Они долго шли по улицам вслед за машиной. Прохожие больше не оборачивались им вслед. Спускались сумерки. Кладбище для бедных находилось очень далеко. Катафалк подпрыгивал на выбоинах мостовой, а мотор громко и весело постреливал, словно выпускал праздничные петарды.
Колен уже ничего не слышал, он жил прошлым, иногда вдруг улыбка освещала его лицо, он вспоминал все. Николя и Исида шагали за ним следом. Исида время от времени касалась рукой плеча Колена.
Шоссе вдруг кончилось, и грузовик остановился. Впереди был водоем. Гробоносцы вытащили из фургона черный ящик. Колен впервые попал на это кладбище, оно было расположено на острове неопределенной формы, меняющейся в зависимости от уровня воды. Он смутно вырисовывался сквозь туман. Дальше катафалк ехать не мог. На остров вела длинная пружинящая серая доска, конец которой терялся в прибрежной дымке. Гробоносцы, ругаясь на чем свет стоит, поволокли ящик, и первый вступил на доску – она была такой узкой, что пройти по ней мог лишь один человек. Они несли черный ящик на перевязях из колбасомятных ремней, которые они накинули на себя. Заднему гробоносцу ремень так сдавил шею, что он стал задыхаться и посинел. На сером фоне густого тумана это выглядело удручающе. Колен двинулся за ним следом, затем на доску ступили Николя и Исида. Первый гробоносец нарочно топал по доске, сотрясая ее, раскачивал из стороны в сторону. Потом он исчез в испарениях, которые хлопьями поднимались от воды, подобные распущенному сахару в стакане сиропа. Их шаги звучали нисходящей гаммой, а доска все больше прогибалась по мере того, как они удалялись от ее конца. Когда же они добрались до самой ее середины, она стала ритмично касаться поверхности озера, симметричные волночки забурлили с обеих сторон и темная прозрачная вода почти ее затопила. Колен наклонился направо и посмотрел в глубину – ему почудилось, что он видит, как что-то белое колышется на дне. Николя и Исида тоже остановились; казалось, что все трое стоят прямо на воде. Гробоносцы продолжали идти вперед. Когда они все прошли две трети пути по доске, она, легонько хлюпнув, оторвалась от воды, и волночки стали постепенно угасать.
Гробоносцы вдруг припустились бегом, они громыхали башмаками по гулкой доске, а ручки черного ящика стучали о его стенки. Гробоносцы с ящиком оказались на острове намного раньше Колена и его друзей. Никого не дожидаясь, они двинулись по тропинке, с обеих сторон окаймленной живой изгородью из темнолистых кустов. Тропинка изгибалась по унылой равнине причудливыми тоскливыми синусоидами, почва была пористой и рассыпчатой. Постепенно тропинка расширялась, листья кустарника становились все более серыми, и прожилки их бархатистой плоти стали отливать золотом. Высокие, гибкие деревья перекидывали ветви с одной стороны дороги на другую, и свет, пробившийся сквозь этот свод, терял яркость, становился белесым. Дальше дорога разветвлялась на несколько тропок. Гробоносцы не колеблясь свернули направо, Колен, Исида, Николя торопились изо всех сил, стараясь их догнать. Не было слышно в деревьях птичьего щебета, вообще ниоткуда не доносилось никаких звуков, только серые листья иногда отрывались и тяжело шмякались на землю. Дорожка петляла. Гробоносцы злобно лягали стволы, и их кованые башмаки оставляли на губчатой коре глубокие синеватые рубцы. Кладбище находилось в центре острова. Если взобраться на валун, то за чахлыми деревьями вдалеке, ближе к другому берегу, можно было видеть небо, перечеркнутое темными полосами, – это планеры медленно пролетали над лугами, поросшими звездчаткой и диким укропом.
Гробоносцы остановились у края глубокой ямы и принялись раскачивать гроб Хлои, распевая во весь голос: «Эй, ухнем!..» А потом они нажали на защелку. Крышка гроба откинулась, и что-то с глухим стуком упало в яму. Второй гробоносец при этом рухнул на землю, полузадушенный колбасомятным ремнем, потому что не успел вовремя скинуть петлю с шеи. В этот момент к яме подбежали Колен и Николя. Запыхавшаяся Исида спотыкалась, не поспевая за ними. И тут вдруг из-за холмика вышли Священок и Пьяномарь, оба в замасленных спецовках, и, завыв по-волчьи, принялись кидать землю и камни в могилу.
