Разврат, какой бы ни был, истощает душу,
оставляет крупинки яда, которые всегда будут действовать
А. И. Герцен, русский писатель
Разъехались гости Петра Шевырева только утром. Сам он около шести часов лег почивать, но осадок от встречи – эти новые яркие впечатления – мешали ему спокойно заснуть. И не то, чтобы он услышал нечто доселе неслыханное или сокровенное для самого себя – его скорее удивляло и занимало, как сильно прогрессируют народовольческие идеалы, революционные идеи и принципы в умах молодежи, еще вчера не имевшей о сопротивлении императорской тирании ни малейшего представления. Казалось бы – сам Шевырев еще пару лет назад впервые организовавший «Союз землячеств» просто как некую оппозиционную политическую даже не партию – ячейку, – и столкнувшийся с полным неприятием со стороны действующей власти какой-либо оппозиции в принципе – лишь расширял круг своих единомышленников, делясь с ними впечатлениями о трудах Гоббса и Степняк-Кравчинского, а они в свою очередь развивали их до таких масштабов, до которых он раньше не мог и додуматься. Взять хотя бы этого Александра Ульянова – когда он пришел на первое семинарское занятие по философии, где они и сошлись благодаря общительности и обширным научным интересам, мог ли Шевырев догадываться о бушующих внутри него, чиновничьего сына, бунтарских страстях? Ничуть. Ему как сыну чиновника средней руки полагалось быть послушным и если не повторить путь своего отца, то во всяком случае не уступить ему места на служебной лестнице. Однако, из всей организованной им ныне фракции в лице именно Ульянова видел он не просто слепое, ревностное служение обозначенной им идее, а ее духовный и практический рост, вдыхание в нее новой жизни, появление новых перспектив, планов и задач.
Из головы Петра Яковлевича все не выходил вчерашний разговор.
Когда Ульянов закончил свою речь, другой студент, Бубецкой начал задавать ему вопросы, связанные с конкретной организацией покушения. Тогда так быстро перешли от обсуждения теории к деталям, что Шевыреву стало даже немного не по себе – это значило, что никто даже не сомневался в правильности выбранного Ульяновым пути, который теперь предстояло разделить всем.
– Но Вы сами понимаете, что доступ к императору закрыт, подобраться к нему будет не так просто? Наши товарищи тогда, 6 лет назад, имели дело с другими обстоятельствами…
– Понимаю, но среди нас есть человек, который вхож в ближний круг императора…
Многие догадывались, о ком именно идет речь, но никто толком не знал, через какую именно дверь входит он в присутственные места царя. Все как по команде обратили лица в сторону стоявшего чуть поодаль от стола Шевырева.
– Господа, – начал было он, – это будет очень трудно. Во-первых, потому что ни сам я, ни Мария Андреевна в близкий круг императора не вхожи. Вхож туда ее супруг, а на него я влиянию не имею…
Для Бубецкого слышанное было откровением. Он внимательно следил за тем, как напряглось лицо Шевырева, как он стал нервно ходит по комнате из угла в угол.
– Во-вторых, мы с ней не настолько близки, чтобы я мог обращаться к ее супругу с просьбами. В-третьих, как, под каким предлогом я попрошу ее разведать у мужа о порядке передвижения императора? Что я сей скажу?
Ульянов встал из-за стола и вплотную приблизился к Шевыреву.
– Сдается мне, Пьер, Вы ищете повода, чтобы уклониться от содействия революционному движению?
– Ничуть. Я лишь провожу грань между личным и общественным.
– Вы говорите ерунду. Для нас нет ни личного, ни общественного. Сама идея служения революции предполагает отказ от каких бы то ни было предрассудков в данном отношении, что навязываются нам враждебным обществом.
– Я понимаю… Я лишь говорю о трудностях, с которыми придется столкнуться в достижении поставленной Вами мне цели.
– Никто и не уверял Вас в легкости избранного пути, – самодовольно поднял голову Ульянов. – А трудности, с которыми нам всем еще предстоит столкнуться, прежде, чем император будет убит, несравнимо превышают Ваши.
– И все же меня беспокоит один вопрос?
– Какой?
– Почему мы должны непременно УБИТЬ императора?
– Вы не согласны с тем, что сохранение самодержавной монархии ставит на колени целый народ?
– Я не согласен с тем, что убийство императора является способом решения данной проблемы. Вспомните 1 марта. Что было тогда? Одумалось ли самодержавие или только с пущей силой закрутило гайки и революционному движению, и оппозиции, и реформам вообще?
