– А чего тут думать-то, Саша? Восставать надо, любой понимает. Оголодят народ-то, околеем в зиму все. Засуха ведь была, сам же знаешь, ничего не собрали толком…

– Восставать?! – он было повысил голос, но она жестом остановила его. – Против власти? Против целого государства? Это как?

– А что ж, молча помирать прикажешь?

Антонов почесал лоб.

– Ладно, скажешь мужикам, пусть приходят, может чего и надумаем.

– Да вот еще…

– Чего?

– Бабы в селе говорят, будто к банде Бербешкина ты прибился и с ними теперь промышляешь…

– Я? С бандитом? Совсем ошалели?

– Да то ж не они, а этот чекист, Рожкалнс. У Клавки у Семеновой корову со двора свели, она жаловаться пошла, а чекист ей и сказал – мол, украл Бербешкин, а Антонов ему помогает, потому ищи ветра в поле…

– Брехло, – сплюнул под ноги Антонов. —Ну ладно, с этим мы разберемся… А пока, – с этими словами он снова жарко прильнул к своей подруге. Ноги под ними подкосились, и оба упали, жестоко хрустя ветками, на сырую лесную землю…

Воспользовавшись замешательством, Никита сначала потихоньку, на мягких лапах, выбрался из чащи, а уж потом припустил во весь опор до дедова дома. Желание плотской любви пропало начисто. В голове раскаленным гвоздем сидела одна мысль – надо во что бы то ни стало предотвратить восстание. От мыслей о том, что в ходе его погибнет по всей Тамбовской губернии свыше ста тысяч человек, что следствием его станут первые советские концлагеря и здесь впервые в истории страны государство применит против своих же граждан химическое оружие, у Никиты холодело внутри. И вот сейчас, он – очевидец, он на пороге этих трагических событий. Надо сделать все, чтобы повернуть вспять течение реки времени. Уж ему-то – человеку просвещенного XXI века – это точно удастся. Если, конечно, все, что он видит и в чем принимает участие – не сон…

Опрометью прибежав к дому деда, он увидел возле ворот нескольких привязанных коней – значит, в доме был народ. Подбежал к двери, дернул что было сил за ручку – заперто. Постучал, дернул еще раз – то же самое. Подбежал к окну, всмотрелся в силуэты в светлице – люди внутри о чем-то разговаривали, слышался голос деда. Содержание разговора было не разобрать, но сейчас не до этого… Постучал в окно. На время голоса в избе затихли. Дед на цыпочках подошел к окну и посмотрел с обратной стороны. Увидев внука, выдохнул с облегчением:

– Чего тебе?

– Дед, открой, поговорить надо!

– Потом поговорим, люди у меня.

– Да открой же, это важно!

– Погоди…

Пару минут спустя дверь в избу отворилась, изнутри стали выходить люди – Квасцов с сыном, еще мужики, соседи.

– Дед, хлеб надо сдать…

– Надо – сдадим, – отмахнулся дед. Никита стал говорить громче, ведь слова его были важны:

– Я серьезно! Надо сдать хлеб!

– Ты чего разорался?! Без тебя знаем, чего делать. Не для того мы спину гнули да засуху терпели, у детишек не лишний кусок отымали, чтоб сейчас этим чужеедам отдавать!

– Так постреляют же заложников!

– Не постреляют!

– А ну как, постреляют?!

– Побоятся. Нас вон сколько, а их человек пять. Мы их враз того!..

– Чего того?

– Шапками закидаем.

– Много вы закидываете… – опустил голову Никита.

– Чего это ты? Чего удумал-то?

– Это вы тут все чего-то удумали, причем нехорошее. И кончится все очень плохо, если сейчас хлеб не сдать.

– А сдать – с голоду передохнем.

– Не передохнем! Власть поможет, как-нибудь протянем зиму-то. А так – жертвы будут, и очень большие!

Мужики смотрели на него с опасением.

– Ладно, – махнул рукой дед. – Сдадим хлеб.

Внимание мужиков переключилось на него.

– Как же это, Степаныч? Как сдадим? А самим?

Тот в ответ махнул рукой и как-то заговорщицки подмигнул:

– Сдадим, только вот ангар отпереть надо, он у меня на засове, кто бы подмогнул? Никитка, может ты?

– Пойдем.

Когда подошли к ангару на заднем дворе – будучи ребенком и бывая у деда в гостях, Никита всегда видел этот ангар пустым, все хотел спросить у деда, для чего он предназначен, да вот все как-то было недосуг, – Никита первым стал двигать засов. И правда, тяжелый оказался. Только он хотел было обернуться, чтоб попросить о помощи кого-нибудь из крепких ребят, как… что-то тяжелое опустилось на его затылок. Слабость во всем теле, крепки руки деда, несущие его куда-то, звук его родного голоса:

– Пущай пока тут полежит, а то не натворил бы делов!

