Я часто вспоминаю творения русских классиков – только теперь понимаю я, о чем именно они писали и что именно имели в виду, когда описывали нечеловеческую любовь, буквально сжигающую, испепеляющую саму природу человека как единичной субстанции и в то же время возрождение Феникса, появление на этом месте некоей высшей субстанции – разумеется, с Божьего соизволения. С разрешения того, кто даровал нам этот удивительный способ возрождения – любовь. Тогда уже не нужно тебе ничего личного, твое собственное Я будто куда-то исчезает, но ты и сам этой пропажи не замечаешь, поскольку довольствуешься новым, тем, что родилось из пепла никчемной личности. Да, не удивляйся, даже я кажусь себе совершенно никчемным в таких обстоятельствах.

И более и чаще всего вспоминаю я великого Гоголя и его «Тараса Бульбу». Помню, что сделала польская панночка с Андрием, на что заставила его пойти – на предательство родины, забвение себя самого и отца своего, и отчего дома. Вовсе не хочу сказать, что стою близко к такому состоянию, но отчетливо ощущаю, как именно и что именно происходило в душе героя. Клянусь, в вас, польках, есть нечто такое, что одинаково способно воодушевить на самый великий подвиг и на самый отчаянный грех.

В то же время, хоть я и сам не свой, что никак не подобает государственному деятелю, я ловлю себя на том, что энергии во мне прибавилось будто бы в геометрической прогрессии – изнутри словно бушует пожар, который дает мне силы жить. Работать, отдыхать, засыпать и просыпаться с мыслями о тебе и о нашем прекрасном совместном будущем. Ведь мы еще так молоды, жизнь только-только еще начинается, открывая нам горизонты и идеалы, о которых еще вчера никто не мог и помыслить!..

Жду – не дождусь твоего приглашения на ужин, в продолжение которого мы наконец сможем остаться одни. После той нашей ночи слова и мысли, дыхание и наши чувства, которыми мы так щедро успели обменяться, не выходят у меня из головы. Кажется, я помню все – кроме, разумеется, государственных дел. Наслаждение, что испытал я тогда с тобой, накануне отъезда в Данию, не сравнимо ни с чем из того, что случалось со мной за всю мою непродолжительную жизнь. Отец, кажется, начинает о чем-то догадываться – и хоть давно не видел тебя, то и дело отпускает в мой адрес вопросы о твоей жизни и твоем самочувствии. Пытаюсь делать вид, что ничего не знаю и вовсе не понимаю его слов, но выходит это прескверно – и наказал же Господь влюбленным скрывать свои чувства!..

Беда эта знакома всем еще с шекспировских времен, но на бумаге это одно, а в реальной жизни, когда боишься сказать лишнее слово, но все и даже больше выдаешь глазами – совершенно другое. Хочу спросить тебя о том, думаешь ли ты обо мне? Хотя кажется, что иначе и быть не может – Вселенную просто распирает от того количества мыслей о тебе, что ежеминутно выпускаю я из своей головы, так, что не долететь до тебя они просто не могут. И хотя потом сгорают в атмосфере бесследно, тут же сменяются новыми, еще более яркими и красочными…

И писать становится все труднее и труднее, хотя, казалось бы, чего легче писать о любви? А потому на середине письма утрачиваю мысль и уношусь куда-то далеко отсюда, в весенние дни 1890 года в Красное Село, погружаясь в воспоминания о первом поцелуе… Нет, так невозможно, понимаю это, и потому прощаюсь.

P.S. Очень жду встречи и оттого желаю скорейшего выздоровления самой прекрасной польке, что я только видел…»

Вскоре его мольбы были услышаны – Маля выздоровела, и уже неделю спустя танцевала в «Пиковой даме» Чайковского, но далеко не главную партию, как планировалось, а танец пастушки и танец в белом парике в пасторали из первого акта. Такое решение было вызвано тем, что длительная болезнь лишила Малю возможности основательно подготовиться к столь ответственному выступлению, каковым могла бы стать prima-сцена. Сейчас же она вместе с девушками из труппы танцевала статуэтку стиля Людовика XV саксонского фарфора. Их выкатывали на сцену попарно на подставках, они соскакивали с них и исполняли чудный по красоте танец, поставленный самим Легатом, а хор в это время исполнял трогательный диалог Прилепы и Миловзора:

 
Мой миленький дружок, Любезный пастушок, О ком я воздыхаю
И страсть открыть желаю, Ах, не пришел плясать
 
 
Я здесь, но скучен, томен, Смотри, как похудал!
Не буду больше скромен, Я долго страсть скрывал, Не буду больше скромен, Я долго страсть скрывал. Не буду скромен, Я долго страсть скрывал!
 
