Он ничего не заподозрил даже тогда, когда Бланш Эдни спросила, каким ему видится их третий акт, – вопрос, исполненный особого, довольно тонкого скрытого смысла. Они с Водри договорились, что он напишет для нее пьесу и, если он верно выполнит поставленную задачу, роль героини будет именно такой, какую Бланш давно жаждала сыграть. Ей было уже сорок (что не составляло тайны для тех, кто восхищался ею с самого начала ее сценической карьеры), и теперь перед ней замаячила возможность протянуть руку и достичь своей заветной цели. Идеальная комедийная актриса, Бланш отчаянно стремилась не упустить великую роль, и уже одно это придавало ее вожделенному замыслу оттенок трагической страсти. Годы шли, а главное снова и снова ускользало от нее; ничто из того, что она сыграла, не являлось ролью ее мечты – и потому сейчас уже нельзя было терять время. Это было червоточиной в бутоне розы, гримасой боли под маской улыбки; сквозь ее веселость пробивалась грусть, что не могло не брать ближнего за душу. Она играла в старых английских и новых французских комедиях и какое-то время очаровывала зрителей своей эпохи; но ее неотступно преследовало видение чего-то большего, более близкого к тому, что ее окружало. Она устала от Шеридана, она ненавидела Баудлера – ей требовались полотна с более тонким рисунком. Но увы, выжать современную комедию из маститого романиста, на мой взгляд, было решительно невозможно – с таким же успехом можно было бы поручить ему вдеть нитку в иголку. Она обхаживала его, осыпала упреками, обольщала, не скрывая этого; однако она тешила себя иллюзиями – ей суждено было до конца своих дней играть Баудлера.

Трудно в немногих словах набросать законченный портрет этой обворожительной женщины, которая была прекрасна, не обладая ослепительной красотой, и совершенна, несмотря на добрую дюжину недостатков. Привычка смотреть на мир с театральных подмостков преобразила ее, и в обществе она напоминала статую, сошедшую с пьедестала. Бесхитростному светскому уму она представлялась ожившей картиной, неизменным сюрпризом, равносильным чуду. Окружающие ожидали, что она раскроет им секреты искусства – в обмен на отдых и чай. Она пила чай и ничего не раскрывала – и все же они не оставались внакладе. Водри и в самом деле трудился над пьесой; но если он взялся за работу из-за того, что ему нравилась Бланш, то, полагаю, по той же причине он медлил с ее завершением. В глубине души он понимал, за какое неимоверно сложное дело взялся, и оттого из благих намерений оттягивал момент, чреватый треволнениями и невзгодами. К тому же для него не могло быть ничего приятнее, чем обсуждать иногда эту тему с Бланш Эдни, и временами он, несомненно, вставлял в пьесу какую-нибудь новую интересную находку. Если он и обманывал миссис Эдни, то лишь потому, что в своем отчаянии она твердо решила быть обманутой. На ее вопрос о третьем акте он ответил, что еще до ужина сумел написать великолепный кусок.

– До ужина? – переспросил я. – Но позвольте, cher grand maitre^[3], до ужина вы околдовывали нас своей речью на террасе.

Мои слова были шуткой, поскольку он, как мне показалось, тоже шутил; но тут я впервые в жизни заметил легкую тень замешательства на его лице. Он, пристально взглянув на меня, быстро вскинул голову, – немного напомнив при этом лошадь, которую остановили на полном скаку.

– Значит, это было до того, – произнес он довольно непринужденным тоном.

– А до того вы играли в бильярд со мною, – бросил лорд Меллифонт.

– Тогда это, вероятно, было вчера, – сказал Водри.

Но его загнали в угол.

– Утром вы признались мне, что накануне ничего не написали, – возразила Бланш.

– Боюсь, я и сам не знаю, когда именно это было.

И Водри рассеянно и как-то беспомощно посмотрел на блюдо, которое ему в эту секунду предложили.

– Достаточно того, что мы знаем, – улыбнулся лорд Меллифонт.

