорезанное окно. Он увидел беспокойное море до самого горизонта, которое мерно наклонялось из стороны в сторону в оконной раме «Дюнроллера», покачивающегося на волнах.

На соли не было слова для обозначения переделки. Серьезные приращения или изменения были редкостью. Все существенные работы (улучшение сделанного на кробюзонских пенитенциарных фабриках, редко что-то совсем новое) проводились горсткой практикующих врачей: магами-самоучками, врачами-специалистами, хирургами и – по слухам – несколькими беглецами из Нью-Кробюзона, чье мастерство было отшлифовано за многие годы, проведенные на государственной пенитенциарной службе.

Чтобы обозначить серьезную операцию, слово позаимствовали из рагамоля. Именно это рагамольское слово и вертелось на языке у Флорина.

Он снова перевел глаза на терпеливо ждущего человека за столом.

– Мне нужна ваша помощь, – нерешительно сказал Флорин. – Я хочу подвергнуться переделке.

Флорин давно уже думал об этом.

Его привыкание к морю воспринималось им как долгое, затянувшееся рождение. Каждый день он все больше времени проводил внизу, и вода относилась к нему все лучше. Его новые конечности полностью адаптировались, стали такими же сильными и почти такими же цепкими, как руки.

Он с завистью смотрел, как дельфин Сукин Джон надзирает за работой его вахты, совершая необыкновенно изящные движения в морской воде (как-то раз он подплыл, чтобы наказать какого-то ленивого работягу, и больно боднул того), он наблюдал, как креи из своих полузатопленных кораблей, рискованно висящих в воде, засоленных во времени, или странные рыболюди из квартала Баск свободно, без всякой оснастки бросаются в воду.

Выйдя из воды, Флорин ощущал, как тяжелеют и неловко повисают щупальца. Но, находясь внизу в водолазной оснастке, одетый в кожу и медь, он чувствовал, что ограничен в своих движениях. Он хотел плыть свободно – горизонтально, вверх – к свету, и даже… о да, даже вниз, в холодную и безмолвную темноту.

Оставалось только одно. Он думал попросить портовое начальство субсидировать его, и они наверняка согласились бы, поскольку были заинтересованы в повышении его эффективности как работника. Со временем решимость Флорина только возрастала, но он отказался от этого плана и начал копить глаза и флаги.

В то утро, когда Шекеля не было дома, а ясное небо исходило соленым ветром, Флорин вдруг понял, что хочет сделать именно это, и ничто другое. Он исполнился великого счастья, осознав: дело вовсе не в его гордыне и не в том, что ему стыдно просить деньги, а всего лишь в том, что процесс и решение целиком, полностью, без малейших сомнений зависят только от него.

Когда Шекель не был с Анжевиной (эти часы оставались в его памяти как сновидения), он проводил время в библиотеке, бродя среди кип детских книг.

Он одолел «Отважное яйцо». В первый раз для этого понадобилось несколько часов. Он снова и снова возвращался к началу, увеличивая, насколько мог, скорость чтения, переписывал слова, которые сперва не мог прочесть, и медленно, по порядку произносил звуки, пока за отдельными формами не начинал брезжить смысл.

Поначалу шло трудно и неестественно, но понемногу становилось легче. Шекель постоянно перечитывал книгу, с каждым разом все быстрее, не интересуясь рассказанной историей, он лишь жаждал этого необыкновенного ощущения, возникавшего, когда буквы на странице начинали наливаться смыслом и ему удавалось поймать беглеца – слово. Ощущение это было таким сильным, таким обескураживающим, что тошнота подступала к горлу, возникали рвотные спазмы. Шекель применял этот метод и к другим словам.

Они окружали его повсюду – знаки за стеклами витрин, знаки в библиотеке, знаки повсюду в городе и на медных табличках в его родном Нью-Кробюзоне, безмолвный крик, который теперь будет звучать для него всегда.

Закончив «Отважное яйцо», Шекель исполнился гнева.

«Как это мне до сих пор ничего не сказали? – со злостью думал он. – Что за хер скрывал от меня все это?»

Беллис поразилась манерам Шекеля, когда он нашел ее в маленьком кабинете рядом с читальным залом.

После вчерашнего визита Фенека ее одолевала усталость, но она заставила себя сосредоточиться и спросила Шекеля, как продвигается чтение. К ее удивлению, он вложил в ответ немало чувства.