А потом – глубокий сон на несколько часов…

Очнулся он, когда начало смеркаться. Едва порозовела линия горизонта, и солнце ударило в утлое окошко избы тем предвечерним, ярким, тяжелым светом, каким обычно бьет в этот час – как глаза Никиты открылись. Он смутно помнил все, что происходило накануне, но в том, что все это происходит с ним, уже не сомневался – от удара жутко болела голова, и это было доказательством реальности происходящего. Юноша встал на ноги – немного штормило. Надо было выбираться отсюда, чтобы сообщить людям страшную весть о том, что их ждет.

Бросился к двери – заперто. Сидеть тут было нельзя. Кинулся к окну, открыл его и со всех ног кинулся к сушильному амбару. Эх, думал он, только бы заложников расстрелять не успели…

У амбара снова собралась вся деревня. Пока все напоминало «стояние на Угре» – крестьяне с пустыми руками и пустыми же глазами стояли напротив продотрядовцев, ожидая первого слова. Те тоже не хотели первыми начинать диалог. Наконец, слово вновь взяла все та же буйная баба:

– Ну и что? Где хлеб?

– Мы это, – замямлил кто-то в толпе, что еще сильнее ее разозлило.

– Чего «Это»?! Где хлеб?

– Не будем сдавать, – отрезал Квасцов. – Не будем и все тут. Не желаем с голоду помирать!

Кургузый попытался еще как-то исправить положение, но градус в атмосфере неуклонно поднимался:

– Товарищи, ну зачем вы так? Советская власть поможет, не даст вам умереть с голоду. Просто сейчас мы должны выполнить продразверстку, поскольку другие губернии ждут… Да и Москва тоже…

– Э, нет! – выкрикнул дед Никиты, Николай Степанович. – Знаем мы ваши слова! Много вы нам помогали! – Никита в ужасе кинулся сквозь толпу, чтобы прервать деда, но был остановлен Игнатием Лощиной – здоровенным молодым парнем, местным кузнецом. – Хлебушек у нас отберете, потом его на пароходы и в далекие земли за золото продавать. А нам тут – живи как хочешь, а не хочешь, так и вовсе не живи?! Так?!

– Молчать! – заорала баба что было сил. – Вы что тут контру разводите?! Мы за что три года с белой гадиной воевали?! За то, чтобы вы тут такие контрреволюционные речи безнаказанно произносили?! Не позволим! Сказано было – сдать, а вы!..

Кургузый вплотную подошел к ней и что-то шепнул на ухо. Немного оправившись и выдохнув, она произнесла чуть более спокойно:

– Десять добровольцев – шаг вперед!

Тишина.

– Ну, что замерли, сукины дети?! – снова принялась она орать, потрясая в воздухе маузером. – Без разбора стрелять начну, всех положу!.. – И, для убедительности, произвела несколько выстрелов в воздух. Крестьяне явно опешили – они ранее не сталкивались с продотрядовскими методами, всегда сами отдавали хлеб – благо, губерния была одной из самых плодородных в стране, и такая засуха была первой за 15 лет. Они и правда не ожидали, что ввиду явного численного проигрыша, гости начнут применять силу. Но…

– Кому сказано – десять человек шаг вперед?!

Вышли – по одному, не торопясь, еле передвигая ногами, под слезы и завывания баб, под плач грудных детей – десять мужиков. Разного возраста были люди: и старики, и зрелые здоровые ребята, и юные парни, настолько исполнившиеся мужества, чтобы непонятно за что вот так вот взять и отдать свою жизнь… Никита смотрел и не верил глазам – вот он, русский дух, героизм и мужество каждого индивидуума в огромной народной массе, способной на протяжении всей своей истории творить чудеса вот этой вот своею силой. Одного не мог он понять – зачем? Ведь завтра потребуется еще десяток, а потом еще, а потом все равно хлеб нужно будет отдать?! Конечно, если ему удастся предотвратить восстание. А нет – и того хуже. Отдать – но ценой неисчислимых жертв, о которых никто не вспомнит даже потом… К чему же это все тогда? Как видно, его рациональный ум подростка XXI века был устроен иначе, чем ментальность русского крестьянина века двадцатого…

Выстроившись в ряд вдоль амбарной стены, перекрестились и отвернулись лицом к воротам. Отрядовцы стали напротив, оголили маузеры. Кто-то докуривал. Кто-то что-то бормотал себе под нос. Но никто не волновался – со стороны Никите казалось, будто не происходит ничего экстраординарного, обычное течение жизни. Вот что значит – народ-воитель, народ, привыкший к крови…

Вскоре тишину нарушил мерзкий голос бабьего отродья:

– Именем Российской Советской Федеративной…

Остальное было не слышно – выстрелы заглушили ее речитатив. Не стройный ряд пулеметной очереди, а отрывистые, глухие, словно стук падающих в лесу деревьев – старых и отживших свое, – и отличающийся только тем, что молодое, правильное, свежее и то, чему еще положено жить и жить валится сейчас как скошенные колосья. Еще рядок отрывистых пуль – для порядку. А потом уже контрольные. Во всей толпе – ни вскрика, ни всхлипа. И только отведенные глаза – чтобы не видеть.

