Риоджи Найори

Риоджи Найори прибыл в лабораторию в половине седьмого утра. Двери корпуса были открыты, внизу сидел заспанный охранник, который ему улыбнулся: "Доброе утро, доктор Найори." Надо же запомнил его фамилию. Странно. Риоджи поднялся на шестой этаж, провел своей карточкой по щели запора и войдя в зал, увидел, что он пришел на работу самым первым. Иногда первым приходил Роберт Клин. Они были очень разными, да и что могло связывать Найори-сана, отпрыска древней традиционной семьи из Осако и калифорнийца Клина, чьи предки-авантюристы приехали в Калифорнию, привлеченные Золотой лихорадкой? Казалось бы ничего. Конечно были лежащие на поверхности вещи: возраст, страсть к науке, талант, но существовал еще один фактор, о котором оба знали, но не любили об этом распространяться. Речь шла об их привлечении в программу продления жизни, когда оба были уже довольно немолодыми людьми. По-сути это не было только их решением, как всегда происходило впоследствии с другими, им предложили продлить свою жизнь спецслужбы и поскольку предложение было довольно настоятельным, то оба согласились, ощущая, что выбора им тогда не оставили.

Найори родился в 1913 году, первый сын человека из сословия Сидзоку, довольно богатого, знатного, близкого к императору. Отец был членом миссии Ивакуры, возглавлявшей курс на модернизацию страны. С миссией отец побывал в пятнадцати европейских странах и навсегда проникся идеей технического прогресса и интеграции Японии в мировую экономику. Когда родился Риоджи отец примкнул к партии либералов, которая в противостоянии партии милитаристов потерпела поражение, и отец вынужден был уйти в отставку. В начале тридцатых годов Риоджи был призван в звании офицера в Императорскую армию и был отправлен в Китай, где служил до окончания войны в 1945 году. Не идти под знамена он не мог, это было почетной обязанностью старшего сына. После войны он поступил в Осакский Государственный Университет на медицинский факультет, на кампусе Суйта.

Как же давно все это было. Они с другими ребятами бродили по древним тропам Кумано-Кодо, где тогда не было никаких туристов. Дорожки, проходящие через девственный лес горы, спускающиеся к рекам Куманогава и Тацукава, принадлежали только им. Замшелые ступеньки, святые могилы, камни с надписями, синтоистские кумирни, буддийские монастыри. Древняя Япония, где он тогда ощущал себя дома. После получения диплома Риоджи стал микробиологом и примерно в это же время познакомился со своей будущей женой Акеми, что по-японски означает "яркая красота". Откуда ее родители знали, что их девочка станет красивой? Угадали. Хотя вряд ли они об этом думали, просто звучное женское имя, не воспринимаемое буквально.

Приглашение в Америку Риоджи получил от руководства Стенфордского университета, его публикации по продлению человеческой жизни их очень заинтересовали. Он принял решение переезжать в Калифорнию. Акеми не возражала, женщина следует за мужем, иначе и быть не может, но Риоджи знал, что Америка ее страшила. Акеми была из гораздо более патриархальной семьи, чем он. Как же она ждала рождения первого ребенка, уверенная, что если она окажется бесплодной, Риоджи с ней разведется и будет конечно прав, потому что она не смогла выполнить самый главный женский долг. Родители выбрали ему Акеми, по обычаю он обязан был бы на ней жениться, даже, если бы девушка ему совсем не нравилась, но Риоджи повезло: Акеми была само совершенство. Впрочем Риоджи знал, что родители ни в коем случае не стали бы настаивать, если бы Акеми оказалась не в его вкусе.