– Как поживает Анжевина? – спросила она, и Шекель попытался заговорить, но не смог.

Беллис внимательно смотрела на него. Она ждала мальчишеского хвастовства и преувеличений, но непривычные для Шекеля эмоции явно ошеломили его. Внезапно она прониклась к нему теплым чувством.

– Меня немного беспокоит Флорин, – неторопливо сказал он. – Он мой лучший друг, и мне кажется, что ему теперь немного… одиноко. Не хочу, чтобы он думал, будто я от него отделался. Он мой лучший друг.

И он стал рассказывать о своем приятеле Флорине и между делом, стесняясь, сообщил, как у него идут дела с Анжевиной.

Беллис внутренне улыбнулась – взрослый прием, который хорошо ему удался.

Он рассказал ей об их с Флорином доме на кораблефабрике. Он рассказал об очертаниях каких-то больших предметов, которые Флорин видел под водой. Он начал зачитывать слова, написанные на коробках и книгах, лежавших в комнате. Он громко произносил их и записывал на клочке бумаги, разбивая на слоги, подходя к каждому слову с одинаковым аналитическим безразличием, будь то причастие, глагол, существительное или имя собственное.

Когда они принялись передвигать коробку с трудами по ботанике, дверь кабинета открылась и вошел пожилой человек с женщиной-переделанной.

– Андже… – начал было Шекель, но женщина, катившаяся на неустойчивом металлическом приспособлении, начинавшемся там, где должны были быть ее ноги, поспешно покачала головой и сложила руки на груди.

Седой человек дождался, когда безмолвная сцена между Шекелем и Анжевиной закончится. Беллис, настороженно поглядывавшая на него, вдруг поняла, что именно он и приветствовал Иоганнеса, когда они прибыли в Армаду. Тинтиннабулум.

Он был мускулист и, несмотря на возраст, держался прямо. Казалось, что его старое бородатое лицо и ниспадающие на плечи седые волокнообразные волосы пересажены на более молодое тело. Он повернулся к Беллис.

– Шекель, будь добр, оставь нас на пару минут, – тихо сказала Беллис, но тут вмешался Тинтиннабулум.

– В этом нет нужды, – сказал он. Говорил он словно бы издалека – с чувством собственного достоинства, печально. Он перешел на хороший, хотя и с акцентом, рагамоль. – Ведь вы кробюзонка, да? – Беллис промолчала, но он легонько кивнул, словно бы услышав ее ответ. – Я говорю со всеми библиотекарями, в особенности с теми, кто, подобно вам, каталогизирует новые поступления.

«Что тебе известно обо мне? – пыталась понять она. – Что тебе наговорил Иоганнес? Или он, несмотря на нашу размолвку, оберегает меня?»

– У меня здесь… – Тинтиннабулум вытащил лист бумаги. – У меня здесь список авторов, чьи книги для нас особенно важны. Эти авторы очень полезны в нашей работе. Мы просим вас о помощи. Отдельные работы некоторых авторов у нас есть, но мы хотели бы найти еще. О других нам известно, что они написали труды, которые важны для нас. О третьих у нас нет достоверных сведений – только слухи. Как вы увидите, трое из них присутствуют в каталоге, и об этих книгах нам уже известно, но мы заинтересованы и в любых других… Возможно, какое-нибудь из этих имен всплывет в следующей партии книг. А может быть, их работы уже не один век хранятся в библиотеке, но затерялись на стеллажах. Мы тщательно проверили соответствующие разделы – биология, философия, магия, океанология, – но ничего не нашли. Но мы могли что-то пропустить. Каждый раз, когда вы заносите в каталог книги, будь то новые или старые, завалявшиеся за стеллажами, мы просим вас быть начеку. Две из них – те, что не из Нью-Кробюзона, – старые.

Беллис взяла список, полагая, что он длинный, и просмотрела его. Но в центре листа были аккуратно напечатаны лишь четыре имени, и ни одно ничего не говорило Беллис.

– Это самые главные, – сказал Тинтиннабулум. – Есть и другие. Вы получите более обширный список. Но этих четырех мы просим вас запомнить и искать их книги с особым усердием.

Маркус Халприн. Кробюзонское имя. Анжевина, неторопливо направившись к выходу вслед за Тинтиннабулумом, делала Шекелю тайные знаки.

