Самолёт пошёл на снижение в Яля Ер, городе-спутнике Нертенгговы. Привычно заложило уши. Выпроставшаяся из дремы юная соседка в красном пальто, положив руку на ремень безопасности, напряжённо подалась вперёд. У меня в глазах щипало, и я вытащил пузырек с препаратом. Серпал Рыжов. Меня встретит Серпал Рыжов.
Пассажиры приветствовали приземление аплодисментами. Под объявление пилота люди с шуршанием отстёгивались от кресел, поднимались, набирали на телефоне родных и друзей. Я не торопился. Если мои скудные сведения о городе верны, за бортом меня ждет ветер, в прямом смысле сбивающий с ног.
Я откинул голову, чтобы закапать лекарство.
– Уберите ноги! – велела соседка, застегивая пуговицы.
– С удовольствием. – Я поджал ноги, пропуская девушку.
Её колено врезалось о моё. Хамство со столичным привкусом. Ставлю бутылку коньяка на то, что она ни разу не из Нертенгговы.
Порыв ветра застал меня на трапе. Если бы кто-нибудь позади натолкнулся на меня, я неминуемо покатился бы в темноту по крутым ступеням. Ветер рвал слова диспетчера по громкой связи.
Лишь забрав с ленты чемодан, я пришёл в себя. В пояснице отозвалась давняя боль, в голове завертелись строчки из модной песни о расставании, фоном въевшуюся в жизнь миллионов независимо от их музыкальных пристрастий. Мимо меня прошествовала группа бородачей в тулупах, ватных штанах и валенках. Последний, самый низкий, тащил за спиной гигантский мешок, куда уместилась бы целая газовая плита со шлангом. Пора привыкать к суровым северным реалиям. Это я еще оленьих упряжек не видал.
Серпал Рыжов, психолог из местной клиники, который должен был меня встретить, не ответил на звонок. При повторном наборе я вновь услышал приглушенную медитативную мелодию, которую мой необязательный проводник установил вместо гудков. Я не рискнул звонить Августу Анатольевичу, потому что по московскому времени дело близилось к полуночи, и направился искать информационную стойку, чтобы вызвать такси.
Поиски продлились недолго. В глаза бросилась приветственная надпись «Добро пожаловать в Нертенггову!» на первом этаже аэропорта. Под надписью расположилось гигантское фото молодого рыжеволосого политикана, со сложенными руками позирующего за столом. Перед политиканом, вперившим взор в гостей города, не лежало никаких документов, но он всего равно зажал между пальцев красный карандаш. Ниже портрета размещалась цитата:
«Нертенггова – город, стоящий на вечной мерзлоте, но не ставший холодным для любящих его горожан. Почувствуйте тепло наших сердец!»
Ц. Б. Каменский, мэр Нертенгговы
Недоумевая по поводу загадочного имени на Ц, я не сразу обнаружил информационную стойку под приветствием мэра. Дождавшись очереди, я заказал такси до гостиницы «Северное сияние». Мне обещали привести водителя через пять минут. Минуло десять, а я, будучи изможденным до предела вследствие бессонной ночи и перелета, так и не решился закатить скандал из-за дурного сервиса.
Телефон завибрировал. Я прочел сообщение.
«Ввиду обст-в не мог встретить. Жду в гост-це. С. Рыжов»
Товарищу Срыжову вставлю по первое число.
Ко мне приблизился низкорослый усатый мужик в потертых джинсах, кожаной куртке и кепке, из-под которой выбивались тронутые сединой кудри. Чернявый, с изогнутым носом черными бровями, с прямым рабоче-крестьянским взглядом – вылитый водитель. Наверное, Каюм какой-нибудь или Нурлан.
– Здравствуйте. Вы ведь Максим? – спросил без акцента водитель.
Я кивнул.
– Приношу глубочайшие извинения за то, что заставил ждать. Меня зовут Сергей.
Сердечный тон меня насторожил.
– Постараюсь загладить свою задержку скидкой. Поедемте, Максим. Давайте ваш чемодан.