– Убеждена, что вы не написали ни строчки, – заявила Бланш Эдни.

– Думаю, я мог бы прочесть вам всю сцену наизусть. – Сказав это, Водри нашел спасение в haricots verts^[4].

– О, прочтите, прочтите! – тотчас вскричали двое-трое из нас.

– После ужина мы устроим в гостиной торжественное regal^[5], – объявил лорд Меллифонт.

– Не уверен, что у меня получится, но я попытаюсь, – продолжал Водри.

– Ах, какой вы милый – просто душка! – воскликнула актриса, которая охотно прибегала в своей речи к тому, что она считала американизмами, и была согласна на все – даже на американскую комедию.

– Но у меня есть одно условие, – добавил Водри, – вы должны уговорить своего мужа сыграть для нас.

– Аккомпанировать чтению? Ни за что! Я слишком тщеславен для этого, – воспротивился Эдни.

Лорд Меллифонт задержал на нем взгляд своих чудесных глаз.

– Вы сыграете нам увертюру, прежде чем поднимется занавес. Это будет поистине восхитительный момент.

– Я буду не читать, а просто рассказывать, – предупредил Водри.

– Это еще лучше; давайте я схожу и принесу вашу рукопись, – предложила Бланш.

Водри ответил, что рукопись ему не нужна; но часом позже в гостиной мы пожалели, что он ею не воспользовался. Мы сидели в ожидании, зачарованные пением скрипки Эдни. Его жена – воплощенное нетерпение – расположилась в первом ряду на оттоманке, в профиль ко мне, а лорд Меллифонт восседал в кресле – своем кресле. В их обществе наш маленький благодарный кружок чувствовал себя чем-то вроде конгресса социологов или комитета по вручению призов. Внезапно, вместо того чтобы приступить к декламации, наш ручной лев начал нестройно рычать – он напрочь забыл свой текст. Он не выглядел сколь-либо смущенным (Водри вообще никогда не выглядел смущенным), а демонстрировал лишь невозмутимый, жизнерадостный кретинизм. По его словам, он нипочем не ожидал, что сваляет такого дурака, но, как нам показалось, данное обстоятельство ничуть не могло помешать этому конфузу занять должное место среди самых веселых его воспоминаний. Это мы ощущали неловкость, как будто он сыграл с нами заранее спланированную шутку. Тут лорду Меллифонту представился случай проявить присущий ему такт, который пролился на нас подобно бальзаму. С очаровательным артистизмом, который позволял ему скрадывать томительные паузы (манера речи, свойственная актерам «Комеди Франсез», – в Англии ничего похожего днем с огнем не найдешь), он поведал нам о собственном провале во время одного очень важного выступления: собираясь обратиться к многолюдной толпе, его светлость вдруг обнаружил, что позабыл конспект своей речи, и принялся неуклюже мямлить что-то, стоя на громадной трибуне на виду у десятков слушателей и тщетно пытаясь нашарить в безупречных карманах позарез необходимые бумаги. Но его «провал» на поверку оказался куда более возвышенным и изящным, чем заурядное фиаско нашего затейника: немногими легкими штрихами лорд Меллифонт нарисовал картину блистательного (насколько мы могли догадываться) выступления, которое благодаря самообладанию оратора, одержавшему верх над растерянностью и по достоинству оцененному публикой, не бросило тень на его репутацию.

– Играй, играй! – вскричала Бланш Эдни, похлопывая мужа по руке; она знала, что на сцене любой contretemps^[6] неизменно заглушается музыкой.

Эдни схватился за скрипку, а я заметил Клэру Водри, что его оплошность можно легко исправить, послав кого-нибудь за рукописью, и, если он подскажет мне, где она лежит, я тотчас ее принесу.

– Мой дорогой друг, – ответил он, – боюсь, никакой рукописи нет.

– Значит, вы ничего не написали?

– Напишу завтра.

– Так вы разыграли нас! – обескураженно произнес я.

Но он, похоже, уже успел передумать:

– Если там что-то есть, вы найдете это на моем письменном столе.

