1

Человек ростом с гору по пояс в воде пересекал Мировой океан. На солнце блестели начищенные клинки – каждый мог одним ударом сровнять с землей город. Сапоги крошили в щебень хрупкую линию побережья с рыбацкими поселениями, проминали кратеры в мякоти зеленых полей Сиа и Креша.

«Вот и конец света», – подумалось созерцавшему катастрофу с высоты Кадену.

Что ни говори, город – всего лишь камни, лес – пропитанная соком древесина. А что такое речные русла, как не порезы на земле? Приложи достаточное усилие – мир исказится. Хребты и долины ничего не значат. Приложи достаточное усилие, и ты расколешь утесы, снесешь горы, сорвешь и рассыплешь по волнам каменные основания материков. Наноси побольше воды – будет потоп. Потоки изменят линии берегов и те жалкие границы, которыми люди обозначают свои царства, свои крошечные империи; наводнения разом уничтожат целый свет.

«Нет, – тут же поправил себя Каден. – Это не целый свет. Просто карта».

Огромная карта, что правда, то правда – размером с небольшой воинский плац, – самая дорогая карта на свете, заказанная тщеславной Аннурской Республикой для палаты совета, но всего лишь карта. Легионы ремесленников круглосуточно трудились над ней долгие месяцы: каменщики обтесывали горы и прибрежные скалы, садовники высаживали бесчисленное множество трав и искусно искривленных крошечных деревьев, инженеры-гидравлики направляли по руслам реки, ювелиры гранили сапфиры для горных озер, стекло и алмазы для ледников.

Карта раскинулась на всю длину зала: около двухсот футов от края до края. Гранит для Костистых гор доставили из Костистых гор, красный камень для Анказа – из Анказа. Скрытые под поверхностью насосы наполняли великие реки Вашша и Эридрои – Ширван, Вену, Агавани и Черную – и еще десятки потоков, которых Каден не знал поименно, направляя их между высокими берегами, разгоняя по старицам, заполняя миниатюрные пропасти, заливая луга из мягких зеленых мхов и сливая наконец в маленькие моря и Мировой океан, воды которых хитроумное устройство заставляло вздыматься и отступать в такт движению луны.

Проходя по проложенным сверху мосткам, можно было разглядывать изумительные копии больших городов: Олона и Сиа, Домбанга и Изгиба. Сам Аннур растянулся на длину руки Кадена. Он различал искрящиеся грани храма Интарры, широкую дорогу Богов с фигурками изваяний, совсем крошечные канальные лодки в водах Пруда, крутые красные стены Рассветного дворца и копьем взметнувшуюся выше мостков, так что вершины можно было коснуться не нагибаясь, башню Интарры.

Карта напоминала людей, день ото дня сходившихся над ней: такая же роскошная и такая же мелкая. До сего дня она служила лишь одной цели – позволяла восседающим над ней почувствовать себя богами. Для того они и хранили ее, словно мир грез, не позволяя замарать знаками своих поражений.

На северных границах не ярились пожары. На юге не горели города. Никто не топтал копытами травы Гана и не блокировал изнемогающий порт Кеон-Канг. Крошечные фигурки, изображавшие легионы изменницы Адер и более многочисленную республиканскую гвардию, подчиненную совету, стояли, воздев мечи в позах вызова или торжества. Они, эти поддельные человечки, всегда держались на ногах. Они не истекали кровью. Бедствия войны не касались карты. Видно, не нашлось в Аннуре ремесленников, чтобы изобразить голод, опустошение и гибель.

«Не нужны нам ремесленники, – думал Каден. – Нам нужны солдаты в тяжелых сапогах в напоминание о том, что мы натворили, как втоптали в грязь наш маленький мир».

Внезапное вторжение сделало картину вернее и точнее, но солдаты не для того ворвались в зал, чтобы придать правдоподобия изысканнейшей из карт. Каден перевел взгляд с разрушений внизу на группу вооруженных людей, заполонивших мостки. Эдолийцы. Охрана властителей Аннура.

Монашеская выучка не помогла – у Кадена свело живот. Ясно, что-то стряслось. Иначе Маут Амут – первый щит гвардии – не приказал бы своим людям прервать закрытое заседание совета. Это не учения. На каждом солдате была сверкающая броня в половину его веса, и каждый обнажил широкий клинок. Гвардейцы, перекликаясь, растекались по залу, оцепляли его, загораживали двери, чтобы никто не ворвался… или не вырвался?