 
Мой миленький дружок, Любезный пастушок, Как без тебя скучаю, Как по тебе страдаю, Ах, не могу сказать!
Ах, не могу сказать!
Не знаю, не знаю, отчего!
 
 
Давно тебя любя, Соскучил без тебя, А ты того не знаешь
И здесь себя скрываешь
От взора моего, от взора моего. Не знаю, не знаю, для чего, Не знаю, не знаю, для чего!
 

Пастораль закончилась, статуэтки словно легкие бабочки вновь вспорхнули на свои подставки, и их укатили назад, за кулисы.

А после, по окончании спектакля, на пороге уборной показался ее горячо любимый Ники с букетом наперевес.

– Ты пришел, любовь моя.

– Прости, не мог дождаться твоего приглашения, и принял на себя смелость лично явиться пред ясные очи.

– Ну полно тебе… Скажи лучше, как тебе выступление?

– Знаешь, сколько раз смотрел и слушал эту оперу, и никогда не думал, что дуэт Миловзора и Прилепы – есть центральная часть во всем произведении.

– Опять лукавишь!

– Где это видано, чтобы Наследник престола вел себя подобным образом? Не пристало, ох, не пристало! Уверяю тебя, что отныне эта сцена стала самой моей любимой во всем произведении! Да, вот еще, – Наследник опустил глаза. Маля очень любила его таким, скромным и нерешительным. Хотя иногда ей и хотелось, чтобы он был похож на своего и ее отца, чтобы проявил характер, волю, но все же такое амплуа было для него привычным и больше шло ему. – Должен сразу извиниться перед тобой за сумбурный и не вполне нормальный тон моих горячечных писем, коими донимал тебя всю неделю. Понимаю, что читать их – нужно недюжинное терпение, а понять и вовсе невозможно, так что… можешь их сжечь…

– Ну что ты, милый Ники! В этих письмах ты, хоть и сумбурен, но все же так искренен, что… не любить тебя невозможно… А что до судьбы этих милых моему сердцу строк, то знай, что я всегда ношу их у своего сердца, а когда нет к тому возможности – они все равно рядом со мной, в моей маленькой волшебной шкатулочке…

Она достала из ящика комода, стоявшего в уборной, маленькую палехскую шкатулку и протянула ему. Он приоткрыл ее крышку – и слезы умиления навернулись на глаза будущего монарха. Там лежали его письма, перевязанные красивой атласной тесемкой.

– Неужели они и впрямь тебе так дороги?

– Как и все, что связано с тобой.

Он, не в силах сдержать своих эмоций и чувств, прижал ее к своему сердцу.

А после они поехали прямо к ней и остались на ужин. По случаю блистательного выступления (которое она вовсе не считала блистательным, но о котором так высоко отозвался сегодня сам Наследник), Феликс Янович распорядился подать к столу шампанское. Присутствующие члены семьи Мали словно были скованны некоей тайной, что состояла в природе отношений, которые – это было уже видно слепому – связывали младшую дочь Феликса и Юлии и Наследника. Вопросы читались в глазах каждого, но никто не решался озвучить ни одного. А влюбленным было все равно – для них не существовало ничего и никого, кроме друг друга. Они наслаждались обществом, пустыми разговорами, что вели в присутствии посторонних людей, и не думали, как казалось, о завтрашнем дне. Но это только казалось…

После, когда все ушли спать, а Ники и Маля остались в ее будуаре, чтобы попить кофе – кофе, к которому она так пристрастилась еще со времен балетного училища, – а после снова поддались охватившей их страсти, об этом решил заговорить сам Ники. Они лежали в постели, горячо обнимая друг друга, как вдруг он начал.

– Ты когда-нибудь думала о будущем? – пристально, глядя ей в глаза спросил Наследник.

– Сейчас – чаще, чем когда бы то ни было.

– Но почему?

– Потому что сейчас я счастлива настолько, насколько не была никогда, а счастье – это вечная мука… Мука думать о том, что все может вдруг, в одночасье закончиться, оставив только теплый след воспоминаний…

– И что же? – вопросы свои он задавал осторожно, словно боясь повредить тонкий хрусталь, из которого, как он считал, были сотканы их отношения. – Как ты видишь завтрашний день?