По пути к машине Сергей участливо осведомился, как прошел полет, и предложил мне апельсиновую жвачку. Несмотря на мою неизменную сухость и формальные ответы, таксист расточал любезность сверх меры вплоть до выхода из аэропорта, где на нас напал ветер. В ночном воздухе металась снежная крупа.
– Мигом домчим! – подбодрил меня Сергей, заводя мотор новехонькой «Лады».
Свет в салоне многословный водитель не зажег. Дворники с усыпляющей ритмичностью заелозили по стеклу.
– Музыку поставлю? – спросил Сергей.
– Которая про воров?
– Да вы что! Самую приличную.
Чтобы оценить представления нертенговвских таксистов о приличиях, я согласился. Вероятно, советская эстрада или диско времен «Бони Эм» и «Модерн Токинг». Или что-нибудь из русского рока.
Вместо этого в темном, пропахшем клубничным ароматизатором салоне зазвучала сложная фольклорная мелодия. Живо представился гусляр в длиннополой рубахе, который на полянке, вдали от мирской суеты, в свое удовольствие пощипывает струны. Следом за пасторальным вступлением обрушился торжественный отрезок и заиграл вальс. На секунду я почувствовал себя в советском мультфильме, на всех порах движущемся к счастливой развязке с пиром на весь мир.
– Кто это? – не удержался я.
– Штраус, – сказал Сергей. – «Сказки венского леса».
Водитель объяснил, что мэр Каменский распорядился выдать каждому таксисту МП3-диски с классической музыкой для общего культурного развития среди народонаселения. Более того, также поощряется слушать (с позволения клиентов, разумеется) аудиокниги. Так, Сергей уже справился с «Горем от ума», «Капитанской дочкой», и подборкой поэзии Фета.
– «Войну и мир» мечтаю начать, – признался таксист. – Ох, и громадная же книженция!
– Мы простых путей не ищем, – механически сказал я.
– Точно! – сказал Сергей. – Золотые слова.
Способный безмерным энтузиазмом прогнать сон у кого угодно, водитель безудержно расхваливал мэра. Каменский, если верить, поднял производство, настроил дорог, возвел крупнейший в России вытрезвитель и оснащенную передовым оборудованием больницу в четырнадцать этажей. Взятки искоренил. За борьбу с вредными привычками взялся. Завел в Нертенггове порядок, когда всякий, кто по ходу рабочего дня не отлучается на перекуры, получает льготы и прибавку десять процентов.
– Ему бы страной править, – сказал Сергей. – Наладил бы все. Табачных и алкогольных лоббистов к ногтю прижал бы.
Я сообразил, что здесь что-то не так. Сомнительно, чтобы нормальный русский мужик безостановочно пылал воодушевлением и выражался на языке телевизора, откуда, должно быть, каждый день получает вести об «общем культурном развитии» и «росте качества». Нельзя просто так взять и перекодировать трудового человека, привив ему любовь к Штраусу и здоровому образу жизни. Иначе коммунисты давно бы одержали безоговорочную победу.
– Вы знаете запретные стихи Пушкина? – спросил я, чтобы прощупать почву.
– А что, такие есть?
Заметив заинтересованность в тоне таксиста, я зачитал ему серию эпиграмм на грани фола, выученных мной эрудиции ради еще в студенчестве. Поначалу настороженный, Сергей рассмеялся и резюмировал впечатления:
– Во дает сукин сын! Это ж надо так сказануть! Дева стала раком…
Затем я резко сменил тему и завел разговор об обнаглевших московских чиновниках, увеличивших стоимость парковки в центре и разворовавших средства для постройки мемориала бойцам, павшим в Сирии. В моем рассказе как бы невзначай проскальзывали нецензурные слова, свидетельствовавшие об охватившем меня гневе.
Мои ожидания оправдались наполовину. С одной стороны, Сергей заговорил раскрепощеннее, веселее. С другой, на власть он жаловаться не принялся. Вместо этого таксист только возвысил мэра, противопоставив ему олигарха Балчукова.