Половина членов совета вскочила на ноги, заполошно спотыкаясь о полы длинных мантий, заливая вином шелковые одеяния, громко вопрошая или испуганно вскрикивая. Другие приросли к креслам, округлив глаза и разинув рты в усилии найти смысл в разворачивающейся перед ними безумной картине. Каден не думал о них, следя за эдолийцами.

За этими воинами в памяти Кадена вставали другие эдолийцы: те, что беспощадно прорубали себе дорогу через Ашк-лан, убивали монахов, а самого Кадена гоняли по горам, как охотничью добычу. После возвращения в Рассветный дворец он несколько месяцев перебирал дела оставшихся гвардейцев, выискивая в их прошлом намек на измену, на связь с Адер или с ил Торньей. Всю гвардию отстранили от службы, пока сотни клерков вгрызались в историю тысяч солдат, и наконец совет, уволив более сотни, вернул доверие остальным. Каден напоминал себе об этих предосторожностях, но плечи все равно сводило от напряжения.

«Должно видеть мир, – напомнил он себе, медленно вдыхая и выдыхая воздух, – а не свое представление о мире».

Две дюжины эдолийцев, пробежав по мосткам, окружили стол совета.

Каден, вставая, усилием воли отстранил страх.

– Что происходит?

Голос, вопреки всему, прозвучал твердо.

Вперед выступил Маут Амут. Эдолийцы, яростным штурмом захватив зал, замерли по местам. У берегов на карте плескались волны – крошечные цунами. В высокие окна беззвучно вливались теплые солнечные лучи, играли на доспехах и на клинках. Члены совета разом замолчали, замерли статуями в тех позах, в которых их застали врасплох.

– Вторжение, первый оратор, – угрюмо ответил Амут, шаря глазами по дверям и стенам. – Вторжение во дворец!

Каден обвел глазами зал:

– Когда?

– Точно не знаем, – покачал головой Амут.

– Кто?

Первый щит поморщился:

– Кто-то быстрый. И опасный.

– Насколько опасный?

– Настолько, чтобы проникнуть во дворец, незамеченным пройти в Копье Интарры, справиться с тремя моими эдолийцами и бесследно скрыться.

2

Ночь – чужая страна.

Так всегда казалось Адер уй-Малкениан – мир после захода солнца становился другим. Тени стесывали острые углы, превращали привычные комнаты в незнакомые. Тьма высасывала краски из самых ярких шелков. Луна серебрила воды и стекло, зажигала холодным светом простую материю дня. В мерцании ламп – вот как эти две, что стояли перед нею на столе, – мир качался и метался вместе с запертыми в них огоньками. Ночь пугающе преображала самые знакомые места, а эти холодные палаты в каменной крепости на краю Эргада она едва ли могла назвать знакомыми. Адер прожила здесь почти год, но даже днем не чувствовала себя желанной гостьей под надежным кровом. Ночь уносила ее еще дальше в чужой, суровый варварский мир.

И голоса ночи требовали перевода. Утром шаги по коридору звучали обыденно: слуги и работники шли по своим делам. Крик в полдень – просто крик; крик в ночи мог возвещать об опасности, о катастрофе. Днем крепостной двор под окнами кишел людьми, а после закрытия ворот обычно затихал, потому, услышав стук подков по мостовой, подхваченную ветром отрывистую команду, Адер резко отставила письменный прибор, чтобы не залить листы чернилами, и с бьющимся сердцем шагнула к закрытому окну.

Гонец в полночь – совсем не то, что гонец в полдень.

Она задушила в себе страх, открывая ставни и подставляя холодному воздуху севера вспотевший лоб. Всадник в такой час мог означать все, что угодно: ургулы переправляются через Черную, ургулы уже перешли реку, дикари Длинного Кулака жгут приграничные селения или его безумный лич Балендин превращает ужас народа Адер в новый мерзкий кеннинг. Всадник мог возвещать о ее поражении. Мог нести весть, что все пропало.