Ул-Хагд-Шаджер (транслитерация), прочла Беллис. Рядом стояло оригинальное начертание имени – рукописные пиктограммы, в которых Беллис узнала лунную каллиграфию Хадоха.

Ниже стояло третье имя – А. М. Фетчпоу. Опять кробюзонец.

– Халприн и Фетчпоу – относительно недавние авторы, – сказал Тинтиннабулум от дверей. – Два других постарше. Мы полагаем, что они жили лет сто назад. Не будем больше вам мешать, мисс Хладовин. Если вы найдете что-нибудь из этого списка, любую работу этих авторов, отсутствующую в каталоге, прошу вас явиться ко мне на корабль. Он в носовой части Саргановых вод, называется «Кастор». Заверяю вас: если вы поможете нам, то получите вознаграждение.

«Что тебе известно обо мне?» – с тревогой подумала Беллис, когда дверь закрылась.

Она вздохнула и снова взглянула на бумагу. Шекель заглянул в список через ее плечо и начал неуверенно читать вслух имена.

Круах Аум, произнесла наконец Беллис, не обращая внимания на Шекеля, который с трудом продирался от одного слога к другому. «Ну и экзотика, – иронически подумала она, глядя на это имя, записанное архаичной разновидностью рагамоля. – Иоганнес упоминал тебя. Это кеттайское имя».

Книги Халприна и Фетчпоу наличествовали в каталоге. Перу Фетчпоу принадлежал двухтомный труд «Анти-Бенчамбург: Радикальная теория воды». Книги Халприна назывались «Морская экология» и «Биопсия морской воды».

На имя Ул-Хагд-Шаджера в каталоге отыскалось довольно большое число книг на хадохе, каждая объемом не больше сорока страниц. Беллис была достаточно знакома с лунным алфавитом, чтобы разобрать, как произносятся названия, но понятия не имела, что они означают.

Книг Круаха Аума не обнаружилось. Ни одной.

Беллис наблюдала за Шекелем – он учился читать, пробегая глазами по листам бумаги, на которых записывал трудные слова, произносил их, делал дополнительные пометы, копировал слова с бумаг, лежащих вокруг, с папок, из списка, врученного ей Тинтиннабулумом. Возникало впечатление, будто парнишка когда-то умел читать, потом растерял навыки, а теперь восстанавливал их.

В пять часов он сел рядом с Беллис, и они прочли «Отважное яйцо». Шекель отвечал на вопросы о приключениях яйца с таким старанием, что ее едва не разобрал смех. Беллис читала вслух, по слогам, незнакомые ему слова, помогая справляться с немыми или неправильными буквами. Шекель сказал, что приготовил для нее еще одну книгу, которую успел прочесть в тот день в библиотеке.

Тем вечером Беллис впервые назвала в своем письме имя Сайласа Фенека. Она посмеялась над его псевдонимом, но признала, что его компания, его самоуверенность принесли ей облегчение после долгих дней одиночества. Она продолжила чтение иоганнесовских «Эссе о животных», спрашивая себя – появится ли Фенек сегодня, а когда поняла, что нет, ее охватил приступ скуки и раздражения, и она отправилась спать.

Ей уже не в первый раз приснилось, как она плывет по реке к Железному заливу.

Флорину снилось, что он подвергается переделке.

Он снова был на пенитенциарной фабрике в Нью-Кробюзоне, где ему привили дополнительные конечности и где он пережил мучительные смутные минуты боли и унижения. Воздух вокруг снова был полон фабричного шума и криков, а он лежал, привязанный к влажной грязной доске, только на сей раз над ним склонялся не биомаг в маске, а армадский хирург.

Снова, точно так же, как днем, хирург показывал Флорину схему его тела с красными метками в местах, где будет проводиться коррекция, а предполагаемые улучшения были показаны наподобие поправок в ученической тетради.

– Будет больно? – спросил Флорин, и тут пенитенциарная фабрика рассеялась, и рассеялся сон, но вопрос остался.

«Больно будет?» – думал он, лежа в своей недавно опустевшей комнате.

Но после спуска под воду желание снова одолело его, и он понял, что меньше боится боли, чем такого вот томления – изо дня в день.

Анжевина объяснила Шекелю – строгим голосом, – как он должен себя вести, когда она исполняет служебные обязанности.

– Ты не должен вот так болтать со мной, – сказала она ему. – Я много лет работаю с Тинтиннабулумом. Саргановы воды платят мне за то, что я опекаю его с самого того дня, как он здесь появился. Он хорошо меня обучил, и я предана ему. Не суйся ко мне, когда я на работе. Понял?

