Еще совсем недавно понятие «переходный период» ассоциировалось у каждого из нас с заботами народа, отвоевавшего власть у помещиков и капиталистов и приступившего к строительству социализма. НЭП, национализация земли, банков, налаживание соревнования, вопрос «кто-кого», коллективизация и индустриализация – всё это из содержательных характеристик того, послереволюционного переходного периода. Я не из тех, кто огульно отвергает Великий Октябрь и последовавший за ним переходный период. Это было время больших борений, искренних поисков, трагедий и прорывов в будущее, Я не судья нашим дедам и прадедам. И я смеюсь над теми, кто годен сегодня лишь на то, чтобы открыть консультационный пункт по проблеме, как надо было правильно действовать в начале нашего века. История состоялась, и её действующие лица не нуждаются в консультациях, не приемлют упреков и не могут учесть чьи-либо советы. Очередь за нами – творить нашу часть истории. И лучше сосредоточиться на этом.
О переходном периоде вновь заговорили в обстановке перестройки. При этом не все. Три идеологии перестройки несёт в себе современное советское общество:
1) неосталинистскую, то есть идеологию консервации и реставрации тоталитарного режима;
2) революционно-демократическую, то есть идеологию живого исторического творчества народа, свержения тоталитаризма методом антиказарменной народной революции и поворота общественного развития в демократическое русло, не исключающее при благоприятных условиях и социалистический выбор;
3) либерально-прагматическую, то есть идеологию реформ сверху (революции сверху), при которых масса действует не как инициатор, не как творец, а как исполнитель замысла реформатора.
Не стану развивать теорию консервации и реставрации тоталитарного режима, дабы не помочь своему политическому противнику. Не стану также излагать здесь стратегию и тактику социальных революций в обществах современного советского типа. Эта часть работы сделана своевременно, еще в 1987 г., хотя опубликовать ее удалось лишь попозже, в 1988–1990 гг.[11].
Займусь теорией переходного периода – так называют либералы-реформаторы свои проблемы, связанные со стратегией и тактикой «революции сверху». Еще точнее было бы назвать нужную им теорию теорией переводного периода. Ведь и в самом деле задача реформирования общества представляется либералам-реформаторам как перевод хозяйства и всего общества из одного состояния в другое. И притом перевод по составленному наверху плану.
Задача этой статьи – осмыслить либерально-прагматический взгляд на осуществление перестройки. Ведь цели «революции сверху» могут быть весьма далеко идущими и радикальными. Трудность в нерадикальном характере средств.
Идеология антитоталитарной революции снизу рассчитана на сочетание радикальных целей с радикальными средствами их достижения.
Либерально-прагматический вариант преобразований живо интересует сторонников революции. В каждый данный момент революционно настроенные силы могут «давить снизу» на реформаторов, заставляя их действовать более радикально. А кроме того, при варианте мирной революции народные силы становятся доминирующими в обществе и подчиняют себе действия реформаторов, трансформируют программу реформ сверху в созидательную программу революции снизу.
Осмысливая либерально-прагматические представления о переходном периоде под углом зрения, во-первых, задач революции сверху, во-вторых, задач революции снизу, придётся рассматривать одни и те же явления и процессы с двух точек зрения. Это не беда, это способствует объёмному видению мира. Классовый, то есть политический подход не изжил себя. И в наши дни это единственно плодотворный подход. Бедный марксизм! Он так устарел, что мы скоро откроем его заново.
Переходным периодом принято называть время, в течение которого преодолевается дистанция от исходного качественного состояния общества к его новому качественному состоянию. Переход к новому качеству может быть эволюционным и революционным – всё дело в характере разрешаемых противоречий. Именно по этому вопросу коренным образом и различаются либерально-прагматический и революционный подходы к характеру и задачам перестройки. Что же касается состава решаемых задач, то здесь различия, как нам кажется, несущественны. Но по вопросу очередности их практической постановки и решения, а также по вопросу о движущих силах перехода расхождения опять-таки весьма и весьма существенные.
Теория переходного периода должна охватить следующий необходимый и достаточный круг содержательных вопросов:
1) характер исходного состояния общества;
2) достигнутая степень вызревания внутренних противоречий и оценка кризисности ситуации;
3) направление движения (характер возможного нового состояния общества);
4) соотношение и взаимодействие социальных сил, заинтересованных в переходе и противодействующих переходу;
5) стратегическая программа перехода;
6) реальная последовательность действий и возможные варианты продвижения к цели.
Вульгарно-материалистическое (экономически детерминистское) представление об обществе подсказывает обыденному сознанию: каково на самом деле общество, таково и его представление о самом себе. Отсюда простой и ясный вывод: наше общество называется социалистическим, значит оно социалистическое.
«Чувство социализма» привито нам с детства. Но значит ли это, что действительность соответствует такому чувству? Научных доказательств социалистичности современного советского общества нет. Ученые-обществоведы разделились на три группы.