В этот момент кто-то заговорил с ним, а леди Меллифонт, дабы сгладить наше невнимание к скрипачу, громко заметила, что мистер Эдни исполняет нечто в высшей степени мелодичное. Я и раньше замечал, как сильно она любит музыку; она всегда слушала ее в безмолвном восхищении. Водри отвлекся на нового собеседника, но я не был уверен, что замечание, которое он давеча обронил, безусловно разрешает мне отправиться к нему в комнату. Кроме того, я хотел поговорить с Бланш Эдни – мне надо было кое-что у нее выяснить. Однако пришлось подождать – несколько минут мы молча внимали игре ее мужа, а потом разговор стал общим. Обычно мы рано ложились спать, но до отхода ко сну еще было немного времени, и, прежде чем оно истекло, я улучил момент и сообщил Бланш, что Водри разрешил мне позаимствовать рукопись. Она принялась заклинать меня всем, что для меня свято, незамедлительно принести ей текст; я возражал, убеждая ее, что начинать читку заново уже поздновато, чары рассеялись и никому нет дела до пьесы, – но ее настойчивость опрокинула все мои доводы. Она заверила меня, что для нее вовсе не поздно и я должен не мешкая завладеть этими драгоценными страницами. Я пообещал выполнить ее требование, как только она удовлетворит мое вполне обоснованное любопытство. Что произошло перед ужином, когда она гуляла в горах с лордом Меллифонтом?

– Откуда вы знаете, что там что-то произошло?

– Я прочел это у вас на лице, когда вы вернулись.

– И меня еще называют актрисой! – воскликнула моя приятельница.

– Интересно, а как называют меня? – осведомился я.

– Похитителем сердец… ветреником… наблюдателем.

– Как бы мне хотелось, чтобы вы позволили этому наблюдателю написать для вас пьесу! – вырвалось у меня.

– Людям нет дела до того, что вы пишете; вы испортили бы все дело.

– Ну, вокруг меня только и разыгрываются пьесы, – парировал я. – Атмосфера нынешнего вечера наполнена ими.

– Атмосфера? Благодарю покорно. Я предпочла бы, чтобы ими были наполнены ящики моего стола.

– Он пытался обольстить вас – там, на глетчере? – допытывался я.

Она воззрилась на меня, а затем рассмеялась своим фирменным смехом.

– Лорд Меллифонт? Бедняжка, какое чудное место! Оно скорее подошло бы нам с вами!

– И он не проваливался в расселину?

Бланш Эдни снова посмотрела на меня – тем же быстрым, но многозначительным взглядом, что и прежде, когда появилась перед ужином с охапкой цветов в руках.

– Я не знаю, куда он провалился. Я расскажу вам об этом завтра.

– Стало быть, он все-таки упал?

– Или поднялся, – рассмеялась она. – Все это очень странно!

– Тем больше оснований рассказать мне об этом прямо сейчас.

– Мне надо подумать; сперва я сама должна во всем разобраться.

– Что ж, если вы ищете загадок, я подкину вам еще одну. Что это творится сегодня с нашим мастером?

– Мастером чего?

– Всевозможных видов лжи. Водри не написал ни строчки.

– Принесите его рукопись, и тогда увидим.

– Мне бы не хотелось разоблачать его.

– Почему бы и нет? Я же разоблачаю лорда Меллифонта.

– О, ради этого я готов на все, – заверил я ее. – Но почему Водри солгал – вот что любопытно.

– Да, любопытно, – повторила Бланш Эдни, задумчиво глядя на лорда Меллифонта. Потом, словно очнувшись, добавила: – Пойдите и посмотрите в его комнате.

– В комнате лорда Меллифонта?

Она стремительно повернулась ко мне.

– Это могло бы многое прояснить!

– Прояснить что?..

– Многое… многое. – Она говорила весело и возбужденно, но внезапно осеклась и обронила: – Что за вздор мы несем!

– Мы, конечно, говорим невпопад, но мне нравится ваша идея. Уговорите леди Меллифонт заглянуть к нему вместе с вами.