Колен стоял на коленях. Он закрыл лицо руками. Камни с грохотом сыпались в яму. Священок, Пьяномарь и оба гробоносца схватились за руки и хороводом закружились вокруг нее, а потом ни с того ни с сего опрометью бросились к дороге и, отплясывая фарандолу, скрылись из виду. Священок трубил в большой крумгорн, и хриплые звуки долго вибрировали в мертвом воздухе. Земля в могильной яме начала постепенно осыпаться, и через две-три минуты тело Хлои исчезло.
Серая мышка с черными усиками, сделав невероятное усилие, успела выскочить из комнаты, прежде чем потолок рухнул на пол. Плотные сгустки какой-то инертной массы винтом вырвались из щелей. Мышка помчалась по темному коридору к передней, стены которой тряслись и сдвигались, и ей удалось юркнуть под входную дверь. Попав на лестницу, она кубарем скатилась по ступеням и только на тротуаре остановилась. На секунду замерла в нерешительности, потом, сообразив, куда идти, двинулась в сторону кладбища.
– Нет, – сказала кошка. – В самом деле мне нет никакого резона за это браться.
– А зря, – сказала мышка. – Я еще достаточно молода, и меня всегда хорошо кормили, даже в последние дни.
– Но меня тоже хорошо кормят, – возразила кошка, – и кончать с собой я лично не собираюсь. Одним словом, на меня не рассчитывай.
– Ты так говоришь, потому что его не видела.
– А что он сейчас делает? – спросила кошка.
Впрочем, это, собственно говоря, ее мало интересовало. Было жарко, и шерсть на ней так и лоснилась.
– Он стоит на берегу и ждет, а когда решает, что пора, идет по доске и останавливается на ее середине. Он там что-то высматривает в воде…
– Ну, он мало чего там высмотрит, – сказала кошка. – Вот разве что лилию.
– Да, он ждет, пока лилия не всплывет, чтобы ее убить…
– Просто бред какой-то. Все это не представляет никакого интереса.
– …А когда этот час проходит, он возвращается на берег и все глядит на ее фотографию.
– Он никогда не ест?
– Нет, – ответила мышка. – И слабеет час от часу, я не могу этого пережить. В один из ближайших дней он наверняка оступится на доске.
– А тебе-то что? – спросила кошка. – Выходит, он несчастен?..
– Он не несчастен, он страдает. Вот именно этого я и не могу вынести. И он непременно упадет в воду, он слишком низко наклоняется.
– Хорошо, – сказала кошка. – Если так обстоит дело, я готова оказать тебе услугу, но сама не знаю, почему я сказала: «Если так обстоит дело», я все равно ничего не понимаю.
– Ты очень добра, – сказала мышка.
– Сунь мне голову в пасть и жди.
– Сколько ждать?
– Пока кто-нибудь не наступит мне на хвост, – сказала кошка, – чтобы сработал рефлекс. Но не бойся, поджимать хвост я не буду, так что долго ждать не придется.
Мышка раздвинула кошке челюсти и, засунув ей голову в пасть, подставила свою шею под ее острые зубы. Но тут же выскочила назад.
– Ты что, акулы нажралась, что ли?
– Слушай, если тебе не нравится запах, можешь катиться на все четыре стороны, – сказала кошка. – И вообще, мне надоела вся эта история. Устраивайся как хочешь.
– Брось обижаться, – сказала мышка.
Она зажмурила свои маленькие глазки и снова сунула голову в пасть. Кошка осторожно опустила острые резцы на мягкую серую шейку. Ее усы перепутались с усами мышки. Потом она распустила свой мохнатый хвост и вытянула его поперек тротуара.
А по улице, распевая псалом, шли одиннадцать слепых девочек из приюта Юлиана Заступника.
Мемфис, 8 марта 1946 г.
Давенпорт, 10 марта 1946 г.
Лица, не изучившие данного вопроса, могут позволить ввести себя в заблуждение.
Лорд Рэглан. Табу инцеста. Изд. Пайо, 1935, с. 145
Амадис Дюдю не слишком уверенно шагал по узенькой улочке, являвшей собой самый длинный из наикратчайших путей к остановке девятьсот семьдесят пятого автобуса. Ему приходилось ежедневно отдавать кондуктору три с половиной билетика, чтобы спрыгивать с подножки на ходу между остановками. Амадис пощупал карман жилета, определяя, хватит ли билетов. Пожалуй, хватит. На мусорной куче сидела птица и, барабаня клювом по трем пустым консервным банкам, выстукивала начало русской «Дубинушки». Амадис остановился. Птица взяла фальшивую ноту и, злобно ругаясь сквозь стиснутый клюв нецензурными птичьими словами, снялась и полетела прочь. Амадис двинулся дальше, насвистывая продолжение мелодии, но тоже сфальшивил и разразился бранью.
