На улице Глеб крепче сжал обернутое в упаковочную бумагу полотно, недоумевая, что на него нашло. Не Бог ведь нашептал, в конце концов. Купил картину и с легкостью расстался с двенадцатью тысячами, не обмозговав покупку. Обе вещи с Веретинским произошли впервые. Это против его правил. Показное пренебрежение к деньгам вызывало у него такое же раздражение, как и скряжничество.

Свидание с «двойкой» переносилось. И домой Веретинский поехал на автобусе. Весь путь он думал, как отреагировала бы Лана Ланкастер на известие, что кто-то в ее городе, совсем поблизости, пишет картины заметно лучше. Наверное, ее паралич разбил бы от зависти. Позолота бы точно с нее стерлась, обнажив… Даже представить страшно, что бы обнажилось.

У подъезда материализовалась потрепанная бесформенная алкоголичка, местная достопримечательность. В тапочках, в фиолетовой кофте из свалявшейся шерсти, в колготках, в каких старухи на рынке хранят лук. На голове гнездо из волос огненно-рыжего цвета. Предельно неебабельная, как выразился бы Слава. До ушей Веретинского донеслось неделикатное бубнение.

– Сигаретой угостишь?

Его обдало дыханием смерти. Он захлебнулся в хохоте и ушел, воображая, как эти человекообразные руины подыхают в канаве от асфиксии.

В лифте Глеба ни к селу ни к городу настигли строки: «Сердце изношено, как синие брюки человека, который носит кирпичи».

3

– Глеб?

Нет, ты чего, Комаров Москит Львович.

– Глеб, привет. – Лида появилась из зала. – В университете задержался?

– Привет. Должник зачет сдавал. Я тебе говорил.

Лида неловко замерла в трех шагах. Еще весной они перестали всякий раз обниматься при встрече.

– Что принес?

Взгляд Лиды был прикован к полотну в руках Глеба.

– Картина, – сказал он. – Неожиданно досталась. Потом объясню.

– Ладно, – сказала Лида. – Горячую воду отключили.

– Снова?

Она кивнула.

– Я тебе согрела. Давай полью.

– Спасибо, не надо. На улице жарко, помою холодной.

– Давай.

– Правда, Лида, не нужно.

– Нужно. И лицо сполоснешь, чтобы приятно было.

Глеб упустил момент, когда втянулся в эту игру. Игра повторялась вновь и вновь. По правилам Лида неназойливо настаивала, а он до поры отнекивался, чтобы сдаться. Или не сдаться, если исход важен.

Пока Лида наполняла на кухне ковш, Веретинский отнес в кабинет картину и дипломат.

Из телевизора разлетались знакомые голоса. Это ее любимое скетч-шоу. Одно из тех, где актеры изо всех сил притворяются смешными. Многие им даже верят. Лиду они точно убедили.

Глеба оглушило взрывной волной закадрового хохота, так что он быстрее скрылся за Лидой в ванной. Смех усмейных смехачей.

– Почти остыла, – сказала Лида, прежде чем полить.

Глеб сложил черпачком ладони, зажмурился и окатил лицо. Из крана, должно быть, не холоднее.

– Хорошо?

– В самый раз, – сказал Веретинский, потянувшись за полотенцем. – Ни разу не видел этот ковш.

– Ну ты даешь, – сказала Лида. – Прошлым летом еще покупала.

– Ты знаешь, – сказал Глеб, – среди посуды у меня мало друзей.

– В смысле?

Юмор этой женщине был определенно чужд, несмотря на увлеченность скетч-шоу и стендапами.

– Тарелка, чашка, блюдце, вилка и две ложки, маленькая и большая, – пояснил Веретинский. – Больше друзей нет.

– А, – сказала Лида. – Бокалы не забудь – для вина и пива.

