Сон мотылька: жизнь Чжуан-цзы

Даосский трактат «Чжуан-цзы» был создан в III веке до н. э. И современники, и последующие поколения почитали автора этого текста как совершенно мудрого человека.

Про жизнь самого Чжуан-цзы сохранилось очень мало сведений. Предположительные даты жизни – 369–286 годы до н. э. Это время в истории Китая называется эпохой Борющихся царств. Страна была разделена на соперничающие территории, и сражения происходили не только на полях военных битв, но и среди мыслителей и мудрецов.

Известно, что Чжуан-цзы был родом из местечка Мэн княжества Сун. До сих пор идут споры о его месторасположении. По одной из версий, сейчас это город Мэнчэнсянь в провинции Аньхой. В окрестностях Мэнчэнсянь в 1078 году построили храм для жертвоприношений Чжуан-цзы.

Какое-то время Чжуан-цзы занимал государственную должность, а на склоне лет, оставив службу, вернулся в родную деревню. Дружил с разбойниками, нрава был веселого. Прослыл как наставник и учитель. Считается, что Чжуан-цзы был самым выдающимся последователем основателя даосизма Лао-цзы и критиковал в своих сочинениях Конфуция.

Известна история, когда на предложение правителя пойти служить к нему высшим советником Чжуан-цзы рассмеялся и ответил, что лучше быть ему в грязи, пребывая в безмятежности, чем находиться в узде у князя.

Рассказывают, что перед смертью просил он себя не хоронить, а оставить его тело в чистом поле, потому как могилой ему станет весь мир.

Звали его Чжоу, а Чжуан, соответственно, фамилия. Имя Чжуан Чжоу можно перевести как Круг Силы. Под таким именем он и появляется в книге. Но в своих странствиях по миру сущность его постоянно преображается, превращаясь то в Круга Силу, то в Силу Круга, то в Круга Силыча, то в сон мотылька.

1—7. Внутренние свитки

Свиток 1. Ловля свободных потоков воли

Мир все время притягивает внимание к времени через качество ожидания. Впереди маячат образы, вот они и светятся разными очертаниями, и с этими очертаниями связываются предчувствия чего-то неотвратимого. А посмотреть в никуда нет ни причины, ни смысла.

Когда заглядываешь в невидимое, точнее туда, где ничего разглядеть не можешь, обретаешь опыт, о котором тоже хочется рассказать.

Само усилие, чтобы посмотреть туда, где ничего нет и быть не может, немыслимо по своей природе, но только оно приносит знания в мир твоих переживаний и ощущений. Искусство смотреть в неведомое, ибо оно и есть невидимое, сродни ловле ветра между ладонями, но если задуматься об этом, то в поисках свободы, воли и свободы воли куда еще смотреть. Остальное ведь все занято, занято твоими знаниями об этом мире.

Странствовать можно только в полях, которые возникают у тебя под взглядом по мере того, как выталкиваешь проявленное за грань во тьму, и остается только несуществующее, отсутствующее. Вот тогда и появляется возможность наполнить старые мехи новым вином.

Не знаю, зачем это надо. Наполнять, смотреть во тьму непроглядную. Но я смотрю, опустошаюсь и наполняюсь, смотрю, как происходит опустошение и наполнение.

Всё – лишь волны, волны дыхания времени.

В непроглядной тьме, бездонной, как сама вечность, где и времени-то нет вовсе, потому бо́льшей, чем вечность, в этой непроглядной бездонности севера есть рыба. Откуда она там? А что же там еще может быть? Конечно, рыба. Раз уже есть. Она есть, и имя у нее есть, у этой огромной рыбы, живущей в бездонной тьме сознания, бо́льшего и более глубокого, чем сама вечность. Есть у нее имя. Только как назвать ее, кто ж знает, как ее назвать. Но если познаёшь непознанное, то сам и делаешь все действия познания. Назови и узнаешь.

Я и назову ее Перво-рыбой. Вот такой вот шустрый. Пусть будет – а что ей? Ее же и нет на самом деле, по крайней мере, только что ее не было, и появилась ли она – неизвестно. Какой она может быть величины, рыба эта – Перва? На какую из известных рыб она похожа? Пусть для краткости, а то длинно писать, и совсем не важно как, но будет звучать ее имя как Перва. Для истинных ценителей, кто понимает. А кто понимает?

А никто ничего не понимает.

Но такая здоровая рыба, что ума не приложу, как эту величину обозначить. Ведь смотришь откуда-то, из такой какой-то дали! С такой какой-то глубины, вышины и скорости. И ни за что не поймешь, что это там внизу и сколько в ней, что внизу, в глубине, каких единиц измерения, если только тебе точно не сказать.

А оно все так устроено в полях твоего познания. Если тебе не сказать, откуда ты, кто ты, зачем ты, то как узнаешь?

Стоит об этом, кстати, если не поговорить, то хотя бы подумать. Ну если совсем уж не стоит задумываться, тогда хоть поглядеть можно.

А если поглядишь, то опять неведомое, а там уже знаешь. Знаешь, что там Перва огромная такая, что не знаешь, какая огромная.

А Перва уже была там всю бесконечность времен, в непроглядной бездонности севера. Ее, может, и не было вовсе, и только когда ты начал ее выглядывать, то и она начала выглядывать. И выглянула, то есть появилась. Вот и смотрите вы друг на друга. А зачем? Она на тебя своей необъятной спиной, а ты – на нее, чем ты и откуда ты на нее смотришь?

Не думаю, что кто-то может долго такой взгляд выдержать.

И Перва перестает быть Первой, становясь тут же Второй.