Светило солнце – так, кое-где. Во всяком случае, перед Дюдю улица сияла нежным светом, отраженным в жирной, скользкой мостовой. Только он все равно не мог этого видеть: улица сворачивала сначала вправо, потом влево. На порогах, поводя неохватными рыхлыми прелестями, вырастали женщины с помойными ведрами в руках; их пеньюары распахивались над впечатляющим отсутствием добродетели. Женщины вытряхивали мусор себе под ноги и все разом принимались колотить по днищу. Заслышав барабанную дробь, Амадис привычно подстроился в такт. Он потому и любил эту улочку, что она напоминала ему военную службу с америкашками, когда все обжирались арахисовой пастой в жестяных банках, вроде тех, по которым долбила птица; только банки были побольше. Мусор, вываливаясь из ведер, поднимал тучи пыли, но Амадису это нравилось, потому что сразу становились видны солнечные лучи. Он поравнялся с красным фонарем на большом здании под номером шесть, где в целях конспирации жили переодетые полицейские. (На самом деле это был комиссариат; а чтобы кто чего не подумал, на ближайший бордель повесили фонарь синего цвета.) Красный фонарь был ориентиром, по которому Амадис определил, что время приближается к восьми двадцати девяти. Значит, до автобусной остановки еще минута, что равняется шестидесяти шагам – по секунде каждый. Но он делал пять шагов каждые четыре секунды… Расчеты оказались столь сложны, что вскоре растворились в его мозгу и были впоследствии выведены из организма вместе с мочой, звонко заструившейся в фарфоровую белизну унитаза. Впрочем, это произошло много позже.
На остановке девятьсот семьдесят пятого уже стояли пять человек, которые мгновенно загрузились в подошедший автобус. Дюдю кондуктор впустить отказался, хотя тот протянул ему бумажку, взглянув на которую каждый дурак сразу бы понял, что он действительно шестой пассажир. Тем не менее автобус ушел без него, так как свободных мест было только пять; в доказательство автобус четырежды пукнул, силясь сдвинуться с места. Наконец он отъехал от остановки, волоча заднюю часть по ухабистой мостовой и высекая снопы искр. Некоторые водители (обычно те, что ехали следом) любили совать под хвост впереди идущему автобусу кремни, чтобы полюбоваться фейерверком.
Перед самым носом Амадиса остановился следующий девятьсот семьдесят пятый. Он был набит битком и тяжело дышал. Из автобуса вылезла дородная дама с ухватом и маленьким, едва живым господином, тащившим этот ухват. Дюдю вцепился в поручни и протянул свой посадочный талон, но кондуктор ударил его по пальцам компостером.
– Отпустите автобус! – сказал он.
– Но ведь вышло три человека! – возмутился Дюдю.
– Они были сверх нормы, – доверительно сообщил кондуктор и гаденько подмигнул.
– Вранье все это! – снова возмутился Дюдю.
– А вот и не вранье! – сказал кондуктор и высоко подпрыгнул, чтобы достать до сигнального шнура. Он подтянулся, показал Амадису задницу, и водитель дал газ, потому что шнур тоненькой розовой тесемкой был соединен с его ухом.
Амадис взглянул на часы и сказал: «У-у-у!», в надежде, что стрелки, испугавшись, пойдут вертеться вспять. Но послушалась только секундная стрелка, а две другие невозмутимо продолжали свой путь. Дюдю стоял посреди дороги и смотрел вслед автобусу, когда подошел следующий и дал ему под зад буфером. Амадис упал. Водитель остановил автобус прямо над ним, открыл горячий кран и оросил шею несчастного кипятком. Тем временем двое пассажиров, стоявших в очереди за Дюдю, поднялись в салон. Дюдю вскочил на ноги и увидел, что автобус уже ушел. Шея у него горела, в груди клокотал гнев; теперь он наверняка опоздает.
К остановке подошли еще четыре человека и взяли в автомате посадочные талоны. Затем подошел пятый, молодой здоровяк, и вместе с талоном получил струю одеколона, которая по распоряжению Компании причиталась каждому сотому пассажиру. Заорав не своим голосом, здоровяк бросился бежать не разбирая дороги, ведь что ни говори, а получить в глаз струю почти чистого спирта довольно-таки больно. Он выскочил на мостовую, по которой обратным рейсом ехал девятьсот семьдесят пятый. Чтобы положить конец нечеловеческим страданиям бедняги, автобус раздавил его, и все увидели, что недавно тот ел клубнику.
