Заглянула за ширму – Эйдзи не было здесь. Она дошла до спальни – и здесь мужа не было тоже, и лишь тонкий флер табачного дымка, едва касавшийся ноздрей женщины, напомнил о нем. Иоши вышла на задний двор и увидела, что дверь в домик старого Такаюки открыта. Отец мужа много лет назад построил эту маленькую хижину, чтобы хранить там древние реликвии своей семьи, курить опиум и вообще быть подальше от молодоженов, зараженных идеей Реставрации. «Если старую сосну пересадить к молодой сакуре, она не приживется. И не потому, что одно дерево лучше, а другое хуже. Потому лишь, что они слишком разные». Ах, как далек был Такаюки от тех перемен, что окутали своим ветром берега Хонсю – настолько, что спустя несколько лет он вовсе удалился в маленький домик, словно бы перестав быть частью жизни Эйдзи и Иоши. Там он и умер два года назад – и с тех пор нога обитателей дома не перешагивала порога хижины. Крутой нрав Такаюки, присущие ему особые черты, ореол воинственности и тайны, издревле окружавший родовитую семью мужа – все это не прибавляло старику общества. Да он, кажется, и не страдал. Что до Иоши, то она и вовсе последний год жизни самурая не отваживалась наведаться в его отшельнический мирок, ограниченный четырьмя стенами. Она и сейчас не отважилась сделать этого, несмотря на смерть старика. Ее хватило только на то, чтобы на цыпочках подбежать к маленькой хижине и стать у порога. Она стояла там, глядя в темноту, и слушала, и ждала чего-то. Стояла словно вкопанная, словно ее что-то держало там, у этой мрачной черной избенки.

Эйдзи зашел в дом старика, не зажигая свечей. Здесь было всего три комнаты – прихожая; кабинет Такаюки, уставленный никому не нужным старым скарбом, каждая деталь которого – верил Эйдзи – имеет какое-то значение для памяти отца, и потому ее следует хранить вечно; и маленькая кладовка. Он прошел сразу в третью. В полной темноте вытянул руки вперед. На высокой подставке лежало пять или десять идеально заточенных самурайских мечей и клинков. Такаюки любовно следил за ними, ухаживал, раскладывал в ему одному ведомом порядке, и незадолго до ухода в славный светлый мир оставил их в идеальном порядке лежать здесь. Время от времени Эйдзи приходил сюда и прикасался к ним руками – в такие минуты ему казалось, будто пролежавшие здесь нетронутыми со времен смерти старика мечи, оживают сейчас под руками Эйдзи. Они словно отвечали ему аккуратным еле слышным звоном заточенных краев, когда капиллярный узор пальца касался самого острия. В звуке этом – который Эйдзи слышал, приходя сюда, и который сейчас наполнил его до основания – был звук старой Японии. Звук воина. Звук, который слышали самураи перед битвами и накануне самой последней битвы в жизни – битвы с самим собой. Наконец он опустился к ним лицом и вдохнул их запах, чего раньше никогда не делал. Они не источали никакого духа, но Эйдзи показалось, что это не так, что от них веет воздухом, исполненным могущества и силы…

Когда час спустя их с женой вечерняя трапеза была окончена, Эйдзи мог вволю налюбоваться шелком, сделанным руками жены, а чашки с чаем заняли свое место на аккуратно сложенных у их ног полотенцах, Эйдзи взял жену за руку и произнес, глядя ей в глаза:

– Я должен сказать тебе важную вещь. Мы супруги, а это значит должны быть откровенны друг с другом. Кайко Синдзэн проиграл деньги, которые я выдал ему из кассы, а сегодня их пропажу обнаружили.

– Но ведь он сказал, что вернет их!

– Я говорил с ним – ему нужно еще десять дней, а у меня нет времени. Инспектор сказал, что передаст дело в суд уже завтра, если денег не будет на месте. А это слишком большая сумма, чтобы я мог разом вернуть ее.