Она окинула задумчивым взглядом реку – Хааг, прорезающий на пути к югу высокие городские стены. Она различала каменные арки единственного моста, но часовых в темноте не видела. Глубоко вдохнув, она расслабила опиравшиеся на подоконник руки. И поняла, что почти готова была увидеть ургулов, штурмующих мост в четверти мили от нее, увидеть осадное войско.

«Потому что дура», – угрюмо сказала она себе.

Если бы Балендин с ургулами взломали оборону Рана ил Торньи, стук копыт по мостовой был бы не единственным звуком. Адер перевела взгляд на двор под окном.

Эргад был стар – стар, как сам Аннур, а избранный ею замок служил резиденцией королей южного Ромсдаля задолго до возвышения империи. И замок, и городские стены выглядели на все свои годы. Строители хорошо знали свое дело, но Эргаду более века не приходилось обороняться, и сейчас Адер видела прогалы в рядах бастионных мерлонов, трещины от разъедавшего строительный раствор льда, пустоты на месте сорвавшихся в реку плит. Она приказала восстановить стены, но каменщиков недоставало, и они были нужнее ил Торнье на востоке, где кенаранг месяц за месяцем сдерживал напор ургулов.

Луна бросила на камни дворца зубчатую тень южной стены. В тени спешивался гонец – Адер различала его силуэт и силуэт лошади, но не видела ни лица, ни мундира. Она попыталась угадать что-то по его осанке, по развороту плеч понять, что сулит доставленное им сообщение.

Ночную тишину разбил тихий плач – младенец захныкал в задней комнате. Адер, поморщившись, повернулась к двери, за которой ворочался в колыбельке Санлитун уй-Малкениан – второй из носивших это имя. Его разбудил цокот подков или проникший в комнату холод. Адер торопливо подошла в надежде, что сын не совсем проснулся, что его угомонят ласка и несколько слов, что он снова задремлет, позволив ей спокойно встретить гонца.

– Ш-ш-ш, – зашептала она. – Все хорошо, малыш. Ш-ш-ш.

Иногда унять его удавалось легко. В хорошие ночи, нашептывая ребенку бессмысленные слова утешения, Адер воображала, что за нее говорит другая: старше, уравновешеннее, увереннее – другая мать, ничего не понимающая в политике и финансах, едва умеющая считать, зато сердцем чуявшая, как вылечить разболевшийся животик. Но много чаще она сознавала себя растерянной и неумелой, разрывалась между любовью к крошечному дитяти и ужасом от своего бессилия. Она прижимала его к себе, без конца шептала на ухо, и он, всхлипнув, затихал на время. Но стоило ей решить, что буря миновала, стоило заглянуть ему в лицо, как его грудь снова наполнялась воздухом, маленький рот раскрывался в крике и слезы опять лились ручьем.

У сына были ее глаза. Заглядывая в них, когда ребенок плакал, она будто смотрела в горное озеро и видела светящиеся под водой золотистые угли. Адер не знала, так ли выглядят ее глаза, когда она плачет. Она давно не плакала.

– Ш-ш-ш, мой маленький, – шептала она, тихонько поглаживая пальцами его щеку. – Все хорошо.

Санлитун наморщил личико, забился в пеленках, снова заорал и вскоре утих.

– Все хорошо, – повторила Адер.

И только вернувшись к окну, разглядев освещенного луной всадника, поняла, что ошиблась. Ничего хорошего. Может быть, сын раньше ее узнал этого человека. Может быть, его разбудил не ночной холодок; может быть, душа младенца узнала отца – кшештрим, кенаранга, полководца ее усыхающей империи, убийцу ее отца; может быть, смертельного врага и наверняка – единственного ее союзника. Ран ил Торнья шагал через двор, оставив запаленную лошадь конюху. Он поднял голову, встретил ее взгляд и небрежно, едва ли не пренебрежительно вскинул руку в воинском приветствии.

Его нежданное появление встревожило бы ее и днем, а сейчас был не день. Миновала полночь. Адер закрыла ставни, постаралась унять внезапную дрожь, выпрямила спину и повернулась лицом к двери, спеша до его появления совладать с лицом.

– Ты бы приказала выпороть стражников у ворот, – заговорил ил Торнья, едва закрыв за собой дверь. – Или казнить. Они убедились, что я – это я, а мою охрану пропустили не глядя.