Она рассмеялась:

– Конечно же, никак.

– Как прикажешь это понимать?

– Ты царствующая особа, и в брак потому можешь вступить только с себе подобной. Это понятно. Весь Питер только и говорит, что о твоем будущем браке с Гессенской принцессой Алисой…

– И ты так спокойно говоришь об этом?

– А как мне об этом следует говорить, ты полагаешь? Что толку гневаться на обстоятельства, когда я прекрасно была осведомлена о них, начиная наши с тобой отношения? Как говорят на родине моего отца, «бачили очи, що куповали». Я живу мгновениями наших встреч, которые тем прекраснее, чем короче, а также мыслями о том, что не будет силы, способной разлучить нас с тобою, коль скоро будем мы с тобой в одной стране или даже в одном городе…

– Ты говоришь об адюльтере?

– Не будь ребенком, прошу тебя. Истинно говорят, что девочки взрослеют раньше мальчиков. Твой родной дядя, великий князь Николай Николаевич состоял в подобных отношениях со знаменитой танцовщицей Числовой и даже имел от нее двух сыновей, получивших фамилию Николаевых (они служили, помнится, в Лейб-Гвардии конно-гренадерском полку), а также двух дочерей, одна из которых, настоящая красавица, вышла потом замуж за князя Кантакузена. Верно, тебе ничего не известно об этом?..

– Клянусь, – глаза Ники блеснули недоумением и детским удивлением.

– Так вот довожу до Вашего сведения, Ваше Высочество, что знаменитый театр в Красном Селе был сооружен великим князем именно в ее честь, и чтобы дать ей возможность там танцевать для него.

– Откуда тебе это известно?

– Когда театр стали ремонтировать и перестраивать, в том числе, под зимние выступления, мне и девушкам из труппы довелось рассмотреть профили в медальонах под самыми сводами потолков, где они смыкаются с колоннами – несколько профилей принадлежали Числовой. Под одним из них красовалась надпись: «Единственно любимой от страстного поклонника. Этот театр будет вечно напоминать мне о днях нашей любви. Н.Н.»

– Быть того не может! – хохоча, Ники вскочил с постели и заходил по комнате. – Я всегда считал дядю примерным семьянином.

– Так оно и есть. Именно его патриархальные чувства не позволили ему оставить ни ее, ни ее детей от него, в то же время сохранив отношения втайне от законной супруги. Честь ему и хвала, и никто не сможет его в чем-либо упрекнуть.

– И тебя устроит такое положение?

– Считаешь, что меня больше должно устроить положение одинокой, брошенной и потому – самой несчастной на свете, но назло всему свету живущей в плену выдуманных моральных ценностей? Или ты будешь чувствовать себя хорошо, зная, что мы никогда не увидим друг друга, даже живя в столице, практически бок о бок друг с другом? Будь твоей супругою Алиса Гессенская, Мария Румынская или кто еще из привлекательных европейских принцесс, чувства ни одной из них не должны быть ранены ни малейшим воспоминанием или напоминанием о наших отношениях. Но такое возможно только, если отношения эти будут продолжены – если они умрут, боль, оставленная ими в наследство, будет проявляться некстати и не вовремя, и ранить всех, кто попадется под руку. К чему это? Захочешь ли ты любить Алису, будешь ли любить ее – люби, я не буду против того. Но меня ты любишь и всегда будешь любить иной, отличной любовью. Мы не пересекаемся с нею в плоскостях этой жизни, и оттого жертвовать собою или своими чувствами я совершенно не считаю нужным!..

Он смотрел на нее в совершенном восхищении.

– Нет, этого просто не может быть!

– Чего именно?

– Маменька говорила мне, что женщины бывают либо умные, либо красивые. А ты… ты являешь собой какое-то удивительное сочетание и того, и другого…

Маля рассмеялась.

– Что смешного я сказал? Ты считаешь иначе?

– Нет, просто мне интересно, Ее Величество причисляет себя к какой категории?

– Ах, ты еще и бунтовать вздумала! Не зря про поляков говорят, что они вечно всем недовольны и вечно бунтуют!..

Ники, смеясь, бросился к ней и сжал в крепких объятиях. Растворяясь в поцелуе, Маля подумала, что счастье совсем близко, что она, своим проявлением ума и такта, которых, если честно, не ожидала сама от себя, только что схватила его за хвост. Здесь правильнее будет оставить ее с ее мыслями, ведь дурной тон – нарушать такую идиллию!