Тут как раз подкатил четвертый автобус с несколькими свободными местами. Женщина, ставшая в очередь значительно позже Амадиса, проворно сунула кондуктору свой талон.
– Миллион пятьсот шесть тысяч девятьсот третий! – громко провозгласил кондуктор.
Амадис сделал шаг вперед:
– У меня девятисотый…
– Прекрасно. А где первый и второй?
– У меня четвертый, – сказал какой-то господин.
– У нас пятый и шестой, – откликнулись рядом.
Амадис успел уже юркнуть в автобус, когда кондуктор схватил его за шиворот:
– Вылезайте. Вы нашли талон на дороге, так ведь?
– Да-да, мы видели! – закричала очередь. – Он лазил за ним под автобус.
Кондуктор выпятил грудь колесом и спихнул Дюдю с подножки, пронзив ему левое плечо презрительным взглядом. Амадис запрыгал от боли, а четверо пассажиров втиснулись в автобус, и тот поехал дальше, стыдливо съежившись.
Пятый автобус проехал мимо полным-полнехонек, а счастливчики, что сидели внутри, высунули язык, дразня Дюдю и всех ожидавших на остановке. Кондуктор даже плюнул в его сторону, но не принял во внимание скорость, и плевок так и не долетел до земли. Амадис попытался отбить его на лету щелчком, да промахнулся. Он весь покрылся испариной от злости; когда шестой и седьмой автобусы проехали мимо, оставив его на тротуаре, он решился идти пешком: сядет на следующей остановке – там многие выходят.
Дюдю нарочно шел не разбирая дороги: пусть все видят, что он кипит гневом. Пройти ему надо было метров четыреста, и за это время его обогнали несколько девятьсот семьдесят пятых, почти пустых. Когда же он достиг наконец зеленой будки, что за десять метров от остановки, вдруг невесть откуда вынырнули семь молодых кюре и десять школьников с хоругвями и разноцветными лентами. Они окружили автобусную остановку и выставили два просвиромета, чтобы у окружающих пропала охота ехать на автобусе. Дюдю силился вспомнить пароль, но он так давно бросил изучать катехизис, что нужное слово никак не приходило на ум. Тогда он сделал попытку подкрасться задом-наперед и получил в спину скомканную облатку. Удар был такой силы, что у Дюдю перехватило дыхание и он зашелся кашлем. Кюре ликовали и суетились вокруг просвиромета, продолжавшего плеваться снарядами. Подъехало два девятьсот семьдесят пятых, и дети расселись по свободным местам. Во втором автобусе еще было куда приткнуться, но один из кюре остался на ступеньках и не дал Дюдю подняться. Когда же Амадис повернулся, чтобы взять новый посадочный талон, на остановке уже стояли шесть человек.
Он отступил и кинулся со всех ног к следующей остановке. Далеко впереди замелькал искрящийся хвост девятьсот семьдесят пятого. Амадис бросился ничком на тротуар: кюре направил просвиромет в его сторону, и над головой у него со звуком горящего шелка прошелестела облатка, угодившая в сток.
Амадис поднялся. Он был весь в грязи и уже сомневался, стоит ли идти на работу в таком виде. Но что скажут всевидящие табельные часы? А тут еще заныла портняжная мышца. Пытаясь унять боль, он всадил себе в щеку булавку (в свободное от работы время Амадис увлекался трудами по акупунктуре доктора Ботина д’Охмурана); к несчастью, он ошибся точкой и излечился от нефрита голени, которого, впрочем, у него еще не было, но теперь, если и будет, то не скоро. Когда Дюдю подошел к следующей остановке, то увидел толпу, враждебной стеной окружившую автомат.
Он остановился в некотором удалении и, воспользовавшись минутой спокойствия, попытался рассуждать здраво:
– с одной стороны, если опять отправиться пешком до следующей остановки, то не имеет смысла вообще садиться в автобус, потому что тогда опоздаешь настолько…
– с другой стороны, возвращаться тоже опасно: обязательно налетишь на кюре;
– и наконец, с третьей стороны, очень хочется прокатиться в автобусе.
На этом этапе рассуждений Амадис громко расхохотался, потому что, не желая форсировать события, он ловко избежал логического заключения. Посему он отправился пешком до следующей остановки и еще старательней не разбирал дороги, дабы никто не усомнился, что гнев его готов выплеснуться наружу.
Когда он почти дошел до столба с металлической табличкой, очередной автобус хрюкнул ему в самое ухо. На остановке никого не было. Амадис поднял руку, но слишком поздно. Водитель не заметил его, весело нажал на педаль и промчался мимо.
– Черт бы его побрал! – сказал Амадис Дюдю.
О проекте
О подписке