Он рухнул на деревянный стул, каблук о каблук стянул с себя сапоги и откинулся, задрав ноги на стол. Ночная скачка, едва не сгубившая коня, кенаранга как будто ничуть не утомила. На сапогах засохло несколько пятнышек грязи, ветер растрепал темные волосы, но зеленый дорожный плащ и щеголеватый мундир остались безупречно чистыми. Блестела перевязь меча. Ярко, как ложь, перемигивались вделанные в рукоять оружия самоцветы. Адер встретила его взгляд.

– У нас солдат как грязи, потому мы можем выбивать их за мелкие провинности?

Ил Торнья вздернул бровь:

– Я не назвал бы мелкой провинностью небрежность в охране императорской резиденции. – Он покачал головой. – Тебе бы моих солдат вместо Сынов Пламени.

– Твои нужнее в войне с ургулами, – напомнила Адер. – Если только ты не решился вести войну в одиночку. Сыны – умелые стражи. Твоих людей пропустили, потому что узнали тебя. Тебе они доверяют.

– Мне и Санлитун доверял, – напомнил кенаранг. – Я воткнул ему нож в спину.

У Адер перехватило дыхание, словно крюк впился в горло. Щеки запылали.

«Это он об отце, – сказала она себе. – Он говорит о моем отце, не о сыне».

Пусть ил Торнья убил императора, но причин губить младенца, собственного сына, у него не было. И все же она осязаемо, как сжавшую тело руку, ощутила порыв оглянуться на дверь, за которой мирно спал ребенок. Она сдержалась.

– Когда ты заколол моего отца, тебя не держали на коротком поводке, – проговорила она, глядя ему в глаза.

Он улыбнулся и поднял руку к ключице, как бы пробуя на разрыв огненный ошейник, которым Нира обвила его шею. Адер было бы много спокойнее, если бы кеннинг, поцелуй его Кент, был виден глазу, но тогда его замечали бы и остальные, а у Адер и без того хватало сложностей, чтобы еще открыто признавать, что она выбрала мизран-советницей лича, а кенарангом – коварного убийцу и, сверх того, кшештрим. Будет с нее и слова Ниры, заверявшей, что кеннинг держится.

– Такой легкий воротничок, – сказал ил Торнья, – все время о нем забываю.

– Ты ничего не забываешь. Что тебя сюда привело?

– Помимо желания увидеть мою императрицу, моего сына и мать моего сына?

– Да. Помимо этого.

– Раньше, помнится, ты была сентиментальнее.

– Когда сантиментами можно будет накормить войска, я к ним вернусь. Зачем ты явился?

За спиной беспокойно шевельнулся Санлитун, захныкал, потревоженный громкими голосами. Ил Торнья взглянул Адер через плечо. В его взгляде на ребенка было что-то близкое к любопытству или усмешке.

– Он здоров?

Адер кивнула:

– Две недели назад кашлял – горные ветры, Шаэль их побери, – но все уже прошло.

– И ты все держишь его при себе, даже за работой?

Она опять кивнула. Приготовилась защищаться. Снова. Девять месяцев, как она прибыла в Эргад – изгнанница в собственной империи. Шесть месяцев, как родился Санлитун. Всего шесть месяцев, а уже кажется: она не спала год, целую жизнь. Санлитун, хоть и был назван по деду, не отличался его спокойствием и молчаливостью. Он вечно был голодным или мокрым, вечно его тошнило или он капризничал, цеплялся за нее, когда не спал, и лягался во сне.

– Кормилица… – заговорил ил Торнья.

– Обойдусь без кормилицы.

– Кому на пользу, что ты втаптываешь себя в грязь? – медленно проговорил он. – Ни тебе, ни ребенку, и уж наверняка не нашей империи.

– Моей империи.

– Твоей империи, – кивнул он с колючей усмешкой.

– Сколько женщин сами поднимают детей? Шестерых. Десятерых. Думаю, с одним мальчишкой я справлюсь.

– Пастушки растят по шесть детей. Рыбачки. Женщины, у которых только и забот, чтоб очаг горел и овцы были сыты. Ты – император Аннура, Адер. Ты пророчица. Мы ведем войну на два фронта и проигрываем. Рыбацкие жены могут себе позволить сами растить детей. Ты – нет.