– Но с инспектором можно поговорить, все объяснить!

Эйдзи изменился в лице, заслышав это. Иоши взглянула на него и вздрогнула – глаза его сверкнули с ожесточением и плохо скрываемой злобой, губы сжались, из них полились жесткие слова, не допускающие нареканий:

– Унижаться? Перед этим прохвостом? Ну уж нет! Такая участь подойдет кому угодно, кроме сына семьи Миёси! Это не для тебя и не для меня! Мы рождены для другого…

– Но суда допустить нельзя! Тогда тебя уволят, и мы останемся без средств к существованию…

– Суда и не будет.

– Что ты намерен делать?

Ни один мускул не дрогнул на лице Эйдзи. Но и ответить ему, как видно, было нечего.

– Что ты намерен делать? – во второй раз спросила она.

После обеда он велел ей приготовить ванну. Около часа он просидел в горячей воде, обдумывая случившееся и размышляя о будущем. Иоши уложила сына и подошла к коллекции бабочек на стене. Она любила рассматривать ее – созерцание маленьких существ, хоть и прекрасных, но навсегда лишенных сталью иглы способности нести свою красоту в мир – умиротворяло женщину, успокаивало ее, наводило на добрые и светлые мысли.

Эйдзи появился на пороге комнаты за полночь. На нем было надето все новое, свежее и белое – таким красивым он не был со дня их свадьбы. Поцеловав жену, он велел ей отправляться спать.

В ту ночь Иоши долго ворочалась и не могла уснуть – трудно сказать, что именно ей мешало, но даже созерцание бабочек перед сном не помогло. Она прислушивалась к каждому шуму, к каждому постороннему шороху – но их было так мало, кругом стояла такая тишина… И только когда первые лучи солнца начали пробиваться в окно, утомленная бессонницей женщина наконец сомкнула веки.

Она проспала долго и болезненно – так обычно спят чахоточные больные, компенсируя тяжкие часы на ногах сутками сна. Когда она пробудилась, был уже вечер. Стоило ей открыть глаза, как она увидела стоящего в колыбельке маленького сына, молча и упорно смотрящего на нее. В его взгляде она узнала взгляд Эйдзи и Такаюки, взгляд самураев – жесткий, прямой, но не пугающий, а скорее какой-то родной, свой, надежный. Поцеловав сына в лоб, отправилась она в комнату мужа.

Шума не было – Эйдзи ушел бесшумно. Только так истинный самурай мог достойно завершить свой путь. На полу возле него она нашла предсмертное хокку:

 
Жизнь коротка.
А зима будет долгой.
Буси не спешит…
 

***

На следующий день, когда Эйдзи хоронили, стояла страшная жара. Эту жару Орихара Сёку, приехавший из провинциальной тогда Йокогамы, запомнил надолго. Вместе с женой и совсем крохотной дочерью на руках шли они от токийского вокзала в сторону Синдзюку, где должны были разместиться в доходном доме для бедных. Ступая на усыпанные трущобами и грязью улицы этого бедного района, встретила семья похоронную процессию – при всей мрачности этого церемониала примета оказалась доброй, семья Орихара приживется здесь и пустит корни. Но если где-то прибыло, значит где-то убыло – семье Миёси судьба уготовила куда более мрачную участь.

Сам же Орихара Сёку тоже хлебнул немало горя. С женой и дочерью, практически без средств к существованию, он начал работать грузчиком в порту. Через полгода усердного и тяжкого труда скопленных от работы в кои-то веки денег наконец хватило, чтобы поступить в университет. Вот тут-то и началось самое тяжелое – днем ему приходилось учиться, а ночью работать, потому что жена его Сора вновь забеременела и не могла помогать ему. Он прожил пять лет в жутком напряжении, работая буквально на износ. Но всему приходит конец. Закончив университет, Сёку смог устроиться на практику к адвокату Мияки в квартале Эдо.