Первую из них составили (закономерный парадокс!) воинствующие сталинисты и оголтелые антикоммунисты. Их общая платформа в том, что в СССР и в странах современного советского типа построен именно социализм. Правда, в остальном у сталинистов и антикоммунистов диаметрально противоположные суждения. Первые напрочь отвергают очевидное – антинародность, антигуманность сложившейся общественной системы. Вторые – упирают на это очевидное и считают антигуманизм, тоталитаризм сущностью социализма.
Две другие группы обществоведов свободны от оголтелости и способны рассуждать здраво, соотнося действительный смысл слов с жизнью. Социализм – это реальный (реализующийся) гуманизм. Таково его самое общее и краткое сущностное определение. Если в советской действительности мы не обнаруживаем приоритета гуманистического начала, то приходится решительно отказать этой действительности в принадлежности к социализму (говоря словами В. И. Ленина, такая действительность не заслуживает названия социалистической). Революционное видение перестройки начинается именно с констатации несоциалистичности нашего современного общества в силу его антинародности, негуманистичности.
В отличие от революционеров, либералы видят ту же самую действительность в более успокоительном, примирительном ключе. Да, мы живем в обществе, где народ отчужден от власти, где нет социальной защищенности и социальной справедливости. Но ведь нет таких сил, которые были бы против социализма, защищенности и справедливости (тут точка перелома, перегиба, перехода в иное измерение рассуждений). Поэтому будем считать, что у нас ранний социализм, при котором сущностные черты социализма еще отсутствуют, хотя не отрицаются. Гуманизм, демократия – это все появляется, де, не сразу, а через 100–200 лет от начала социалистического строительства. Общество, в котором мы живем, действительно, еще не обладает чертами социализма, оно раннесоциалистическое, досоциалистическое, подготовительное для социализма, оно способно развиться в социалистическое, обрести черты и гуманизма, и демократии. Оно может стать демократическим социализмом.
Строго говоря, такая идеология – обман и самообман. Приверженность общества социалистическому выбору здесь просто декларируется. Нужно ещё доказать, что массовому сознанию присуще хотя бы «чувство социализма». Но даже если оно присуще массовому сознанию, требуется еще научно точно определить, не обманчиво ли это чувство, соответствует ли оно общественной реальности.
Состояние общества может быть по-разному интерпретировано, особенно если его оценивать не статически, а динамически, и притом находясь не вне этого общества, а внутри него.
Так оно и происходит, отчего и имеют место существенные расхождения оценок. Из мира фактов спор переносится в мир тенденций, а сравнительная сила тенденций, вероятный исход их исторического противоборства рассматриваются сквозь призму субъективного тяготения к тому или иному реально возможному варианту будущего. Все по-своему правы, а обществоведческая истина остается, как и прежде, плюралистической. А нас-то уверяли новые мудрецы, что классовый подход мёртв!
Значит, у нас есть основания констатировать бесспорные факты, характеристики и тенденции современного советского общества. И уже на этой основе установить размежевание интерпретаций состояния нашего общества. Похоже, что другого выхода в рамках «культурной дискуссии» нет.
Примемся за констатации. Постараемся охватить ими основные стороны жизни общества.
Первая сторона – политическая система. Фундаментальный факт, признаваемый теперь всеми, – отчуждение народа от власти, монополия на власть правящей касты. Решающим является то обстоятельство, что государство, его органы и институты противостоят народу. Их функции носят командно-карательный характер по отношению к собственному народу, а не защитительно-гарантирующий.
Весь режим власти тоталитарный по своему характеру, антидемократический. Отсутствует равноправие по той причине, что государство неправовое, что нет закона, правосудия и правопорядка. Правоподобное регулирование жизни общества на самом деле есть система произвола, разрешения и запрета по усмотрению управляющего.
Вторая сторона – идеология. Отчуждение народа от власти, узурпация власти господствующим аппаратом предполагает (требует для своего воспроизведения) как минимум политическую дезактивацию народа, а как оптимум – экстатического верноподданничества. Вот почему страх (запугивание) и спекуляция на популярной идее – взаимодополняющие компоненты идеологии для массового сознания (для господствующей касты требуется и существует иная идеология). Не допускается не только плюрализм организаций и общественных действий, но даже разнообразие мнений. Тотальное единообразие идеологии и политической практики поддерживается репрессиями, изоляцией от внешнего мира и демагогией. Сила репрессий при тоталитарном режиме современного советского типа прямо пропорциональна влиянию на умы социалистических или хотя бы просто общедемократических идей. Тоталитарный строй в СССР возник как результат контрреволюции под лозунгами социализма. Социалистическая фразеология маскировала подмену и идеологии, и практики социалистического строительства. Большие репрессии 1930-х гг. преследовали задачу подавить размах массового социалистическою сознания, вызванный революцией. Каждый подъём активности народа вызывал со стороны тоталитарного режима соответствующий контрудар. Вспомним патриотизм и героизм времен войны и репрессии 40–50 гг., оттепель и андроповско-сусловские психушки, борьбу с инакомыслием в 1970-80-е годы. Перестройка всколыхнула сознание масс, подняла активность. Великие репрессии потребовались бы тоталитарному режиму для восстановления себя самого. Он может их провести, если мы дрогнем. До сих пор ему удавалось. Но должно же хоть раз удасться и нам! Не вечен же этот распроклятый сталинизм!
