– Но это же огонь! Боже милосердный, я никогда в жизни не видел открытого огня. – Линдсей понизил голос. – А ты уверен, что сам не загоришься? – Он с опаской смотрел на Рюмина. – У тебя легкие дымятся!

– Да нет же. Это такое новшество. Совсем маленький новый порок, – пожал плечами старый механист. – Может, малость и вреден – так ведь полезных пороков не бывает.

– Что это у тебя?

– Кусочки бумаги, пропитанной никотином. Ну и плюс кое-какие ароматизаторы. Довольно-таки неплохо. – Он вынул сигарету изо рта. Взглянув на тлеющий кончик, Линдсей содрогнулся. – Да ты не дергайся. Здесь – не то, что в других колониях. Огонь не страшен. Грязь не горит.

Снова опустившись на пол, Линдсей издал стон. Мозг его тонул в воспоминаниях. Голова болела. Им владело неописуемое чувство: словно в первое мгновение приступа дежа вю. Словно хочешь чихнуть, а никак не чихается…

– Ну вот, место из-за тебя потерял, – брюзгливо сказал он Рюмину. – Подумать только, сколько все это для меня значило! Эти пьесы, заключающие в себе все сохранившиеся ценности человеческой жизни!.. Оставленные нам в наследство, когда не было еще ни шейперов, ни механистов. Человеческая, непрочная, первозданная жизнь…

Рюмин стряхнул пепел в черный футляр от объектива.

– Ты, мистер Дзе, рассуждаешь как орбитальный абориген. Настоящий «цепной». Где твоя родина? В ССР Моря Кризисов? Или в Коперникианском Содружестве?

Линдсей втянул воздух сквозь стиснутые зубы.

– Ладно, прости уж мне мое стариковское любопытство, – сказал Рюмин, выпуская густое облако дыма и почесывая красный след от видеоочков на виске. – Давай-ка я тебе объясню, мистер Дзе, в чем твои трудности. Вот ты прочел три композиции: «Ромео и Джульетта», «Трагическая история доктора Фаустуса» и – последнюю – «Самоубийство влюбленных на Амисима». На мой взгляд, как-то это все – не то.

– Да-а? – протянул Линдсей возмущенно.

– Да. Во-первых, малопонятно. Во-вторых, мрачно до невозможности. И, в-третьих, что хуже всего, пьесы эти – доиндустриальные. А теперь – что я думаю в целом. Ты организовал дерзкое жульничество, вызвал невообразимую суматоху и весь Дзайбацу поставил на уши. В возмещение надо бы хоть немножко развлечь народ.

– Развле-ечь?

– Да. Я же знаю бродяг. Им нужно, чтобы, их развлекали, а не лупили по репе тяжеловесными древностями. Они хотят слушать о настоящих людях, а не каких-то там дикарях.

– Но… тогда это уже будет не человеческой культурой…

– И что с того? – Рюмин пыхнул сигаретой. – Я тут поразмыслил… Словом, ты мне прочел три этих «пьесы», и суть я ухватил. Не шибко-то это сложно. Пожалуй, дня за два-три сработаю подходящую.

– Думаешь?

Рюмин утвердительно кивнул.

– Только придется кой от чего избавиться.

– Например?

– Первым делом – от гравитации. Кроме как в невесомости хороший танец или же драку не изобразить.

Линдсей сел прямо.

– Танец или драку?!

– Точно. Публика-то у нас какая? Бляди, фермеры, два десятка пиратских шаек да полсотни беглых математиков. Драки и танцы всем им понравятся. Сцену – долой, слишком плоская. Занавес тоже, это все при помощи света сделаем. Ты-то, может быть, и привык к старинным окололунным станциям с их проклятым центробежным тяготением, но современным людям нравится невесомость. Бродяги и так достаточно в жизни натерпелись – пусть у них хоть в кои-то веки будет праздник.

– Это что же – забираться в невесомость?

– Ну да. Соорудим аэростат – огромный пузырь, надуем… Запустим с посадочной площадки и закрепим растяжками. Тебе же всяко пришлось бы строить театр, правильно? Так что мешает соорудить его в воздухе? Всем виден будет.

– Конечно. – Линдсей улыбнулся. Он начал проникаться идеей. – И нарисуем на нем эмблему Корпорации.

– И флаги снаружи вывесим.