Пока она досматривала свою передачу, Глеб ел рагу. Как ни крути, а кормила Лида бесподобно. И рагу, и борщ, и голубцы, и паста, и картофель, жаренный в кожуре, – по части готовки эта женщина давала фору ресторанным поварам. Даже компот она варила каким-то секретным способом, что сразу припоминались вкус, запах и ощущения родом из детства. Почерк избранных – умение смастерить блюдо так, чтобы оно тягалось с образцами детских лет.

Так совпало, что ужин Веретинского закончился вместе с так называемым юмористическим шоу Лиды.

– Покажешь картину? – сказала она.

– Только предупреждаю: она выполнена в непривычном стиле.

– Ты разжигаешь мое любопытство.

Глеб повел Лиду в кабинет, включил свет и без всякого изящества сорвал оберточную бумагу. Здесь полотно казалось другим, нежели в «Сквоте», но по-прежнему магическим и грандиозным – ни много ни мало. Лида исследовала картину долгим несведущим взглядом и в итоге не разделила ее очарования.

– Почему у них лица нечеткие?

– Что ты имеешь в виду?

– Глаза, рот, уши слабо видны, – сказала Лида. – Будто сплошная кожа. Неясно, то ли синие глаза у них, то ли карие, то ли серые. Даже заколка у нее четче прорисована, чем глаза.

– Полагаю, это сознательный ход, – сказал Глеб. – Художник отчетливо изобразил детали одежды и интерьера, а лица сделал смазанными, чтобы показать обезличенность героев. Не самый выдающийся прием, зато действенный.

– То есть?

– То есть это пустые люди. У них нет характера, нет воли, нет того, что отличало бы их от остальных. Они давно разменяли себя на вещи.

Лиду объяснения не удовлетворили. Глеб стоял как дурак с выставленным перед собой полотном, преткнувшись о ее молчаливое недоумение.

– Не нравится? – спросил он.

– Ты был прав, когда говорил о непривычном стиле, – сказала Лида. – Все-таки я не понимаю современное искусство.

Можно подумать, в классическом она разбиралась.

– Дело не в том, что это современное искусство, – сказал Глеб. – Это не элитарная чепуха, которую продают на аукционах за крупную сумму лишь потому, что авторитетный критик назвал эту чушь шедевром. Наверное, тебя насторожила мрачная атмосфера.

– Наверное. Она холодная, неприятная.

– Значит, автор сумел создать настроение.

Лида заглянула Глебу в глаза.

– Это не та художница?

– Какая?

– О которой ты говорил. Как там ее?

– Лана Ланкастер? Нет, ты чего. Это недосягаемый для нее уровень.

– А кто?

– Честно говоря, автор мне неизвестен.

– Тебе эту картину подарили?

Глеб ожидал этого вопроса, и все равно он поставил его в тупик.

– Нет, – сказал Веретинский. – Купил.

Настала очередь Лиды пребывать в замешательстве.

– Где? – спросила она.

– В «Сквоте». Знаю, тебя волнует цена, поэтому скажу сразу. Двенадцать тысяч.

– Что-о? – сорвалось с ее губ. – Глеб, ты с ума сошел?

– Это сокровище, – сказал Веретинский. – Мне повезло, двенадцать – это намного ниже его подлинной стоимости.

– Двенадцать кусков, Глеб!

– Лида, это грандиозное произведение. Ты не осознаешь, какова его реальная ценность.

– Двенадцать кусков! Три месяца квартплаты! У меня оклад ниже! Ты представляешь, сколько я за кассой торчать должна, чтобы оплатить тебе твою картину?

Веретинский едва сдержался, чтобы не наорать.

– Лида, погоди, – сказал он. – Допустим, что это сэкономленные летом деньги. Нечто вроде компенсации за отпуск.

Судя по выражению лица Лиды, такого допущения она не сделала. Не лучшая шутка и не лучший аргумент.

– Ты меня теперь до конца жизни попрекать будешь за то, что я тебе Крым обломала? Ничего, что ты книги каждый месяц заказываешь, чтобы на полку поставить? Или платишь за перевод статьи на английский, чтобы ее опубликовали в пафосном журнале? Можешь быть, это я на прошлой неделе переводчику пять кусков перекинула?