Третья сторона жизни советского общества – экономика. Привычное для нас изображение экономического строя СССР включает следующие ключевые идеи: 1) собственность у нас общенародная (государственная), то есть социалистическая; 2) уровень обобществления производства очень высок, реально сложился единый народнохозяйственный комплекс; 3) имеет место демократический централизм как тип управления хозяйством; 4) планомерное управление хозяйством в целом дополняется широкой оперативно-хозяйственной самостоятельностью трудовых коллективов и трудящихся. И так далее. При внимательном же рассмотрении оказывается, что все это – лишь псевдосоциалистический словесный камуфляж откровенно тоталитарного, антинародного режима хозяйствования.
Первая ложь в отношении советской экономики – это приписывание собственности общенародного, социалистического характера. На чем основана эта ложь? На неправомерном знаке тождества между государством и народом. Даже если бы отношения собственности сводились к имущественным отношениям, то и в этом случае нельзя было бы ставить знак тождества между общенародным и государственным. Требовалось бы доказать, что государственное управление имуществом ведется в интересах народа. Доказать такое применительно к советской действительности невозможно. В подобное доказательство не вписываются ни милитаризация хозяйства, ни подчинение его задачам военной и экономической экспансии, ни игнорирование экологических и социальных ограничений при хозяйствовании (то самое «хищническое использование» природы и человека), ни многое-многое другое.
Но нельзя забывать, что отношения собственности не сводятся к имущественным. Собственность – власть в хозяйстве, социально-политический тип хозяйствования. Как в обществе, так и в хозяйстве народы СССР отчуждены от власти. Государство в СССР – не народное, чуждое народу. Государственная собственность в связи с этим также не имеет ничего общего с общенародной. Общенародность собственности означает прежде всего защищенность каждого хозяйствующего субъекта народом в целом через народную государственную власть. Современный советский строй являет нечто прямо противоположное: посредством государства народ отчуждается от власти, каждый хозяйствующий субъект посредством государства лишается возможности получить защиту народа. Хозяйствующие субъекты не ассоциируются имеющейся в СССР хозяйственной властью, а разъединяются, диссоциируются.
Вторая ложь о современной советской экономике касается степени ее обобществления. В обычном политико-экономическом смысле обобществление понимается как степень органической связанности, спаянности воедино различных хозяйственных явлений и процессов. Эта связанность, спаянность должна быть внутренним свойством хозяйства подобно тому, как в живом организме специализация систем и органов вызвана потребностями целостности. Советское хозяйство, конечно же, содержит в себе немало моментов действительного единства. Но немало в нём и такого, что идёт от командования, от сконцентрированности власти наверху. Вот эту сконцентрированность власти, степень централизации управления чаще всего и принимают (или выдают) за степень обобществления хозяйства. Глубокое заблуждение. Сконцентрированность функций управления далеко не всегда оправдана внутренними потребностями функционирования хозяйства, а очень часто представляет собою разрушение возможного обобществления. Достаточно назвать проблемы рынка и любых других горизонтальных хозяйственных связей. Их либо нет, либо они ослаблены до дистрофии. Прибалтийские республики, к примеру, несколько десятилетий не имели прямых межреспубликанских связей, а устанавливали их кружным путем, через «сильный центр». Единый диспетчерский пункт советского хозяйства нам всё время изображают как единый народнохозяйственный комплекс. Но комплекс – не подведомственность, а реальная связь. Реально же связь внутри экономики порвана, подменена административно-командной связью. Вот в чём дело.
Подобным же образом обстоит дело и с демократическим централизмом. О том, существует ли централизм в СССР, можно спорить. Централизм как субординированность, как органическое единство системы, устроенной иерархически, относится в СССР разве что к системе командования обществом. Но хозяйству внутренне не присущ централизм, нет экономической субординированности, нет единства, достигаемого через самостоятельность действий органически увязанных звеньев хозяйства. Централизм придан хозяйству как некий внешний для него объединитель, не дополняющий, а заменяющий собой экономические субординированные связи. Не централизм, а командование – вот что есть в советской экономике. Вопрос о демократизме отпадает при этом сам собою. В неправовом государстве, да еще при отчуждении народа от власти нет и не может быть демократического управления. Тип управления, свойственный хозяйству СССР, – командно-карательное управление.
О проекте
О подписке