Теперь Анжевина почти все время говорила с ним на соли, чтобы он осваивал язык; она не давала ему спуску, желая, чтобы Шекель поскорее сделался своим в ее городе. Она уже повернулась, чтобы идти, но Шекель остановил ее и, запинаясь, сказал, что, видимо, не придет в ее каюту сегодня. Он чувствует, что должен провести ночь с Флорином, который, наверно, здорово расстраивается.

– Это хорошо, что ты думаешь о нем, – сказала Анжевина.

Мальчик так быстро взрослел, с какой стороны ни посмотри. Преданности, желания и любви для нее было недостаточно. Он сбрасывал с себя детство, как старую кожу, и благодаря таким вот, довольно уже нередким, проявлениям мужского характера Анжевина воспламенялась к нему истинной страстью, а к ее смутному родительскому чувству примешивалось что-то более жесткое и низменное, отчего перехватывало дыхание.

– Проведи с ним вечерок, – сказала она. – А завтра приходи к девяти, любовник.

Последнее слово она произнесла мягко. Он научился принимать такие подарки должным образом.

Шекель проводил долгие часы в библиотеке, среди деревянных стеллажей, пергамента, слегка подпорченной кожи и бумажной пыли. Он держался рагамольской секции: осторожно снимал с полок книги, открывал и раскладывал их вокруг себя. Текст и картинки, как бутоны, расцветали на полу. Он медленно впитывал в себя рассказы про уток и бедных мальчиков, которые становились королями, про битвы против плоскодонок, впитывал историю Нью-Кробюзона.

Он записывал все непонятные слова, которые не удавалось произнести: человек, лестница, солнце, Джесхалл, Круах. Он постоянно повторял их.

Бродя от полки к полке, он переносил с собой и отобранные книги, а в конце дня возвращал их на место – но не согласно шифру хранения, который был ему непонятен, а благодаря изобретенному им мнемоническому методу. Шекель запоминал: вот эта книга стоит между большой красной и маленькой синей, а эта – в конце полки, рядом с той, на которой нарисован воздушный корабль.

Как-то раз он страшно запаниковал: снял с полки книгу – картинки внутри и все буквы были хорошо знакомы ему, но когда он принялся их произносить, полагая, что сейчас в голове начнут складываться слова, получалась сплошная тарабарщина. Шекель жутко испугался, решив, что забыл все, чему успел научиться.

Но потом он понял, что взял книгу из соседней секции, что хотя она и написана рагамольскими буквами, но совсем на другом языке. Шекель был поражен, поняв, что значки, которыми он овладел, могут выполнять одну и ту же работу для разных людей, не умеющих объясняться друг с другом. Он усмехнулся, подумав об этом и радуясь такой многозначности.

Он стал открывать другие иностранные тома, производя или пытаясь воспроизвести звуки, обозначаемые буквами, смеялся над выходившей бессмыслицей. Он внимательно разглядывал картинки и сверял их с тем, что написано. Методом проб он приходил к выводу, что на данном языке эта вот группа букв означает «лодка», а эта – «луна».

Шекель медленно удалялся от рагамольской секции, беря наугад тома и пытаясь понять их непостижимый смысл. Он шел по длинным коридорам, полным детскими книгами, наконец оказался перед новыми стеллажами и снял с полки книгу, алфавит которой был не похож ни на что известное ему. Он рассмеялся, глядя на странные кривые.

Он пошел еще дальше и обнаружил еще один алфавит. А чуть подальше – еще один.

Несколько часов он с удивлением и любопытством исследовал нерагамольские книги. Бессмысленные слова и непонятные алфавиты вызывали у него не только трепет перед миром, но и некое подобие прежнего фетишизма, когда все книги для него были вот такими – всего лишь немыми предметами, имеющими вес, размер и цвет, но лишенными содержания.

Правда, разница все же была. Теперь Шекель, глядя на эти непонятные страницы, знал, что они исполнены смысла для какого-нибудь иностранного ребенка, как открыли свой смысл ему «Отважное яйцо», «История Нью-Кробюзона» и «Оса в парике».

Он разглядывал книги на основном и верхнекеттайском, на сунглари, луббоке, хадохе, с завороженной грустью вспоминая свою прежнюю безграмотность, но ни на долю секунды не желая вернуться к ней.