Глебу хотелось трясти ее, пока она не задохнется в своих проклятиях. Схватить за плечи и трясти. И одновременно втолковывать хриплым голосом, что от публикаций в «пафосных» журналах зависел его преподавательский рейтинг и доход, что без новых книг ему нельзя, что никаким Крымом Веретинский ее не попрекал.

Но он слишком часто ругался с женщинами, чтобы отвечать на каждое их обвинение и оправдываться.

– Лида, – сказал Глеб. – Я тебе истерик не закатывал, когда ты себе меховую жилетку прикупила.

– Совсем поехал? – сказала Лида. – Сравнивать одежду и это, нарисованное непонятно кем и для чего?

– Сравнение и правда неудачное, – сказал Глеб, – потому что жилеток можно сколько угодно сшить, а талантливые картины, как пирожки, не пекутся.

– Ты в своем уме? – гнула Лида. – Ты не понимаешь? Когда будет холодно, мне картину на себе носить, что ли?

Веретинский отвел глаза прочь, сфокусировался на часовом маятнике, набрал воздуха в легкие, чтобы не закричать.

– Не надо через каждое слово утверждать, что я сошел с ума, – сказал Глеб. – Это во-первых. Во-вторых, не ври себе. Жилетка тебе нужна не для того, чтобы греться. Свитер от холода спасает не хуже. В-третьих, прекрати на меня орать. Для этого нет поводов.

– Конечно, нет поводов, – сказала Лида. – Ты всего лишь выкинул на ветер двенадцать кусков, даже не посовещавшись со мной.

– Я зарабатываю и имею право тратить заработанное по своему усмотрению.

– Отлично! То же самое касается и меня. Завтра же накуплю шмоток. Устрою себе шопинг.

– Устраивай.

– Давно заглядываюсь на одно платье.

– Не стесняй себя в средствах.

– И на сумку.

– Классная идея. Удиви меня.

Лида таращилась на Глеба. Как запуганная выдра. У нее иссякли угрозы и аргументы, а момент, чтобы броситься на него с кулаками, она уже упустила. Он победил.

Как и всегда, с победой Веретинского настигло великодушие к поверженному противнику, неодолимое влечение к щедрому жесту.

– Лида, доверься моему вкусу, – сказал Глеб. – Чутье подсказывает, что это полотно будет признано выдающимся. Если так случится, я сумею продать его за сумму, которая в разы превышает потраченную.

– Думаешь? – Она не верила.

– Убежден. Ни о чем жалеть причин нет.

Само собой, он не расстанется с картиной ни при каких условиях. Да и художников развелось так много, что нужно постараться, чтобы заметить среди них великого. Вероятность, что полотно из кабинета Глеба объявят выдающимся, близка к нулю.

Лида укрылась в кухне и принялась нарочито греметь кастрюлями и ковшами. Стыдила его, звяканьем доводила до сведения, какой неблагодарностью Глеб отплачивает за ее незаметный труд, за каждодневный подвиг на кухне, за незавидную женскую долю.

Веретинский чудом не сорвался, усмирил гнев.

Он спрятался в ванной, щелкнул задвижкой и достал телефон.

4

В воскресенье, пока Лида была на смене, Глеб занимался картиной. Купил специальные двусторонние липучки, чтобы закрепить раму на стене.

Обои на полотне скорее походили на плавленый воск, чем на ледяную пустыню, как показалось вначале. Таким образом, стены в таинственной кухне напоминали лечебницу для душевнобольных – в обобщенном представлении, само собой. Тоже немного поводов для оптимизма. Супругов будто утомил бессмысленный поединок. Каждый из них отказался от победы, слова иссякли. There are many things that I would like to say to you but I don’t know how. Лиам, кажется. Или Ноэль?

Изваяния на картине равнодушно молчали, да и какая разница, кто из братьев это спел.