– Ваши слова отдают упадничеством, – вступил в разговор Бубецкой. Позиции Ульянова были для него несравнимо ближе того «революционного либерализма» что проявлял сейчас Шевырев. Но Ульянов был не в пример ему горяч и зачастую не способен с точки зрения научной отстаивать свою правоту, подменяя разумную аргументацию эмоциями и напором. В Бубецком эмоций тоже было предостаточно, но в данных вопросах он придерживался холодной логики, основанной на фактах и знании жизни.
– Александр говорит о действии, а Вы в диалоге о последствиях оборачиваетесь назад. Что ж, позвольте Вам парировать. Во-первых, после 1 марта 1881 года «Народная воля» оттого потерпела политическое поражение, что не обратилась ни к трону, ни к народу ни с каким манифестом. Мы же намерены сделать это немедленно после покушения. А во-вторых, с одного удара свалить быка и не получится. Веками телец самодержавия отъедался и укреплял свою силу. Первый удар хоть и был провальным, но был все же ощутимым. За ним последует второй, третий, и возможно не сейчас, а после двадцатого удастся лишить его жизненных сил. Но не бывает двадцатый сразу после первого. После первого следует второй и лишь через два десятка – двадцатый. Так что говорить о бесцельности данного шага мы не можем – еще и потому, что какой бы то ни было либерализм, какая бы то ни было избирательность в выборе мишени могут привести к краху куда вернее и раньше, чем убийство царя. Что даст убийство министра? Или чиновника? Или великого князя? Или губернатора? Засулич стреляла в Трепова – и что? Из положительных эффектов был только оправдательный приговор. Работа ради работы. Мы здесь собрались не для этого.
Среди собравшихся зашумели – одобрение слов Бубецкого было налицо. Шевырев был побит. Но Ульянов решил закрепить свое положение. Он поднялся с места и заговорил негромко, но очень отчетливо:
– Прошу голосовать, товарищи. Кто за убийство царя?
В единодушном порыве комната вскинула руки под потолок. Шевырев помешкался еще немного, но тоже проголосовал положительно.
– Итак, теперь нам сообща предстоит разработать план этого важнейшего политического процесса. Не хватает только информации – и здесь, Пьер, дело только за Вами…
Шевырев лежал на постели и, морщась, вспоминал эти слова. Теперь он стал заложником того дела, которое некогда начал. Тяготило его главным образом не то, что он должен выпытать у своей замужней любовницы план передвижений царя на ближайший месяц, а то, что он уже не испытывал к ней чувств, и для достижения революционной цели предстояло переступить через себя, через человека внутри себя. Сама по себе игра в адюльтер, даже если он кажется на первых порах соблазнительным, есть преступление через себя. Дело в том, что очевидным оно становится по отливу той страстной волны, что захватывает влюбленных. И вот тогда с удвоенной силой ощущается вся мерзость происходящего, и виноватым в этом ощущении привычно считать весь белый свет, тогда как виноваты только двое.
За окном раскричались петухи – студент взглянул на часы и поморщился. Через три часа предстояла встреча с той самой, о которой говорили вчера – с княгиней Каменецкой, чей супруг был чиновником канцелярии по принятию прошений на Высочайшее Имя, и по долгу службы встречался с государем два раза в неделю. Нехотя, он поднялся с кровати, спустился вниз, умылся и принял приглашение хозяйки дома отправиться на завтрак, как в дверь постучали. Хозяйка отворила – то был посыльный мальчишка, что принес студенту какую-то записку. Нетерпеливо развернув ее, Шевырев прочел строки, написанные до боли знакомым почерком:
«Милый Пьер, сегодня встретиться не сможем – муж захворал и проведет дома дня три-четыре. Безмерно скучаю и люблю, Ваша Мари».
Студент улыбнулся.
– Ответ будет? – спросил посыльный.
– Нет. Скажи только на словах, что все понято, – и, сунув ему двугривенный в руку, закрыл дверь. С невероятным воодушевлением вернулся он за стол, и в продолжение завтрака все шутил, смелся, явно обрадованный такой вестью, которая его, как человека преданного делу революции, должна была бы смутить, но – как видим – не смутила. Наскоро перекусив, студент надел новый вельветовый костюм и упорхнул по своим делам.
Пойманная им на углу карета спустя сорок минут остановилась у пансиона де Бурже. Он то и дело сверялся со временем – как раз сейчас обитавшие здесь курсистки обыкновенно отдыхали от занятий и ходили на прогулку. Так случилось и сегодня – дверь пансиона открылась как по команде в двенадцать часов, и бесконечной белой вереницей, от которой рябило в глазах, посыпались отсюда их платья и шляпки. С трудом, напрягая глаза, выискивал Шевырев в этом общем потоке ту, ради которой приехал сюда с другого конца города. Не сразу, но ему это удалось.