Он сам к Америке привык быстро, в глубине души был даже рад, что покинул Японию и может стать частью западной цивилизации. Он старался перенять все традиции американской жизни: приглашал гостей на барбекю, ходил в рестораны и бары. Жены и подруги коллег так хотели принять Акеми в свой круг, и она тоже всей душой желала быть полезной мужу, но во время совместных выходов на природу была так напряжена, так неестественна, что Риоджи со смешанным чувством жалости и досады стал оставлять ее дома. Его английский был беглым и богатым, хотя и с легким акцентом. Как же иначе? В детстве у него был гувернер-англичанин, и отец посылал его стажироваться в Оксфорд. А вот Акеми английским совсем не владела, учить его не хотела, говорила, что ей язык не нужен. Когда к ней обращались, не в силах понять, что кто-то может не знать английского, Акеми мелко кивала головой и вежливо улыбалась, но в ее глазах металось смятение. Он, Риоджи, делал любимую жену несчастной. Сначала ему пришлось выдумывать всякие предлоги для ее постоянного отсутствия, а потом его женой все просто прекратили интересоваться. Когда родился сын, Акеми хотела назвать его японским именем, но Риоджи настоял на том, что сын будет Джоном. Акеми не возразила ему, но тайно плакала, уверенная, что имя защищает человека, а теперь ее ребенок останется без защиты и с ним может случится что-нибудь плохое.

Когда Джон был маленьким, Акеми была совершенно счастлива и спокойна. Риоджи был на работе и не знал, как она балует, холит и лелеет своего сынка. Как же иначе, ведь, он был "драгоценным подарком Неба". Машину она водить так и не научилась, сидеть за рулем казалось ей неслыханным, и когда в транспорте подросшему Джону никто и не думал уступать места, Акеми очень удивлялась. Джон рос изнеженным, инфантильным, незрелым. Акеми и не думала поощрять его взросление и даже представить себе не могла, что сын после учебы покинет их дом. Он был старшим сыном, других у них не родилось, и по японскому обычаю должен был бы остаться с родителями даже после женитьбы. Риоджи пытался уверить жену, что Америка – не Япония, и нельзя растить сына в такой расслабленности и беззаботности. Воспитанная в покорности, мягкая Акеми больше слушала, никогда не переча мужу, но Риоджи прекрасно знал, что она с ним не соглашалась: Джон – настоящее сокровище и его надо хранить в укромном и защищенном месте, то-есть дома, с ней.

Сын уходил из дому, иногда не приходил ночевать, стал скрытным и каким-то нервным. Риоджи ничего не замечал, а Акеми беспокоилась, но обладая характерным для японок гибким мышлением и чрезвычайно высоким порогом терпения, не раздражалась, была с Джоном молчаливой и тоже покорной, ведь он же мужчина. Несмотря на возражения Акеми, Джон уехал учиться в Йель. Акеми собралась было последовать за ним на кампус, но Риоджи категорически запретил ей это делать. На каникулы сын приезжал домой, рассказывал, что все профессора его хвалят, но Акеми только говорила ему, что надо больше работать. Джон был талантлив, но Акеми больше ценила в людях усердие. Сам Джон считал, что он в жизни многого достигнет, потому что он "как папа", талантливый человек, и достигнет цели с легкостью. Если бы он знал, как много усилий потратил его отец, чтобы сделаться одним из ведущих специалистов мира в своей области. Ну откуда он мог бы это знать. Практически все отцовские исследования были в 60-ые годы засекречены. Джон бросил университет, уехал жить в коммуну хиппи, а они ничего об этом не знали. Да, Риоджи сейчас со стыдом признавал, что жизнь сына в те времена не очень его интересовала.

Он работал над методом, позволяющем удлинять на целую тысячу нуклеотидов человеческие теломеры – концевые участки хромосом, от длины которых во многом зависит процесс старения организма. Они были заворожены своими исследованиями: воспроизводство здоровых клеток происходит путем их деления. В ходе каждого деления концы теломер уменьшаются. По мере взросления и старения эти "колпачки" уменьшаются и в какой-то момент достигают точки невозврата – клетка прекращает деление и окончательно умирает. Это и есть причина старения. Что тут поделать? А они доказали, что можно использовать медицинское вмешательство извне для непосредственного увеличения участков хромосом при помощи модифицированной РНК, несущей в себе теломеразные обратные транскриптазы. Ввести эту РНК – и клетки начнут вести себя как молодые, активно делиться. Правда, удлиненные концы теломер снова начинают с каждым новым делением укорачиваться. Надо было разрабатывать особые препараты, блокирующие этот процесс. У них все получилось, хотя до успеха было еще очень далеко, но тогда Риоджи этого конечно не знал. Не знал он и, что с использованием работ произойдет. Интересно, остановился бы он их, если ему это было известно?