А кем и чем становишься ты в это время? Ведь никакие изменения и преобразования не могут произойти в этом мире так, чтобы преобразования не произошли и с тобой.

Втора – это уже не рыба. Втора – это другое имя. Втора – это птица. Превращается Перва во Втору, рыба в птицу, одно в другое. А как может быть иначе? И Втора под взглядом твоим как цветок огненный расцветает, ибо питается все лишь твоим вниманием. И напитанная вниманием вода становится огнем. А огонь – он стремится туда, где жарко.

И если первый раз ты глаза вниз опустил, это потому, что естественнее по потоку вниз поглядеть. Мог бы сразу и вверх. Или не мог бы? Хотя какой там низ, какой там верх, если все эти взгляды и потоки внимания случаются непонятно где. Не случаются они нигде. Не случаются.

Ничего ты не понял. Но не для понимания затевается познание непознанного. Всегда для другого. Птица появилась там, где должна быть рыба, и тоже огромная, ну, примерно той же вместимости, что и рыба.

Но она невесомая и летучая, огнем наполненная, гневная и огневая. Она не может не лететь в твоем взоре. И крылья у нее трепещут бесконечностью небесных облаков, огромных и легких. На крыльях облаков взлетает птица все выше и выше. Мелькают образы превращений и превращения образов.

Просто время приспело прийти в движение морю времени, где была рыба, и полететь, отправиться туда, где истоки всех огней, на юг. В непроглядное сияние юга, которое точно такое же, как и тьма, не пропускает в себя взгляд, рождая лишь в твоем воображении бешеную пляску, которая зовется снами разума, химерами матери мира.

Непроглядная пучина огня, конечно же, находится наверху, на юге. То есть это небесная бездна. Такой же омут, что появился вначале, такая же бездна вечности, направленная вверх.

Летит Втора вверх, направляется в непроглядное сияние юга, чтобы в нем пропасть и раствориться, опять превратившись во что-то еще.

Не спрашиваю вас, любезный и почтенный читатель, попадалась ли вам древняя Книга чудес. Думаю, что нет. Даже уверен.

В Книге чудес про это по-другому рассказывают. С пафосом и высоким надрывом. Про птицу Втору и про все остальное: «Вода вздымается на три тысячи мер, когда собирается птица Пара отправиться в непроглядную пучину юга. Ударит крылом и взметнется на девяносто тысяч верст. Каждый рывок в полете будет шесть месяцев длиться».

Числа все кратные тройке приводят. Потому что есть ты, есть Перва и есть Втора (или Пара). То есть всего три единицы. Хотя – одна. Но об этом сейчас не будем, потому что иначе из круга не выйти.

А может, и не надо?

Если долго вглядываться в то, как воздух движется, или в облако пыли за проскакавшим в зной по степи табуном коней диких, то можно еще и не такое увидеть. Но явления эти все одного порядка, или двух, или трех.

Но давай поверим, что все предметы живые, то есть проводят через себя дыхание времени и дышат друг другом, перетекая своими дыханиями друг сквозь друга. А как бы иначе осуществлялось сообщение между мирами, ибо каждая сущность обладает своим миром? Только через дыхание. Вдохи и выдохи времени.

Небо кажется синим-синим, но оно может быть какого угодно цвета, разве синий его настоящий цвет? Таким оно кажется, как и птица, которая тебе кажется. Небо и есть эта птица?

А когда птица глядит с неба, что ей кажется, что ей видится? Что может казаться кажущейся птице?

Вот ты, чем или кем хочешь быть: небом, птицей, рыбой? Откуда на все это смотреть, в какие бездны и выси погружаться и вздыматься?

Ты обязательно должен определиться.

Есть ли пределы у неба? Даже если ты представишь и тебе покажется, что есть пределы у неба, так это действительно его настоящие пределы?

Небо выглядит безграничным, но каков его настоящий предел?

Когда птица сверху глядит, что она видит внизу?

Все таково.

Если тебе непонятно, о чем, собственно, идет речь, я сейчас приведу наглядные примеры, которые легко представить и ощутимо попробовать их применимость в действительном (ха-ха) бытии воображаемого мира.

Возьмем немного воды, и если ее мало, то не будет в ней силы, чтобы удержать большой корабль. Это как крейсер в маленьком озере или пруду.

Что такое вода в твоем сознании, что такое море твоего воображения? Каковы цели кораблей, запускаемых в этом море?

Для ямки в земле, что вмещает плошку воды, мельчайшее горчичное зернышко будет большим кораблем. А если пустить туда чашку, вода не сможет ее удержать.

Речь ведь идет о том, почему и как различается малое и великое в твоем сознании. А рыба и птица – образы двух движений в сознании, двух основных движений, то есть это не предметы. Предметы – это всегда образы действий.

Так вот дело обстоит и с птицей Второй, которой нужны толща и мощь огромных ветров в бесконечных просторах неба твоего воображения, чтобы держать ее огромные крылья.

Вот потому она и летит на высоте девяносто тысяч верст, опираясь внизу на огромную толщу ветров, забирая из них для своего полета силу и оставляя их обессиленными позади.

Спина этой птицы – лазоревый свод огромного неба.

Так разве что-то в мире способно помешать полету этой огромной птицы?

А давайте послушаем, что цикада, такая довольно большая муха, и пичуга, такая довольно маленькая птичка, болтают, подсмеиваясь над огромной птицей. «Когда я решаю лететь, – говорит цикада, – поднимаюсь в воздух, чтобы с вяза перебраться на клен. Не всегда долетаю с первой попытки, иногда нужно опуститься на землю и передохнуть. А этой Вторе зачем-то нужно подняться на девяносто тысяч верст, когда летит на юг. А зачем ей на юг?»