Курсистки шли нестройным рядом в направлении кондитерской Филиппова. Не выпуская из внимания одну, малозаметной фигурой следовал за ними Пьер. Наконец плотность их уменьшилась – часть зашла в булочную, а часть осталась у лотка с рисованными открытками, чтобы повнимательнее их рассмотреть и конечно приобрести несколько штук; как, право, девушки во все времена падки на подобные безделицы. На его счастье, та, что интересовала его, осталась на улице. Он подбежал к лотку и сделал вид, что приглядывает себе что-то.
– А почем вот эта? – девушка протянула руку к одной из открыток, на которой был изображен повязанный бантиком серый плюшевый медведь. Внезапно мужская рука в перчатке из-за ее спины тоже коснулась той же открытки. Девушка сначала испугалась, но потом, признав в носителе руки Пьера, даже улыбнулась.
– Какое это имеет значение, если Вам нравится? – улыбаясь своей искренней и светлой, почти детской улыбкой, так несвойственной человеку его возраста – с высоты семилетней разницы он сейчас казался ей уже очень взрослым, даже пожилым – и в то же время так покорившей ее несколько недель назад, спрашивал Пьер. Лоточник улыбнулся, улыбнулась и Аня. Бросив продавцу гривенник, Пьер увлек свою недавнюю знакомую в сторону от ее подруг, которые впрочем достаточно внимательно следили за их передвижениями.
– Почему Вы здесь?
– Это вместо приветствия? Вы не рады меня видеть?
– Ну что Вы, конечно, рада, только подобные встречи могут скомпрометировать меня в глазах подруг.
– Чем же? Что нам скрывать? Разве Вы обременены какими-либо обязательствами, препятствующим нашему общению?
– Ну что Вы… Ничуть, но…
– Оставьте. Что Вы делаете нынче вечером?
– Вы выследили меня, чтобы только об этом спросить?
– Нет.
– Так зачем же еще?
– Чтобы сказать, что я уже две недели не нахожу себе места, и не могу ни о чем и ни о ком думать, кроме Вас.
– Пустое, вы все говорите одно и то же.
– Разве Вам так часто приходилось это слышать?
– Не часто, но приходилось. И потому хочу, чтобы Вы сразу понимали, что в моем представлении любовь – не слова, а дела.
– Отчего же… Готов и делом доказать свою привязанность. Я прибыл сюда, чтобы пригласить Вас нынче вечером в театр, если Вы не против, разумеется.
– Что дают?
– Лермонтовский «Маскарад».
– Довольно печальная вещь…
– А по мне – очень занятная и поучительная. Прошу, будьте ко мне добры – примите мое приглашение.
– Что ж, обещать не стану, но в половине седьмого буду ждать на углу Фонтанки и Набережной. Если хотите провести вечер вместе – приходите. Обещаю, что сегодня у Вас не будет конкурентов.
– Вы делаете меня счастливым, – студент припал к ее руке губами. Она поспешила освободить запястье из его ладони и обернулась в сторону подруг, чьи лукавые взгляды жгли ее спину.
– Полноте, на нас смотрят.
– Пусть смотрят.
– Я Вам уже говорила… Будьте серьезнее, не ставьте меня в неловкое положение.
Он посмотрел ей в глаза, оторвавшись от руки.
– Тогда до вечера?
Она ничего не ответила, а лишь улыбаясь, перебежала улицу, чтобы кипельно белым платьем вновь влиться в облако вешних курсисток.
Пьер вдохнул полной грудью – кажется, зима подходила к концу. На улице было тепло и слякотно, временами ему казалось, что он даже слышит пение птиц. Все были одеты уже совсем легко – первый теплый день заставлял спешить столицу, так уставшую от этой бесконечно долгой зимы…
– … Полагаю возможным зачет, что предстоит на будущей неделе, начать именно с этого. За сим благодарю всех за внимание!
Кони раскланялся и стал собирать бумаги, приготовленные для лекции, в портфель, как к нему снова подошел Иван Андреевич.
– Ваня, рад Вас видеть. У Вас усталый вид. Вы мало отдыхали?
– Да, практически не довелось – все читал, знаете ли.
– Напрасно молодость свою тратите на учебники.
– Разве Вы поступали не так?
О проекте
О подписке