– Отборная гнида, – отрекомендовал олигарха Сергей. – Все заграбастать мечтает. У нас ведь как: в Нертенггову посуху не попадешь. Либо самолетом, либо по реке. Так проще грузы отслеживать – которые прибывают, которые убывают. Вот Балчуков и исхитрился оформить так, что с любого товара, сюда поступающего, комиссионный сбор ему в карман идет. Я уж не говорю, что ему два комбината принадлежат. Раньше там совсем на рабских условиях пахали, теперь хоть Каменский под контроль дело взял. Сам Каменский крепкий мужик, но и ему в одиночку с этим упырем не справиться.
– Козел ваш Балчуков, – поддакнул я.
– Его и похуже можно назвать, – сказал Сергей. – Эх, не нашлось героя, который его папашу гондонами бы обеспечил!
Я не захотел переубеждать таксиста, уверовавшего в драматическую постановку. Исполненный благородства политик борется против хищника капитала, притом что оба плывут в одной лодке? Да это же уровень выпускной работы средненького политтехнолога.
Меж тем мы приближались к окраине города. На промерзшем пустыре без видимой систематичности торчали редкие высотки, ночью смотревшиеся особенно зловеще из-за отсутствия в окнах и намека на огонек.
– Что за здания? – поинтересовался я.
– Заброшки, – сказал Сергей. – Там по фасадам трещины пошли, вот-вот рухнут. Нертенггову ведь заключенные лагерные строить начали. На совесть трудились. А затем уже к стройке подключились комсомольцы. Модно тогда было бросить все и рвануть на север. Думаешь, от большой романтики и любви к стране? Да ни в жисть. Для молодежи что главное? Стакан водки опрокинуть, девку за сиську ущипнуть. За этим сюда и ехали. Понятное дело, после такого досуга и дома возводили абы как. Оттого и фасады трескаются теперь. Комсомольцы, ***.
Расчувствовавшийся таксист спросил разрешения закурить. Я не отказал. Сергей, не просмолив сигарету и до середины, залился кашлем и засунул потушенный окурок обратно в пачку.
– Вы только в компанию не сообщайте, а то меня оштрафуют, – сказал водитель.
– Не буду.
– Прав, конечно, Каменский. Дрянь редкостная. Одышка замучила, изжога. Аллена Карра надо почитать. Говорят, мощно задвигает.
Высаживая меня у гостиницы «Северное сияние», Сергей предоставил обещанную скидку и тепло попрощался со мной, напоследок снова извинившись за задержку в аэропорту.
Прямо у входа в «Северное сияние» возвышался уличный щит, вместо рекламы привлекавший внимание выведенной черной по белому цитатой:
«Все действительное разумно».
Георг Вильгельм Фридрих Гегель,немецкий философ
Серпал Рыжов смахивал скорее на полевого санитара, чем на кабинетного психолога. Коренастый, с основательными плечами и великанским ростом, в транспорте он, несомненно, всякий раз занимал два места. Ранняя платиновая седина скорее придавала мужественному облику Рыжову выразительности, нежели старила. В бесстрастно-вежливой манере он выразил сожаление, что не встретил меня в аэропорту, и настоял на том, чтобы вернуть мне плату за такси.
– Еще одна тонкость, – сказал Рыжов. – До полудня вас, Максим Алексеевич, поселят в номере без удобств. Так получилось, что ваш приезд совпал с международным кинофестивалем, и номерной фонд ограничен. К счастью, утром ряд гостей выезжает и вас переведут в люкс, как и подобает вашему статусу.
Как заверили меня психолог и сотрудница на ресепшне, на этаже рядом с моей комнатой есть уборная и душевая.
Отведя меня в номер, Рыжов обещал явиться к десяти утра и напоследок предупредил, что мое расписание откорректировано.
– Не волнуйтесь, – сказал он. – Существенных изменений нет, завтра все начнется в Первой гимназии, как и планировалось. Сперва мастер-класс для педагогов, затем тренинг со школьниками.
– У вас нет распечатанной программки?
– Нет.
– Принесите утром, – велел я. – Тяжело два дня ориентироваться в чужом городе, не зная своего расписания.