Каждый день картины сытой, обеспеченной жизни богатого токийского квартала представали перед его глазами. Десятки состоятельных клиентов посещали адвоката, блеск их украшений и лоск, излучаемый ими, завораживали молодого юриста. Однако, у медали была и оборотная сторона – он понимал, что ему самому очень далеко до его наставника и практически никогда не достичь таких вершин. Мияки поручал ему несложные дела и несостоятельных клиентов – и неудивительно, потому что в состоятельных нуждался он сам. С течением времени Сёку не рос по служебной лестнице и пять лет только и делал, что обивал пороги мировых судей и лицезрел человеческие нечистоты, которых ему хватало и в Синдзюку, чтобы видеть их еще и здесь. Он начал понимать, что чтобы изменить свою жизнь, ему предстоит открыть собственную практику.

Стажа для этого у него хватало – пяти лет, проведенных за конторкой у Мияки было вполне достаточно. Но вот денег, скопленных за эти годы и годы тяжкого труда в порту хватило только на то, чтобы открыть дешевый офис в Синдзюку. Понятное дело, что на резкий прирост доходов с таким положением вещей рассчитывать не приходилось. Его клиентами в первый год работы становились карманные воришки, хулиганы и бездомные, которым адвокат зачастую назначался за государственный счет. Однако, после одного из процессов карманник, которого он защищал, подвел к нему какого-то пожилого человека, с виду казавшегося состоятельным.

– Кинго рассказывал мне о Вас, – сказал этот человек, – и отметил Ваши удивительные качества на процессе по его делу. Благодаря Вам, ему удалось получить два года условно вместо пяти, которые предназначались ему за содеянное по закону.

– Благодарю Вас, – отвечал Сёку, – но не только от моего мастерства зависит исход дела. И личность судьи, и стечение обстоятельств – все здесь учитывается.

– И все же… Скажите, Вы не были вассалом в эпоху Эдо?

– Сожалею, но в эпоху Эдо я был слишком юн…

– А Ваш отец?

– Нет, он был бедным крестьянином из Йокогамы.

– Что ж, а Вы производите достаточно хорошее впечатление. Я сам был вассалом клана Хиконе, мое имя Хашимото Ниокичи. – Они поклонились друг другу, и новый знакомый продолжил. – Вы должно быть понимаете, почему Кинго уже несколько раз подряд является Вашим клиентом?

– Разумеется, я понимаю, что он член клана якудза.

– Верно. А я – отец этого клана. И мне на постоянной основе нужен адвокат. Я готов нанять Вас и платить за это предусмотренную договором плату.

Такое предложение не могло не порадовать Сёку. Это означало не только стабильный высокий доход на протяжении следующих нескольких лет, но и возможность наконец вырваться из проклятого Синдзюку. Однако, для этого придется много трудиться – Сёку понимал это и был готов к работе.

На протяжении следующих нескольких лет он вел дела клана Хашимото в судах и делал это весьма успешно. Он выигрывал дела воров и убийц и прослыл в этом деле порядочным специалистом. Якудза щедро платила своему поверенному, что позволяло ему поправить свои финансовые дела. Немного хуже обстояло дело с репутацией – чопорные его коллеги, навроде старшего товарища Мияки, не одобряли таких дел Орихары. Защищать мафию, которая только и делает, что обирает простых людей и не доплачивает в казну, они считали ниже своего достоинства и не могли понять мотивов поведения образованного и начитанного товарища своего. Наверное оттого это происходило, что сытый голодного не разумеет. Сам же Орихара так отвечал на их выпады:

– Пока правительство не принимает решительных мер для борьбы с бедностью и устранения мафиозного влияния, пока оно само получает от них взятки и кормится за их счет, я не считаю, что совершаю предосудительные поступки!