– А внутри будем продавать билеты. Билеты и акции… – Линдсей громко захохотал. – Я знаю даже, кто нам его построит!

– Только названия не хватает. Пусть называется… «Пузырь Кабуки»!

– «Пузырь»! – Линдсей прихлопнул по полу. – Точно!

Рюмин улыбнулся, скручивая новую сигарету.

– Слушай, – сказал Линдсей, – а дай-ка и мне попробовать.

* * *

ПОСКОЛЬКУ наш народ на протяжении всей своей истории достойно встречал новые начинания.

ПОСКОЛЬКУ государственному секретарю Лин Дзе потребовались специалисты по техническим вопросам воздухоплавания, каковых среди наших граждан множество.

ПОСКОЛЬКУ государственный секретарь Дзе как представитель автономной корпораций «Кабуки Интрасолар» подтвердил согласие оплатить народный труд щедрой долей акций поименованной Корпорации Парламентом Горняцкой Демократии Фортуны при поддержке Сената.

ПОСТАНОВЛЯЕТСЯ: Народ берет на себя постройку зрительного зала «Пузырь Кабуки», принимает участие в рекламной кампании акций «Кабуки», а также обеспечивает политическую и физическую защиту имущества, персонала и оборудования «Кабуки».

* * *

– Отлично. – Линдсей заверил документ и спрятал Государственную печать Фортуны обратно в кейс. – Раз ГДФ обеспечивает безопасность, то я спокоен.

– Да что там, – сказал президент. – Всякий наш дип, кому надо, может иметь сопровождающих хоть двадцать четыре часа в сутки. Особенно если идет в Гейша-Банк, ты ж понимаешь.

– Резолюцию нужно размножить и распространить по Дзайбацу. Это поднимет акции пунктов на десять. – Линдсей взглянул в глаза президента. – Только не жадничайте. Когда поднимутся до полутораста, начинайте понемногу продавать. И корабль держите наготове.

– Не беспокойся, – подмигнул президент, – Мы тут тоже в носу не ковырялись. Такое соглашеньице подписали с одним меховским картелем! А то – охрана занятие неплохое, но для народа утомительное. Когда приведем в норму «Красный Консенсус», придет наше время повеселиться.

Народный Орбитальный Дзайбацу Моря Спокойствия 13.03.16

Совершенно вымотавшийся, Линдсей спал, подложив под голову атташе-кейс. За фальшивыми дверями занималась рукотворная заря. Кицунэ задумчиво перебирала клавиши синтезатора.

Ее искусство давно превзошло пределы простого технического навыка. То было подлинное мастерство, исходящее из самых темных глубин подсознания. Синтезатор мог повторить и превзойти любой инструмент, мог разложить его звуковой портрет на отдельные волновые колебания и вновь воссоздать – в абстрактной, стерильной чистоте. Музыка его была проникнута до болезненности логичной, безошибочной ясностью.

К ясности этой стремились многие инструменты, но – безуспешно. Неудачи их придавали звучанию некую человечность. А мир человечности – это мир потерь, разбитых надежд, первородного греха; мир, вечно молящий о милосердии, понимании и сострадании… Нет, такой мир – не для нее.

Мир Кицунэ представлял собою фантастическую, чистую, как слеза, реальность порнографии высшего порядка, вечного вожделения, не знающего усталости и покоя, прерываемого лишь спазмами сверхчеловеческого напряжения. Вожделение вытесняло все прочие проявления жизни – так же как свист обратной связи заглушает целый оркестр.

Будучи создана искусственно, Кицунэ принимала лихорадку своего мира с бездумностью хищника. Жизнь ее была абстрактной и чистой, словно горячая, наизнанку вывернутая святость.

Подобное хирургическое насилие обратило бы обычную человеческую женщину в тупое эротическое животное, однако Кицунэ была шейпером и поэтому – наделена сверхчеловеческими шейперскими гением и стойкостью. Узость мира Кицунэ превратила ее в нечто острое и скользкое, подобное намасленному клинку стилета.

Восемь лет из своих двадцати провела она в Банке, где общалась с клиентами и соперниками на условиях, полностью для нее понятных. И все же она знала, что существует огромная область умственного, естественная для всего человечества и недостижимая для нее.