Я едва сохранял дружелюбный тон, будучи раздраженным вульгарным непрофессионализмом. Меня против моей воли увлекают в квест «Выберись из аэропорта», заселяют в номер без туалета, объявляют о корректировках в программе. И все это в непрошибаемо невозмутимом стиле, будто так и положено. Будто я какой-то там пьяный водопроводчик, опоздавший на вызов и теперь зычным басом взыскующий уважения. Что за «к счастью, утром ряд гостей выезжает»? Причем здесь счастье?
Я снял пуховик, пинком отшвырнул в сторону сапоги, в которых пробыл более четырнадцати часов, и повалился на полосатый матрас, предварительно отодвинув стопку с постельным бельем. Контуры комнаты растеклись перед взором, что-то синее и что-то белое слилось воедино в невыносимо тусклый фон. Потребовались усилия, чтобы закапать в глаза лекарство и не отрубиться.
На обоях белые медведи дрейфовали на льдине посреди бескрайнего океана. Квадратные настенные часы показывали половину шестого утра. Голубая люстра, похожая на колокол, светила скупо. Закрепленный кнопкой на двери календарь застыл на августе с изображением коптящих заводских труб. Я автоматически перевернул две страницы до октября, также отмеченного индустриальным пейзажем. Календарь шлепнулся на пол. Попытка водворить календарь на место привела к тому, что он вновь сорвался.
Я заставил себя выпить пузырек йогурта, хоть и не чувствовал голода. Убедившись, что уборная и душевая располагаются в коридоре рядом, я почистил зубы и направился в душевую, чтобы стряхнуть с себя впечатления, накопившиеся за сутки. На стенном кафеле жуткого купоросного цвета засохла пена, по поддону расползлись длинные черные волосы. Смыв это уродство, я брезгливо забрался в кабинку и захлопнул створки. Из-за отсутствия полки для мыла шампунь пришлось поставить под ноги.
Вода пахла то ли серой, то ли хлором. Вдобавок колебался напор, из-за чего меня то обдавало кипятком, то струей холода. Северное гостеприимство во всей красе.
Стараясь дышать ртом, я наспех намылил голову. В этот момент в дверь требовательно постучали. Я сжался. Стук повторился, и через мгновенье мне выключили свет. Инстинктивно закрыв оба крана, я прислушался к звукам снаружи. Никаких шагов и голосов. Беззвучно ругаясь, я аккуратно, чтобы не поскользнуться на шампуне, вылез из кабинки, на ощупь вытерся и оделся, по-прежнему напрасно ловя каждый звук.
За дверью простирался пустой коридор. Полированный бетонный пол, бледно-желтые стены, гладкие и чистые, упиравшиеся в лестничный пролет. Казалась нелепой идея, что кому-то взбредет в голову перед рассветом, точно в детском лагере, устраивать розыгрыши в этом пустынном, бездушном, абсолютно правильном геометрическом пространстве.
Захватив в номере телефон, я сфотографировал коридор и душевую. Интернет, к сожалению, не ловил нигде по этажу, поэтому снимки и не отправились сразу в сеть. Это случится вскоре, и тогда мои подписчики проведают о нравах, царящих в «Северном сиянии». Конечно, лучше это произойдет, когда вернусь в Москву, потому что пока я здесь один и сложно представить, до каких пор простирается злопамятность Нертенгговы.
Длинный женский волос прилип к ноге. Я направил на него мощную струю, но волос не смывался. Внезапно меня ошпарило кипятком, и я выронил душ. Теперь горячие струйки гейзером выбрасывались снизу. Заело кран, и ко всему прочему я наступил на шампунь, который растекся ядовито-изумрудной массой.
В дверь забарабанили. Следом погас свет, а створки душевой кабинки, как назло, заело. Я напрасно скользил мыльными пальцами в поисках спасительного выхода из этой проклятой ракушки. Снаружи уже не барабанили – ломились, подкрепляя злые намерения твердыми голосами.
– Максим Алексеевич! Максим Алексеевич!
Меня выплеснуло из сна, как из-под толщи воды. Я взметнулся кверху, заложенная посередине книга американского рокера сорвалась с живота на пол. Рыжов стучал в дверь и звал меня по имени.
– Секунду! – крикнул я. – Поднимаюсь!
– С вами все в порядке?
– В полном! Секундная задержка!