– Трупы родственники могут забрать… – продекламировала баба. Казалось, будто наоралась и голос слегка сел. – Завтра утром ждем вашего решения относительно хлеба. Если решение останется без изменения – готовьтесь расстаться еще с десятком заложников. Все, расход…

Никита побрел на ватных ногах куда-то в сторону леса. Дед пытался остановить его и заговорить с ним, чтобы объяснить цель своего поступка днем – но бесполезно. Его не интересовало, кто и зачем ударил его по голове. Его больше задевало и волновало то, что только что на его глазах и по молчаливому приговору односельчан 10 их друзей, родственников, знакомых отправились во имя ничего не значащего – в его понимании – идеала на тот свет. Он винил в этом всех, и себя в первую очередь.

…Начальник уездной ЧК Рожкалнс возвратился домой поздно. Он не принимал участие в деятельности продотрядов – ведомства были разные, а у него и от своей работы голова шла кругом. Причем настолько, что едва ли не каждый вечер приходилось напиваться, чтобы хоть несколько часов поспать – если бы он пошел на поводу у мучавшей его долгие годы, еще со времен царской каторги бессонницы, то валяться бы ему сейчас в братской могиле. Бабка Нина, у которой он квартировал, беспокойно бегала по избе взад-вперед, доставляя немало неудобств пьяному квартиранту.

– Чего ты?

– Молюся я.

– Опять…

– А то как же. Ты-то вон там сидишь в своей чеке и ничего не знаешь. Продотрядовцы приехали, 10 человек постреляли…

– Ну что ж теперь. Как видно, хлеба не получили – вот и постреляли.

– А что же? Нам-то как? С голоду что ли?

– Да, ваше дело.

– Ты бы с ними поговорил, Эрнестушка. Завтра сказали если не отдадим, еще кончуть. А нам и самим-то есть в зиму нечего будет…

– Они мне не подчиняются, ты же знаешь. И потом – чего я полезу? Я не крестьянин, на меня продразверстки нет, да и ты, насколько я помню, столько уж не жнешь, чтоб с тебя три шкуры тянуть. А те, которые… у них много… не обеднеют… – засыпая и отворачиваясь к стене, бормотал Рожкалнс. Старуха махнула на него рукой, бранно обвинила в пьянстве и продолжила бить земные поклоны перед висевшим в уголку образом Николая Чудотворца.

Спал чекист плохо, тревожно, как всегда, а проснулся и вовсе от какого-то постороннего шума. Разлепил глаза – перед ним посреди светлицы стояла трясущаяся и беспрестанно крестящаяся Нинка и рядом какой-то невысокий мужичок – спросонья Рожкалнс не сразу его признал. Но сразу интуитивно потянулся к висевшей на стуле рядом с кроватью портупее. Поздно – она была в руках у ночного визитера. С перепугу глаза открылись махом – перед ним стоял разыскиваемый им Антонов.

– Не дергайся, – Рожкалнс увидел в руке у него наставленный прямо на него наган.

– Ты? Ты как здесь?

– В гости пришел. Ничего не говори, а слушай. Ты зачем всем рассказываешь, что я с бандой Бербешкина спелся?

– Так я… это… шучу, – криво ухмыляясь, бормотал чекист.

– Понимаю. Чувство юмора присутствует. Ну что ж, а у меня с ним проблемы. Потому вот, – не сводя револьвера с чекиста, Антонов пододвинул ногой какой-то грязный и засаленный мешок, стоявший в углу комнаты. Нагнулся, развязал его и извлек на свет божий… голову. Отрезанную голову с какими-то до боли знакомыми чертами лица. – Бербешкин лично к тебе зашел выразить признательность и сообщить, что у нас с ним стежки – дорожки разные. Оттого впредь следи за языком.

И спокойно вышел из избы. Старуха чуть разума не лишилась от увиденного и только пробормотала:

– Эрнестушка, свет мой, бежать же надо, ловить его, стервеца…

– Да сиди ты, – цыкнул Рожкалнс. – Не дергайся никуда, я его знаю, пристрелит в два счета…

– А с этим чего? – дрожащей рукой бабка указывала на подарок ночного гостя.

– Пускай до утра постоит, утром на работу заберу…

Нинка спать в одной комнате с головой Бербешкина наотрез отказалась – и куда-то ушла, старая дура. Опытный чекист Рожкалнс таким ранимым не был – все-таки в боях еще не то видал, но тоже почему-то до утра не сомкнул глаз.