Обе лекции в понедельник Веретинский читал с воодушевлением. Отпускал шутки по поводу Ницше и декадентов, на память цитировал ударные фрагменты из брюсовского эссе. Как и обычно случалось после отпуска, Глеб ощущал бодрость. Ему пока не успели осточертеть бесконечные разговоры на одни и те же темы с одной и той же интонацией, скитания по коридорам и душным аудиториям, поэтому Веретинский не спешил убежать из университета сразу после занятий. До встречи со Славой он даже завернул на кафедру выпить кофе.

Изида Назировна принимала академическую задолженность у китайского студента. Оба исправно играли свои роли. Профессор в привычной надрывной манере выговаривала студенту, а китаец усердно кивал.

– «Житие протопопа Аввакума» отличается от предыдущих образцов жанра по целому ряду признаков! – Кивок. – Это первое автобиографическое житие, его автором выступил сам протопоп Аввакум! – Кивок. – Вот что я ожидаю от тебя услышать как минимум!

Руслан Ниязович наблюдал с противоположного конца стола, оторвав взгляд от ноутбука. Глеб следил за сценой из-за стеллажа, откинувшись с чашкой горячего кофе на спинку дивана. В подобные моменты немудрено вообразить себя всеведущим бархатным голосом из заэкранной проекции, надмирным рассказчиком, мастером давать персонажам ошеломительные характеристики, где документальные сведения смешиваются с деталями, какие герои либо с улыбкой упомянули бы в анкетах, либо предпочли надежно скрыть подальше от досужего любопытства и ревнителей моральных устоев. Сергей Трюфелев, тридцать два года, старший менеджер в мобильной компании, не женат, в восторге от тульского «Арсенала» и жареной индейки, в 2013 году на корпоративе упал голым в бассейн, бла-бла-бла. Забавный прием.

– Протопоп Аввакум существенно разнообразил лексику житийного повествования! – Кивок.

Итак, Изида Назировна. Старая во всех смыслах дева. Специализируется на древнерусской литературе и на сопоставлении Достоевского и Толстого с татарскими классиками. Со студенческих лет приучилась работать за письменным столом до трех-четырех утра. Пробуждается, соответственно, к полудню, поэтому раньше обеда в университете ее не ждут. Расписание подстраивают под нее. Сухая, но не черствая; памятливая на прегрешения, но не мстительная. Есть основательное подозрение, что, кроме литературы, ее ничего не интересует.

– Методичку надо выучить, как молитву! – сказала Изида Назировна, берясь за ручку и зачетку. – Особенно первые две главы.

Китаец кивнул. Его сосредоточенное лицо было скупо на эмоции.

– Выучить, как молитву, понятно?

Когда китаец исчез, Руслан Ниязович позволил себе соображение:

– У них же нет молитв, Изида Назировна, это совсем другая культура!

Оба натянуто засмеялись. Изида Назировна – чтобы продемонстрировать, что критику она принимает даже от доцента. Руслан Ниязович – чтобы сгладить ситуацию.

Методичку, на религиозном статусе которой настаивала Изида Назировна, она сама же написала. Глеб едва сдержался, чтобы не сострить. Его иронии здесь не любили. Да и кто из интеллектуалов, положа руку на сердце, отказался бы от собственной паствы? Кто из них не наделял свой малозаметный труд сакральным значением?

Короче, Руслан Ниязович. Специалист по межкультурной коммуникации и по восточному тексту в русской литературе. Ходячая энциклопедия по азиатским верованиям и воззрениям, навскидку назовет не меньше восемнадцати отличий хинаяны от махаяны. Предельно воспитан, сдержан и радушен. О семье не распространяется, корпоративы на кафедре покидает ровно тогда, когда поднимается третий бокал и звучат последние осмысленные поздравления. Черные волосы его тронуты сединой, будто посыпаны пеплом.

Веретинский услышал, как отворилась дверь. Ритмично застучали каблуки, и в поле зрения появилась Катерина Борисовна. Глеб залпом допил кофе. Мимоходом поздоровавшись с Борисовной, он направился мыть чашку.