Когда наступило время обеда, оказалось, что доктор Риоджи Найори остался в лаборатории совершенно один. Надо же, он даже и не заметил, как разошлись остальные. Надо было возвращаться домой. Не хотелось. Свою небольшую трехкомнатную квартиру в центре, которую он снимал почти за 3 тысячи долларов, он считал домом очень условно. Когда-то он имел в Америке дом, но все продал, включая мебель. Теперь ему было совершенно все равно, где жить. Мебель ему привезла и расставила по местам довольно дорогая логистическая фирма. С таким же успехом Риоджи мог бы жить в гостинице. Мебель, которую они выбирали вместе с Акеми, теперь не могла его окружать, это было слишком больно. Каждый раз, когда мысли о работе его немного оставляли, Риоджи принимался думать о сыне, вновь и вновь анализируя свою роль в том, что случилось. Он испытывал такую пустоту, что мысли о самоубийстве приходили ему в голову все чаще и чаще, но долг перед командой останавливал его.

Дружба Джона с хиппи зашла слишком далеко, и даже узнав, что сын бросил университет, они уже ничего не могли сделать. Как же он тогда быстро смирился с тем, что из его единственного сына ничего не получится, успокаивал себя, что парень перебесится, вернется к карьере и… все будет хорошо. Что он мог сказать сыну, который не испытывал к отцу благодарности, не был ему предан, не брал с него пример. "Плохой" сын… да, но это случилось потому, что он, Риоджи Найори – плохой отец. Он не смог воспитать молодого японца, Джон получился слишком американцем, себялюбивым, эгоистичным, идущим за идеалами своего круга, отрицающий мораль родителей. Когда Джон еще приезжал домой, он пытался с ним говорить, приводил свои, кажущиеся такими логичными, резоны. Но слышал всегда одно и то же:

– Отец, ты не понимаешь. Мы стоим на пороге "золотого века".

– Если ты хочешь наступления "золотого века", надо работать.

– Нет, работа – это рабство. Мы против порабощающего людей труда, но мы за свободу, мир, сексуальное освобождение

– О какой свободе ты говоришь? Нельзя жить без обязательств перед обществом.

– Можно. Моя свобода – это величайшая ценность, и я буду всегда ее оберегать. Ты не сможешь мне помешать. Ты неправильно жил…

– Я неправильно жил? Я всю жизнь работал, чтобы…

– Работал? А кто воевал в Китае? Убивал людей?

– Джон, была война, я не мог поступить иначе. Я был старшим сыном в семье и обязан был служить своей родине.

– А мне плевать на родину. Я людей убивать никогда не буду. Мы против насилия, против общественных правил.

Риоджи понимал, что спорить с Джоном бесполезно. А раз бесполезно, то как ученый, он привык не биться головой о стену, а пойти другим путем. Хотя никаким другим путем он не пошел, просто отступился, так было проще. Те, с кем он, скрепя сердце, делился на работе своими проблемами с сыном, утешали его, что "сейчас у всех так… что проблема непонимания отцов и детей естественна… что надо просто подождать". Если бы он знал, что хиппи принимают галлюциногены, считая, что психоделики "расширяют сознание", создают условия, в которых человек начинает осознавать в себе наличие "души", разрушают границы привычного восприятия действительности. Это было уже после посещения Риоджи штаб-квартиры NASA. Ему предложили самому подтвердить свои изыскания, стать долгожителем. Он встал перед самым серьезным решением своей жизни и ему стало не до Джона. То, о чем с ним говорили в NASA, осталось в памяти:

– Понимаете, уважаемый доктор Найори. Скоро начнутся полномасштабные исследования дальнего космоса, нам понадобятся члены экипажей, способные довести корабль к далеким мирам.

– Вы предлагаете мне быть членом такого экипажа? Вряд ли я к этому готов.

– На данном этапе об этом пока нет речи. Просто человеческой жизни, ее средней продолжительности не хватит на длительное движение к объекту. Ваши исследования могут и должны послужить на благо прогресса человечества.