Да, думал он, произнося такие слова, если бы они только знали, какой ценой доставался хлеб ему и его семье, пока якудза не вошла в его жизнь, пока она не стала его главным финансистом. Подработка грузчиком, бессонные ночи, страдания жены, в нищете вырастившей и воспитавшей двух детей – разве все это можно было описать в нескольких словах, служивших ответом на их странную и высокомерную претензию?! Нет, конечно они не понимают всего, что произошло в его жизни, и это значит, что не следует им все объяснять – желающий поймет без лишних слов, почему у процветающего адвоката офис в Синдзюку, а нежелающему и говорить нет смысла.

После одной из таких бесед и подумал Орихара-сан, что пора бы ему перебраться в Эдо, где можно купить и дом, и офис для клиентов – благо, заработанные деньги ему это уже позволяли.

Спустя полгода он почти совсем закрыл офис в Синдзюку, готовясь к переезду, когда вдруг на пороге его оказалась пожилая бедная женщина.

– Здравствуйте, Орихара-сан, – низко поклонившись, сказала она. – Меня зовут Нагаёси Иоши, я вдова потомка семьи Нагаёси… Если, впрочем, Вам это о чем-то говорит.

Окончивший на «отлично» университет адвокат Орихара хорошо знал историю своей страны, и такая фамилия не могла проскользнуть мимо его ушей, оставшись незамеченной.

– Конечно, подвиг клана Нагаёси по защите сегуната в середине 16 века – это наша история, – Орихара ответил посетительнице поклоном с большим уважением. – Но что привело Вас ко мне? Чем я могу помочь представительнице столь знатного рода?

– Хоть род и знатный, – отвечала она, – но мы давно обеднели. Реставрация принесла нам одни печали. Много поколений до моего мужа просто не находили себе места в жизни, да и муж не стал исключением. Он совершил сеппуку 15 лет назад, и с тех пор мы с сыном живем практически на грани. Я ткала холсты и тем жила, а он учился в школе… Учился хорошо, как и все его предки. А сегодня я узнала, что он совершил кражу на рынке и теперь его хотят судить. Я пришла просить Вас о помощи, чтобы Вы приняли на себя его защиту.

– Я готов помочь знатному роду, так много сделавшему для моей родной Японии.

– Вы не должны давать обещаний раньше времени. Я была у многих адвокатов, и все они отказывались помочь, узнав, что у нас мало денег, и я не смогу заплатить столько, сколько платят другие клиенты при обычных схожих обстоятельствах!

– Иоши-доно, меня не интересует в данном случае вознаграждение. Я готов бесплатно помочь тем, чей предок не дал нашей стране погибнуть в лапах кровожадного безумца Харумото!

Ах, как жаль, что не слышали его сейчас его коллеги, обвинявшие его в нечистоплотности при работе на якудза! Как горько бы сейчас они пожалели о своих беспочвенных обвинениях. Ведь можно защитить тысячи даже виноватых людей, но оставаться в душе порядочным и чистым человеком, каким и был Орихара.

Суд был тяжелым. Доказательств вины юноши собрано было предостаточно, да он и сам не отрицал своей причастности. Когда Орихара в разговоре с ним убеждал его солгать, чтобы избежать тяжелой ответственности, он горделиво отпирался – все-таки, потомок самурайского рода! Суд назначил ему два года тюрьмы.

Орихара извинился перед клиенткой, но она, как и ее сын, была очень спокойна и сдержанна в эмоциях. Однако, чувство тяжести от того, что не смог помочь ее сыну, не давало покоя Сёку. Он решил как можно скорее покинуть Синдзюку – с глаз долой, из сердца вон. Синдзюку, проклятый грязный Синдзюку, который принес столько горя и его семье, и другим, кто на обочине жизни оказался здесь после Реставрации Мэйдзи. Новое место будет знаменовать собой новую жизнь и новые радости, не без оснований думал Орихара, покидая старый Токио.