В казарменном ритме были надеты брюки и рубашка. 10:08. Вот чудеса: почти четыре часа проспал, будильник пропустил.
– Секунду!
Помнится, семинар в Нижнем также задержали из-за моего опоздания. Задремал перед завтраком. Организм банально не справляется с нагрузками, сигнальные системы барахлят.
Рыжов не смутился, завидев меня на пороге с полотенцем и торжественно поднятой зубной щеткой.
– Доброе утро, Максим Алексеевич. Проспали?
– Не адаптировался к часовому поясу. Через пять минут буду готов.
– Жду. Не забудьте носки.
Я машинально опустил взгляд на голые стопы, воткнутые в тапочки.
– Все под контролем, – заверил я, не придумав остроумного ответа.
На гостиничной парковке нас дожидался белый «Ниссан» Рыжова. Под макияжем из дорожной пыли и копоти на боках скромная старенькая иномарка казалась еще невзрачнее. Когда психолог усаживался на водительское кресло, с трудом размещая в комфортном положении свои массивные ноги, я снова подивился габаритам моего проводника. Наверное, он и ест за троих.
– Успеваем к мастер-классу? – спросил я.
– Вполне.
Я выдерживал естественный тон, дабы Рыжов не решил, будто я раскаиваюсь в том, что проспал. Их просчет. Чего они хотели, поместив меня в стрессовую ситуацию? Когда в Волгограде я ночевал в номере, где останавливалась Полина Гагарина, никто будильник не пропускал.
Строения проплывали за окном в туманной дымке. Скроенные по одинаковым лекалам пятиэтажки предпочитали компанию друг друга. Чахлые обособленные восьми— и десятиэтажки то жались к трассе, то, словно аккуратно отодвинутые в сторону, возвышались в отдалении, как правители удельных княжеств. Попадались и необитаемые дома – с выбитыми стеклами и трещинами, змейками, крадущимися по фасаду. Редкие фирменные магазинчики сотовой связи воспринимались как диверсанты из иной системы координат. Едва не упирался в перекрёсток нелепый открытый каток без залитого льда и без хоккейных ворот. За катком торчал рекламный щит с философским изречением вроде того, что встретил меня вчера у гостиницы.
«Жизнь прекрасна, жизнь – величественное, неукротимое движение ко всеобщему счастью и радости».
Максим Горький, русский писатель
Из цветов в пейзаже с подавляющим превосходством преобладал серый. Повсюду зияли пустыри. Некоторые из них осваивались, причём в необъяснимой спешке. Сгружалась холмиками щебенка; никак не обозначенные и ничем не огороженные, возводились новые здания. Вбивались сваи. Посреди бытовок и строительной техники работяги в потёртой униформе и ослепительно оранжевых касках возили на тачках кирпич и таскали мешки.
– Старый город, – прокомментировал Рыжов. – Отсюда все начиналось. Там, дальше, заводы и комбинаты. Ветер сегодня с их стороны дует, поэтому из-за смога их сейчас не видно.
– Думал, это туман, – сказал я.
– Нет. На самом деле раньше тяжелее было. Чуть ли не в противогазах ходили. Горожане на запах газы определяли. Отличали хлор от фтора, сернистый газ от аммиака.
– А теперь?
– Каменский за дело взялся. Увеличил штрафы за загрязнение окружающей среды, организовал независимый комитет по экологическому надзору, распорядился оборудование модернизировать. Сказал, что стране нужны никель и платина, однако и людьми пренебрегать нельзя.
Как и в момент разговора с Сергеем, меня захватило ощущение нелепости происходящего. Что это за место такое, где жители в единодушном порыве, как мантры, повторяют популистские лозунги? Впору составлять сборник афоризмов от мэра наподобие «Цитатника Мао Цзэдуна» и раздавать на улицах вместо листовок.
– Как зовут Каменского? – спросил я, вспоминая вчерашнее замешательство относительно загадочных инициалов «Ц. Б.»
– Цветмет Борисович.
– Как, простите?
– Цветмет Борисович. В Нертенггове сложилась традиция менять имена. Цветмет – это Цветная металлургия. А я Серпал – Сера и палладий.
– Да уж, – не нашелся я.
О проекте
О подписке