– Все это звучит очень пафосно, но....

– Доктор Найори, разве вам самому не интересно проверить свою теорию?

– Почему теорию? У нас есть опыты на животных. Это уже не теория, а практика.

– Вот именно, доктор. Вы живете долго, плодотворно работаете над своим проектом, а мы его субсидируем всеми доступными федеральному правительству средствами. А они, поверьте, очень значительные. Подумайте, доктор.

Риоджи уезжал из Вашингтона со смешанным чувством: с одной стороны он гордился тем, как его работа оценивается правительством, с другой… слишком уж они настаивали. Ему казалось, что он уже несвободен, связан негласными обязательствами, которые он не может с себя снять. Не имеет права. Его пригласили к ректору Стенфорда, который говорил о визите человека из ЦРУ. Ректор поставил Риоджи в известность, что исследованиями по продлению жизни интересуются федеральные ведомства, что он знает, что ему, доктору Найори сделаны важные предложения. Сотрудник ЦРУ был очень доброжелателен, но под конец намекнул, что общественность обеспокоена морально-этической стороной проблемы, и может случится, что их проект не получит достаточно субсидий для успешного продолжения. Ректор смотрел на Риоджи выжидающе, но выглядел напуганным. Ему явно угрожали. Выходя из административного здания, Риоджи уже знал, что согласится, но при условии, что его семье тоже будет предоставлена возможность жить с ним долго. А еще он поймал себя на том, что невольно завидует своему сыну и его беззаботной жизни веселого бездельника.

Вскоре при разговоре со своим старшим коллегой доктором Робертом Клином Риоджи узнал, что и тому предлагали то же самое. Странно, что Клин ему признался, ведь в NASA брали подписку о неразглашении. Впрочем все быстро разъяснилось:

– Риоджи, меня тоже приглашали туда, куда и вас. Они мне говорили, что рассчитывают на наше понимание, и что нас будет двое, знакомых друг с другом коллег, но разумеется, они сейчас ведут вербовку специалистов ученых по всему миру.

– Вас, что же, Роберт, просили меня уговорить? Вы сами-то согласились?

– Да, конечно. Мои исследования могут прерваться смертью, остаться незаконченными, а это так нелепо. Мы не будем бессмертны, но наше время продлится, и мы сделаем неизмеримо больше. А они нам за все заплатят.

– Да кто мы такие, чтобы отмерять свою жизнь?

– Ой, Риоджи, не надо. Не хочу слушать про христианскую мораль. Мои и ваши исследования гораздо важнее глупых бредней.

– Все-таки вы меня уговариваете, доктор Клин.

– Зачем мне вас уговаривать? Вы – настоящий ученый и потому, я знаю, вы согласитесь.

– А вы не думали, что, если бы мы с вами захотели пережить ныне живущих, нам для этого не нужно никакого вмешательства NASA.

– Да в том-то и дело, что нужно. Они заплатят за все эксперименты, и не мне вам говорить, насколько они дорогостоящие. Кроме правительства никому этого не потянуть

Риоджи это и сам понимал. Идея отдалить смерть всей своей семьи стала казаться ему невероятно привлекательной. Ему за пятьдесят, ну еще двадцать лет, ну может тридцать… и все.

Он ничего не успеет. Годы пролетят, как миг. Его скосит какой-нибудь инсульт, он несколько месяцев пролежит с перекошенным лицом и потом умрет. Да, он согласен. К тому же истинный ученый все должен пробовать на себе.

Риоджи внезапно очнулся от воспоминаний, которые казалось полностью захватили его сознание. Пора было ехать домом. Уже стало немного темнеть. На 83-ем шоссе поток машин к вечеру почти не убавился, и Риоджи сосредоточился на дороге.

Раньше такие старые люди, как он, уже редко водили машину по федеральным трассам, но сейчас геронты доказывали, что им это по-плечу. Через 20 минут Риоджи уже был дома. Делать было совершенно нечего. Он скромно поужинал, посмотрел по телевизору новости и лег спать, хотя еще не было и десяти часов. Засыпая, он думал о том, что наутро он возможно опять придет в лабораторию самым первым, раньше Роберта.