Стыд. Гордость. Вина. Любовь… Все эти чувства были для нее размытыми тенями, мрачным, презренным мусором, сгорающим дотла в мгновенном взрыве экстаза. Она была способна к человеческим чувствам, но редко обращала внимание на такие мелочи. Они оставались в ней, словно второе подсознание, скрытый интуитивный пласт, погребенный под постчеловеческим образом мышления. Сознание ее было сплавом холодной практической логики и судорожного наслаждения.

Кицунэ понимала, что Линдсею – при его примитивном мышлении – до нее далеко. Она питала к нему нечто наподобие жалости, некое невнятное, неосознанное сочувствие. Она считала его очень старым шейпером, из первых поколений. В те времена возможности генной инженерии были еще ограничены, и шейперы лишь слегка отличались от изначального человеческого сырья.

В таком случае ему, должно быть, не меньше ста лет. Выглядеть в этом возрасте столь молодо невозможно без действенной технологии продления жизни. Он представлял собой ту эпоху, когда искусство перекраивания человека еще не обрело настоящей силы. Тело его было полно бактерий. Но ни об антибиотиках, принимаемых ею, ни о мучительных антисептических душах, ни о суппозиториях Кицунэ ему не рассказывала. Зачем ему знать о том, что он ее заражает? Пусть все между ними останется чистым…

Она испытывала к Линдсею холодное уважение. Он был для нее источником удовлетворения – бескорыстного и платонического. Уважение к нему было уважением мастера к инструменту, мясника к острому стальному клинку. Пользование им доставляло ей удовольствие. Хотелось, чтобы он не сломался чересчур быстро, и она с наслаждением доставляла ему то, что, по ее мнению, было необходимо ему для долгого функционирования.

Для Линдсея же порывы ее были сокрушительными. Лежа на татами, он разлепил веки и тут же потянулся к кейсу под головой. Пальцы его сомкнулись на пластиковой ручке, и сигнал тревоги в сознании отключился, но это первое облегчение лишь пробудило к жизни другие системы, и он пришел в полную боевую готовность.

Он увидел, что находится в покоях Кицунэ. В саду за стеклянными дверями занималось утро. Свет искусственной зари выхватывал из темноты инкрустированные комоды и окаменелый бонсай под плексигласовым колпаком. Некая подавленная часть его испустила отчаянно-жалобный стон, но он не обратил на это внимания. Новая лекарственная диета восстановила до полного объема полученные от шейперов навыки, и потакать собственной слабости Линдсей не собирался. Он был готов к действию, словно стальной капкан, и полон неспешной терпеливости, придававшей реакции и восприятию постоянную предельную отточенность.

Он сел и увидел Кицунэ за клавиатурой.

– С добрым утром.

– С добрым утром, дорогой. Хорошо выспался?

Линдсей прислушался к ощущениям. Какой-то из ее антисептиков обжег ему язык. На спине, оставленные ее по-шейперски сильными пальцами, чувствительно побаливали кровоподтеки. В горле першило – надышался вчера нефильтрованным воздухом… – Замечательно, – улыбнулся он, отпирая хитрый замок кейса.

Надев кольца, он влез в хакама.

– Хочешь есть?

– Нет, до инъекций не буду.

– Тогда помоги включить мой фасад.

Линдсей подавил дрожь отвращения. Он терпеть не мог высохшее, воскоподобное, киборгизированное тело яритэ, и Кицунэ отлично об этом знала. Но заставляла его помогать – то была мера контроля над ним.

Линдсей, понимая это, помогал ей охотно; он, понятным ей способом, хотел отблагодарить Кицунэ за доставляемое ему наслаждение.

Однако что-то такое внутри не желало мириться с этим. В перерывах между инъекциями навыки его на время отключались, и он чувствовал в их отношениях ужасающую печаль. Ему было жаль ее; он сожалел, что никогда не сможет возбудить в ней простого чувства товарищества, простого доверия и уважения…

Но простота здесь была неуместна.

Кицунэ выволокла яритэ из биомониторной колыбели под полом. Существо это в некотором смысле уже давно перешло грань клинической смерти; порой ее приходилось, образно выражаясь, «заводить с толчка».

Технология была та же, какую использовали механист-ские киборги из радикальных старцев, а также – почти поголовно – граждане механистских картелей. Кровообращением управляли фильтры и мониторы, а внутренние органы контролировал компьютер. Импланты подстегивали сердце и печень гормонами и электроимпульсами. Собственная нервная система старухи давно уже ни на что не годилась.