Ил Торнья что-то проделал со своим голосом, сменил тембр или тон (она бы сказала, смягчил, если бы речь шла о другом мужчине) и добавил:

– Он и мой ребенок.

– Не напоминай мне о своих детях, – прорычала Адер, откидываясь в кресле, чтобы оказаться как можно дальше от него. – Я слишком хорошо помню, как вы их растили в былые времена.

Если бы она наделась пробить его броню, сорвать маску, ей пришлось бы разочароваться. Ил Торнья сложил лицо в виноватую улыбку и снова покачал головой:

– То было давно, Адер. Много тысяч лет назад. То была ошибка, и я долго трудился над ее исправлением. – Он протянул руку в сторону Санлитуна отеческим и безличным жестом. – Оттого что ты с ним так носишься, он не вырастет ни сильнее, ни мудрее. Если ты забросишь другие дела, он, может статься, вовсе не вырастет.

– Я не забрасываю другие дела! Разве ты застал меня спящей? Бормочущей глупые сказочки? Я каждое утро до рассвета сажусь за стол и, как видишь, все еще здесь. – Адер указала ему на бумаги. – Я поставлю печать на эти договоры, и наши люди еще на три месяца забудут о голоде. А после меня ждет кипа прошений из Раалте. Я в этой комнате живу, а если не здесь, то работаю над стратегией в южных областях с Лехавом, объезжаю войска или составляю письма.

– Наше счастье, что ты унаследовала ум отца, – гладко вставил ил Торнья. – Даже недосыпая, не отнимая от груди ребенка, ты мыслишь лучше большинства виденных мною аннурских императоров.

Адер пропустила комплимент мимо ушей. Похвала, как обычно, звучала искренне, и, как обычно, была фальшива, выверена до грана. Он ее отмерял, отвешивал и выдавал по мере надобности там, где считал полезными. Суть этих слов была в том, что она свое дело знает.

– Тогда что тебе надо? Я буду растить Санлитуна и…

– Нам мало того, что ты превосходишь большинство своих предков, Адер, – перебил ее кенаранг.

Он держал паузу, остановив на ней свой «генеральский» взгляд. Не настоящий, слава Интарре, – не тот непостижимый черный взгляд поглощенного размышлениями кшештрим, который она видела лишь однажды, при битве в Андт-Киле, – а другой, который он наверняка отрабатывал не одно поколение: жесткий, но человеческий.

– Нам нужно, чтобы ты превзошла всех. А для этого ты должна отдыхать. Отрываться от ребенка хотя бы иногда.

– Я сделаю все, что нужно, – пробормотала она, чувствуя, как распускается в груди болезненный цветок сомнения.

По правде сказать, последние шесть месяцев стали самыми мучительными за всю ее жизнь. Днем ей приходилось решать сложнейшие задачи, а ночи были нескончаемой пыткой: Санлитун вопил, она выпутывалась из одеяла, уносила ребенка к себе в постель, уговаривала, молясь Интарре и Бедисе, чтобы он еще хоть немножко поспал. Обычно он, взяв грудь, сосал жадно, но недолго, а потом отталкивал ее и снова разражался криком.

Конечно, у нее были служанки: с десяток сидели под дверью в готовности прилететь по первому зову с охапками пеленок и простынок. Такую помощь она принимала, но отослать от себя сына, допустить, чтобы он брал грудь чужой женщины… это было бы слишком для него. И для нее. Даже плача от изнеможения, даже с мутящим голову ядом бессонницы в крови она смотрела на младенца, на прижатую к ее набухшей груди пухлую щечку и сознавала, как сознают великую истину, что никогда его не отдаст.

Она видела, как умирает мать – выкашливает в мягчайшие шелка изодранные в клочья легкие. Сама Адер убила одного брата, а с другим сошлась в отчаянной, беспощадной войне. Из всех родных у нее осталось только это дитя. Она оглянулась на колыбельку, проследила, как дышит маленькая грудь, и повернулась к ил Торнье.

– Зачем ты здесь? – в третий раз спросила она срывающимся от усталости голосом. – Ты же не для того оставил фронт, чтобы обсудить тонкости материнства?

Ил Торнья покивал, сцепил пальцы, изучил их взглядом и снова кивнул.