– О, она уже заглядывала! – пробормотала Бланш с каким-то странным драматизмом в голосе. Затем, взмахнув своей прелестной рукой так, словно отгоняла некое фантастическое видение, она повелительно воскликнула: – Принесите же мне рукопись… принесите скорее!

– Отправляюсь немедленно, – ответил я. – Только не говорите мне, что я не способен написать пьесу.

Она покинула меня, но исполнить тотчас ее поручение мне помешала дама с альбомом для поздравлений (он угрожал нам уже несколько вечеров кряду), которая оказала мне честь, попросив автограф с датой моего рождения. Она просила их у всех и из чувства приличия не могла обойти стороной меня. Обычно я легко вспоминаю свое имя, но мне требуется время, чтобы припомнить дату, и даже припомнив, я не всегда в ней уверен. Вот и на сей раз, колеблясь между двумя датами, я заявил просительнице, что готов написать обе, если это доставит ей удовольствие. Она рассудительно заметила, что я, несомненно, родился лишь однажды, а я на это ответил, что в день, когда мы с ней познакомились, я родился во второй раз. Я упоминаю об этой жалкой шутке лишь для того, чтобы было ясно: вкупе с непременным просмотром других автографов эта сделка отняла у меня как минимум несколько минут. Наконец дама с альбомом удалилась, и я обнаружил, что компания тем временем успела разойтись и в маленькой гостиной, предоставленной в наше распоряжение, я остался один. Моим первым чувством была досада: если Водри уже лег спать, то неудобно его беспокоить. Однако, пока я мешкал, мне подумалось, что мой приятель, вероятно, еще на ногах. Окно гостиной было открыто, и с террасы до меня доносились голоса: Бланш с драматургом говорили о звездах. Я приблизился к окну бросить взгляд на окрестности – альпийский вечер был великолепен. Мои друзья были одни; миссис Эдни захватила с собой накидку и выглядела именно такой, какой я однажды видел ее за кулисами театра. Они ненадолго умолкли, и я услышал рокот горного потока, бежавшего неподалеку. Я отошел от окна, и мягкий свет лампы подал мне идею. Наша компания разбрелась по своим комнатам – было уже довольно поздно для здешних сельских мест, – и гостиная принадлежала лишь нам троим. Клэр Водри написал сцену, которая просто не могла не быть восхитительной, и, если он прочтет ее нам здесь, в этот час, это станет незабываемым воспоминанием. Нужно всего-навсего принести рукопись и дождаться возвращения парочки в гостиную.

С этим намерением я отправился наверх; мне уже доводилось бывать в комнате Водри, и я знал, что она находится на третьем этаже, в самом конце длинного коридора. Спустя минуту моя рука легла на ручку двери, которую я, естественно, открыл без стука. Столь же естественным было и то, что в отсутствие хозяина свет внутри не горел, а поскольку эта часть коридора тоже утопала в темноте, мне потребовалось некоторое время, чтобы начать что-то различать в окутавшем интерьер мраке. В первый момент я понял только, что не ошибся дверью и что занавески не задернуты, – напротив меня смутно маячила пара оконных проемов, и сквозь них в комнату проникал тусклый свет звезд. Света, впрочем, было недостаточно, чтобы отыскать то, за чем я пришел, и я уже нашаривал в кармане коробок спичек, всегда лежащий там для прикуривания сигарет, как вдруг резко выпростал руку – с возгласом, исполненным извинения. Я таки ошибся комнатой. Глаза чуть попривыкли к темноте, и я распознал фигуру человека, сидевшего за столом возле окна, – тремя секундами раньше я принял ее за плед, наброшенный на спинку стула. Я попятился, ощутив себя в роли непрошеного гостя, но тут же сообразил (быстрее, чем смог это описать), что, во-первых, эта комната не может не принадлежать Водри, а во-вторых, что, как бы это было ни удивительно, ее обитатель собственной персоной сидит прямо передо мной. Застыв на пороге, я на миг растерялся, а затем непроизвольно выкрикнул: «Привет! Это вы, Водри?»