Оценив показания биомониторов, Кицунэ покачала головой:

– Кислотность повышается быстрее, чем наши акции. Тромбы в мозгу… Старость. На одних проводах и заплатах держится.

Присев на пол, она сунула в рот старухи ложку витаминной пасты.

– Тебе нужно взять управление делами на себя.

Линдсей вставил наконечник капельницы в клапан на сгибе старухиного локтя.

– Хорошо бы, но – как от нее избавиться? Как объяснить, откуда у нее в голове гнезда? Можно скрыть путем пересадки кожи, но при вскрытии все равно выплывет. Персонал ожидает, что старуха будет жить вечно. Слишком много на это затрачено. Они пожелают знать, отчего она умерла.

Язык яритэ свело судорогой, и паста выдавилась из ее рта. Кицунэ раздраженно зашипела:

– Тресни ей по физиономии.

Линдсей пригладил всклокоченные со сна волосы.

– С самого утра-то… – почти умоляюще сказал он.

Кицунэ ничего не ответила – лишь слегка выпрямилась; лицо ее превратилось в чопорную маску. И Линдсей сдался. Размахнувшись, он дал старухе жестокую, хлесткую пощечину. На кожистой щеке появилось красное пятно.

– Глаза, – сказала Кицунэ.

Сжав пальцами дряблые щеки старухи, Линдсей повернул ее голову так, чтобы Кицунэ видела ее глаза. Различив во взгляде киборга смутный проблеск сознания, он внутренне содрогнулся.

Отведя руку Линдсея, Кицунэ легонько поцеловала его пальцы:

– Дорогой мой…

С этими словами она сунула ложку меж дряблых старческих губ.

Народный Орбитальный Дзайбацу Моря Спокойствия 21.04.16

Пираты фортуны парили у стен «Пузыря Кабуки», словно красные с серебром бумажные силуэты. Воздух содрогался от треска сварки, визга шлифовальных кругов и свиста воздуха в фильтрах.

Свободные кимоно и хакама Линдсея развевались в невесомости. Он, в компании Рюмина, просматривал текст.

– Читку проводили?

– Ну, естественно. Все в восторге, не волнуйся.

Линдсей почесал в затылке. Волосы стояли дыбом.

– Как-то я не совсем понимаю, что из этого выйдет.

Еще до окончания сборки «Пузыря» внутрь проник пятнистый патрульный роболет. На фоне пастельных тонов треугольных панелей его грязно-серый камуфляж выделялся – лучше некуда. Кружа по пятидесятиметровой сфере, робот неустанно обшаривал ее объективами камер и направленными микрофонами. Линдсей был рад его присутствию, однако мельтешение раздражало.

– Сдается мне, я эту историю слышал и раньше. – Он пролистал печатные страницы. Поля – для неграмотных – были густо заполнены карикатурными человеческими фигурками. – Давай проверим, верно ли я понял. Группа пиратов с Троянцев похищает девушку-шейпера. Она – какой-то специалист по системам оружия, так?

Рюмин кивнул. С неожиданным процветанием он освоился быстро и теперь был одет в изысканный комбинезон синего в полоску шелка и свободный берет – последний писк механистской моды. На верхней губе поблескивала бусина микрофона.

– Шейперы, – продолжил Линдсей, – ужасаются тому, что пираты могут извлечь из ее мастерства, поэтому объединяются и осаждают пиратов. В конце концов, хитростью проникают к ним и выжигают там все и вся. – Линдсей поднял взгляд. – Такое было на самом деле?

– Старая история, – отвечал Рюмин. – Когда-то нечто подобное действительно имело место. Да, я уверен. Но я спилил серийные номера, так что теперь эта история – моя собственная.

Линдсей одернул кимоно.

– Я мог бы поклясться… А, черт! Говорят, если забудешь что-то под вазопрессином, то уже никогда не вспомнишь. Память выжигается начисто…

Он раздраженно махнул пачкой листов.

– Сам будешь ставить? – спросил Рюмин.

Линдсей покачал головой:

– Хотелось бы, но лучше ставь ты. Ты же понимаешь, что делаешь, да?

– Нет! – весело сказал Рюмин. – А ты?