Цитаты из книги «А зори здесь тихие…»

Семен Митрофанович был свято убежден, что добром торговать нельзя, что это едва ли не самое подлое, что может сотворить душа человеческая, и при этом отчетливо понимал, что добром этим торгуют направо и налево. Что продают его за почет и звания, за карьеру и удобства, за спокойную совесть и безмятежную славу. Продают тем, что творят это добро не для того, кто нуждается в нем, а для себя, и потому творят гласно, трубно и многолюдно. Творят, заранее прикидывая, какой отзвук вызовет оно в верхах и в низах и какие блага получит за это дарующий.

– Все кругом только и делают, что «равняйсь» кричат. И по телевизору, и по радио, и по газетам…

мы с тобой, Сеня, фронт прошли и очень даже точно знаем, что Бога нет.

– Что, опять молиться помешал? – пошутил Ковалев. Не приняла она шутки. Рассердилась даже: – Ты моего Бога не трогай. Я твоего не трогаю, и ты моего не касайся. – Да молись ты хоть двадцать пять часов в сутки, Катерина Прокофьевна, слова не скажу. Я к супругу твоему, к Леонтию Саввичу. – В преисподней ищи. В бездне самой… И дверь захлопнула, не попрощавшись: одно слово – сектантка…

– Боксом занимаюсь, – улыбнулся Серега. – Думаете, почему Кукушкин меня не трогает? Да потому, что у меня разряд.

И вот все она только на деньги и мерила: «Волга», конечно, лучше, чем «запорожец», это понятно, но она и людей так же делила – по мощности. Профессор лучше, чем студент; инженер лучше, чем шофер; а артист какой-нибудь знаменитый, тот вообще лучше всех на свете, потому что у него рубли с колесо размером.

не из жалостливых я. Сам не жалуюсь и сам не жалею.

немного, ой немного человеку для радости надо. Совсем немного, а мы подчас и этого ему не даем: либо жалеем, либо забываем…

В забитости его было что-то болезненное, почти ненормальное. И Семен Митрофанович сразу вспомнил своих сорванцов: шумных, горластых, веселых…

– Ухожу, мужики, – вздохнул Ковалев, не выдержал. – Всякой службе свой срок положен.