Он не обернулся и не отозвался, однако словно бы в ответ на мой вопрос в противоположном конце коридора, на другой его стороне, немедленно открылась дверь. Из комнаты вышел слуга, держа в руке зажженную свечу, и в ее мерцающем свете я узнал человека, которого, по моему убеждению, только что оставил внизу беседующим с миссис Эдни. Он сидел вполоборота ко мне, склонившись над столом, как будто что-то писал, но я всеми фибрами души ощущал, что это он, и никто иной.

– Прошу прощения, я думал, вы внизу, – пробормотал я, и, так как этот человек ничем не дал понять, что слышит меня, добавил: – Если вы заняты, не буду вам мешать.

Попятившись, я притворил дверь, – вероятно, я провел в комнате не больше минуты. Я чувствовал себя одураченным, и мгновением позже это чувство неимоверно усилилось. Я стоял у порога комнаты, все еще держась за дверную ручку и пребывая во власти самого странного впечатления, какое мне когда-либо доводилось испытывать. Водри сидел за своим письменным столом – казалось бы, что могло быть естественнее, – но почему он писал, сидя в темноте, и почему не отозвался на мой голос? Я помедлил несколько секунд, ожидая, что изнутри донесется какой-нибудь шорох, что Водри очнется от охватившего его транса (вполне обычного для великих писателей) и воскликнет: «А, старина, это вы!» Но я слышал только тишину, ощущал только чье-то непредвиденное присутствие в полумраке комнаты, просеянном сиянием звезд. Я повернулся, медленно поплелся обратно по коридору и в замешательстве сошел вниз по лестнице. В гостиной все еще горела лампа, хотя там не было ни души. Через входную дверь я вышел наружу. На террасе тоже никого не было. Бланш Эдни и джентльмен, который давеча разговаривал с нею, судя по всему, уже вернулись в свои комнаты. Я проторчал несколько минут на крыльце и отправился спать.

2

Спал я – из-за чрезмерного возбуждения – скверно. Оглядываясь на те странные события (вы вскоре увидите, насколько странные), рискну предположить, что на деле я был взволнован куда меньше, чем мне представляется теперь; ведь нечто из ряда вон выходящее становится в наших глазах в высшей степени необычным лишь спустя время, когда мы основательно над этим поразмыслим. Я ощущал смутную тревогу, поскольку был решительно сбит с толку; и все же в произошедшем не было ничего такого, что я не мог бы прояснить поутру, спросив у Бланш Эдни, кто находился с ней на террасе минувшим вечером. Впрочем, когда настало утро – восхитительное утро, – мне отчего-то захотелось не столько рассеять свои сомнения, сколько убежать от них, чтобы от вчерашнего моего ступора не осталось и следа. День обещал быть великолепным, и мне пришло в голову провести его так, как я нередко проводил счастливые дни юности, – в уединенной прогулке по горам. Я встал рано, оделся, выпил, как обычно, чашку кофе, положил в один карман большую булку, в другой – маленькую фляжку и, прихватив крепкую трость, выступил в поход. Те чарующие часы, что я провел в горах, оставили по себе яркие воспоминания, которые, однако, не имеют отношения к предмету моего рассказа. Устав карабкаться по кручам, я ложился на пологий склон, поросший травой, надвигал на глаза кепку так, чтобы взору оставалась доступна безбрежность окрестных видов, вслушивался в разлитую вокруг тишину, нарушаемую разве что жужжанием альпийских пчел, – и мне казалось, что весь мир сжимается, глохнет и растворяется где-то вдали. Клэр Водри скукожился, Бланш Эдни потускнела, лорд Меллифонт постарел, и еще до конца дня я напрочь позабыл обо всем, из-за чего недоумевал накануне. Возвращаясь ближе к вечеру в гостиницу, я ни о чем так не мечтал, как поспеть аккурат к ужину. Я счел необходимым переодеться к трапезе и, спустившись в обеденный зал, обнаружил, что все уже сидят за столом.