Борисовна принадлежала к тому типу остроносых и колючих характером дам, которых активно ненавидят за их спиной. Она боготворила Достоевского, маскируя жреческое поклонение под профессиональный интерес. Распоследняя строчка из писательских дневников ею оценивалась как гениальная, в рядовых описаниях интерьера отыскивалась бездна скрытых смыслов, а сам Федор Михалыч приравнивался к святым. Кроме того, Борисовна обожала высматривать повсюду христианские символы и время от времени заводила страстную речь об оскудевшей в наши дни духовности. Детальная осведомленность в вопросах морали самым гармоничным образом увязывалась с надменностью Борисовны и зияющим отсутствием у нее всякой тактичности. Студентов она в лицо называла беспомощными, бездарными и бесполезными.

Нельзя сказать, что Борисовна была уникальна. Глеб знал кроме нее трех женщин-литературоведов, которых объединяло обостренное внимание к Достоевскому и христианству, а также безграничное хамство. Такие личности формировались, по наблюдениям Веретинского, уже лет в двадцать. С возрастом лишь накапливался их символический капитал и ширился круг людей, кому Борисовна и ей подобные могли безнаказанно нагрубить с высоты своего академического положения. Обидней всего, что эти начитанные гарпии обладали изощренным чувством юмора, вследствие чего жалили они вдвойне больней, чем обычные неотесанные невежи.

Помыв чашку, Глеб вернулся на кафедру. У двери Светлана Юрьевна сунула ему под нос пачку бумаг.

– Глеб Викторович, здравствуйте. Вы представляете, только что нам прислали этот запротоколированный бред с пометкой «Сделать срочно».

– Здравствуйте, Светлана Юрьевна. Очередной приказ или план?

– План. На Кристине лица нет.

– Да уж, – сказал Веретинский, – тяжек труд лаборанта.

– Выделю ей деньги на такси из кафедрального фонда, – сказала Светлана Юрьевна. – Наверное, до ночи задержится с бумагами этими.

– Пусть на диванчике ночует у вас в кабинете.

– Вам бы все шутить, а девочка чуть не плачет. К такому ее не готовили – вкалывать, как раб, за пять тысяч.

Светлана Юрьевна – идеальный завкафедрой. Заслуженный боевой офицер, мастер организовать все как положено. Может переубедить любого, кто сомневается в способностях женщины руководить. Как-то Глеб лицезрел, как она с важным отчетом в руках обсуждает с тремя старостами с разных курсов расписание экзаменов, параллельно отвлекаясь на неумолкающий телефон и диктуя Кристине текст электронного послания. Когда Светлана Юрьевна улетала на конференцию в Париж, Дублин или хотя бы Минск, на кафедре тут же терялись документы и множились разногласия. Она преподавала зарубежную литературу двадцатого века и любила Голсуорси и Бернарда Шоу. Конечно, не до такой степени, как Борисовна чтила Достоевского.

Глеб сознавал, что университетскую прослойку воспринимали и называли по-разному. Кто-то вслед за Лениным уподоблял ее известной субстанции. Кто-то из внутреннего круга, напротив, всерьез считал ее совестью нации, последним оплотом порядочности и гуманизма. Сам Глеб придерживался умеренно-критического суждения, что удел большинства университетских преподавателей – это взрастить пару-тройку самобытных идеек и пестовать их целую жизнь. Бегать за грантами, публиковать статьи и монографии, защищать диссертации, выпускать студентов год за годом. По этой части они профессионалы. Проблема не в том, что они хуже тех, кого называют обывателями. Проблема в том, что они втайне полагали себя лучше – чище, выше, даже свободней.

Веретинский попрощался со всеми на кафедре и отправился на встречу со Славой. Посредине коридора его остановила студентка Федосеева. Глеб запомнил ее еще первокурсницей по живым глазам.

– Здравствуйте, Глеб Викторович! С новым учебным годом вас!

– Здравствуй, Ира. Спасибо.

– Вы не спешите?

1 2 3

Премиум

3.73

(66 оценок)