***

Во многом он оказался прав – продолжая по-прежнему работать на якудзу и с ней, Сёку стал безбедно жить и мог не только обеспечить свою семью, но и задуматься о будущем. Дочери росли, а он менял один дом за другим, пока в один из дней их с Сорой выбор не пал на огромный шикарный особняк в стиле сегуната Токугава в одном из престижнейших районов Эдо. Денег ему хватало чтобы купить такой дом, и за решением дело не стало.

Меж тем росли дочери. Старшая из них, Йоко, по красоте напоминала юную камелию – такая же ровная стать, как у прекрасного цветка, такая же бархатная кожа, как у его лепестков, такая же кротость во взгляде и тот же в нем огонь, что теплится внутри его чудного бутона. Аккуратность и соразмерность каждой черты лица и тела – все выдавало совершенство руки Создателя, трудившегося над ее образом еще там, в Йокогаме, где она появилась на свет. Во многом Орихара ставил себе в заслуги красоту дочери – нищенка из знатного рода на окраине Синдзюку не выходила из его памяти. Он думал, что, будь она женой славного и почетного самурая и живи в богатстве и достатке, то уж наверняка не выглядела бы так ужасно, как предстала ему в день знакомства. Женская красота, думал Орихара, подобна этой самой камелии, что цветет в его саду рядом с его новым домом – она зависит от того, как садовник возделывает ее, какой теплотой он ее окружает и насколько благостные создает условия для ее произрастания. Камелия не растет в грязи или в болоте, ей нужно много света. Он давал свет своим дочерям – столько, сколько мог, видя в них свое будущее и чувствуя тепло, что женщины его дома дарили ему взамен, и потому такими красивыми были его дети.

Йоко закончила среднюю школу с отличными отметками и, благодаря отцовскому влиянию и собственным познаниям, успешно поступила на юридический факультет Токийского университета. По утрам, когда вся семья собиралась за чаем, Сора по старинке восклицала:

– Не могу поверить, что в университетах появились женские группы!

– Чему ты удивляешься? – улыбался Сёку. – Реставрация внесла в нашу жизнь многое из Европы, а там женское образование давно перестало быть чем-то экстраординарным.

– Я удивляюсь лишь скорости смены времен. Они, кажется, меняются быстрее, чем меняются день и ночь. Кажется, еще вчера я была дочерью простого рыбака из Йокогамы, а ты… ты и был рыбаком, – она рассмеялась. – А уже сегодня наша дочь учится в университете! Ах, если бы в наше время существовало образование для женщин…

– Знаешь, мама, – говорила в такие минуты, улыбаясь, Йоко, – наша котогакко-доно тоже говорит, что хотела бы, чтобы в ее юности можно было ходить в университет… даже мечтала об этом…

Слушающий женские мечтанья Сёку-сан скоро устает и громко, но без злости, говорит:

– Ох уж эти женщины! Все-то вам не слава Богу! Можно подумать, что будь что-то иначе двадцать или тридцать лет назад, внутри вас самих или в вашей жизни что-то изменилось бы!

– Конечно изменилось бы, Сёку, что ты! – удивляется недальновидности мужа Сора, но он не хочет вступать в дискуссию – уходит по своим делам.

Младшая дочь не то, что Йоко. Юми больше похожа на отца. Она еще учится в школе, и успеваемость ее не так хороша, как у Йоко. Она импульсивна и даже задириста, а среди ее друзей больше мальчиков, чем это позволительно юной девушке. Это не очень нравится ее матери, но не вызывает беспокойства у отца. Красоты ей тоже не занимать, но во всем ее облике, в каждой ее черте читается след отца. Она не стремится к высшему образованию, в ней почти нет честолюбия Йоко, и конечно это не может радовать родителей, но пока они успокаиваются тем, что всему свое время. Настанет день, думает Сёку-сан, и она возьмется за ум, а пока пусть предается развлечениям и радостям, свойственным ее возрасту. В конце концов, каждый возраст именно тем и прекрасен, что не похож на все остальные…