Я напишу еще одну строку,
переверну еще одну страницу,
пересеку еще одну страну,
перечеркну еще одну границу

и женщину последнюю, одну
из тех, кого любил, навек покину,
вернусь домой и прокляну чужбину,
и наконец услышу тишину.

ИЗ СБОРНИКА «В ТРЕХ ШАГАХ ОТ СНЕГОПАДА»

Случайные строфы

1. Зима всю ночь рисует на стекле…

Зима всю ночь рисует на стекле
фламандские тяжелые узоры,
дремучие норвежские пейзажи,
суровые готические крыши,
украшенные инеем и даже
порою пишет вязью в уголке,
объединив два разных алфавита,
слова на арамейском языке,
уже не помня, видимо, иврита.

2. Нам не хватает фауны и флоры…

Нам не хватает фауны и флоры
в фарфоровом от снега феврале,
их заменяют карты, разговоры,
тяжелые муаровые шторы,
на ум приходят (дело в рифме) шпоры
или поездки к морю в «Шевроле»…

3. Здесь повсюду глыбы льда…

Здесь повсюду глыбы льда…
Спите, звери Зодиака,
вам нельзя входить сюда.
Знаю, Тигр или Собака
мне не причинят вреда.

Жизнь, казалось, никогда
не закончится, однако
в небе дрогнула звезда
где-то там, в созвездье Рака,
и исчезла навсегда…

4. Ветер. Снег. Светло и пусто…

Ветер. Снег. Светло и пусто.
Никого. Один. Так надо.
Юность, молодость, искусство,
всё – лишь промельк снегопада.

Хлопья падают так густо —
в трех шагах не видно сада…
Помнишь, у Марселя Пруста?
Или – у маркиза Сада?^¹

Снегопад приводит в чувство,
он – как высшая награда…
Вполнакала светит люстра
в трех шагах от снегопада.

5. Ветер. Ночь. Забор. Качели…

Ветер. Ночь. Забор. Качели.
Снег. Чугунная ограда.
Я стою почти у цели —
в трех шагах от снегопада.

Лампа светит еле-еле,
гаснет без предупрежденья…
Я стою почти у цели —
в трех шагах от пораженья.

На стене – фарфор из Гжели,
сувениры из Торонто…
Я стою почти у цели —
в трех шагах от горизонта.

Поэты

1. Увы, никто не позовет…

Эмилю Голубу

Увы, никто не позовет,
как некогда сказал Мицкевич
у стен печальных Аккермана.

Ты прав, таинственный бездельник:
друзья разбросаны по свету,
их нет, они как сон пустой…

А это кто? Шагает прямо,
хотя с утра с портвейном спорит —
прямой потомок Мандельштама…

Стишок трагический чирикнул
и скрылся в розовом тумане
поэт, известный всей округе…

Из подворотни знак масонский
мне подает какой-то щёголь —
еврейский нос, язык как шпага,
на Мефистофеля похож.

За ним – кудрявый Илличевский
стихи волнистые читает…

2. Друзья, прошу, не исчезайте…

Друзья, прошу, не исчезайте,
не уходите насовсем,
стихи печальные читайте
или отрывки из поэм
и говорите, говорите
ночь напролет, пока звезда…
Но только сердце мне не рвите,
не уходите навсегда.

3. Иерархические бредни

Иерархические бредни.
Приморский город. Кавардак.
Магнолии… Поэт в передней
снимает клетчатый пиджак
и хриплым голосом читает
стихи о дружбе, о любви…
О как мне всех вас не хватает,
друзья далекие мои!..

4. Ветхозаветная картина

Игорю Павлову

Ветхозаветная картина.
Почти библейская луна…
Жизнь, смерть, поэзию до дна
пьет из летейского кувшина
библейский старец у окна.

Стансы

I. Сентябрь сгорел наполовину…

Сентябрь сгорел наполовину,
уже мерещится февраль…
Пока небесная эмаль…
Пишу письмо калмыку-финну,
рифмую слезы и слова.
Не вы ль? Увы, не вы… Нева
в гранитный берег бьет волной,
и Днепр широкий в дымке тает…
Листок летит над головой —
куда, зачем? – никто не знает.

II. Казалось, жизнь давно прошла…

Казалось, жизнь давно прошла.
Листва поблекла, облетела…
Три ивы, чахлая ветла,
но мне-то, мне какое дело
(как говорил один пиит)
до госпитальных этих плит,
до этих плакальщиц-берез,
до сумасшедших этих сосен…
Листву последнюю мороз
скосил, а я-то думал: осень.

III. Увы, не пастырь, не пастух…

Увы, не пастырь, не пастух…
Зачем, седобородый мальчик,
в кругу кладбищенских старух
сидишь, один?.. Айда в подвальчик!
там наливают… раз-два-три…
повсюду мраморные жилки,
горит окошечко внутри,
торчат железные опилки,
горчит вино, и карамель
во рту… Февраль?.. Или апрель?

IV. Я так скажу, лицом суров…

Я так скажу, лицом суров:
вам нужен флаг, мне нужен кров!
Я помню сумрачное лето —
смесь Боттичелли и Ватто
(спасибо, Господи, за то,
что подарил мне столько света!)
и мрачный деревенский дом,
где муравьи, как самураи,
ползли сквозь влажный бурелом
вдоль бревен дряхлого сарая.

V. Еще не там, уже не здесь…

Еще не там, уже не здесь,
еще нигде, уже повсюду,
как этот клен полураздет,
клянусь: я был, я есмь, я буду!
Мне кажется, я был всегда…
Опять железная звезда
с лицом бурята иль монгола
взойдет над жертвенной Землей,
чтоб пасть на города и сёла,
покрыть их царственной золой.

Три окна, четыре стены…

Три окна, четыре стены,
впрочем, горы всегда видны

сквозь узоры зеленых крон,
так как горы со всех сторон

окружают кирпичный дом,
где веранду сковало льдом,

где повсюду твои следы,
где живу в трех шагах от беды.

Похоже, осень за окном…

Похоже, осень за окном…
Поэт, один, в пространстве комнат
(его никто уже не помнит)
сидит за письменным столом,
глядит на меркнущий закат,
перебирает письма, даты,
бормочет: «Все мы виноваты…
никто, никто не виноват…»

Дни бегут – не сберечь их!

Феликсу Чечику

Дни бегут – не сберечь их!
Ерунда, пустяки…
Из Израиля Чечик
присылает стихи.

В них – высокая горечь,
торжество мастерства…
Не пойму одного лишь —
для чего в них слова.

Ночь приходит, как плаха.
Вот опять Новый год…
Фугалевич, Галаха,
Мама-Жанна и Кот…

Помнишь, ночью в «Пассаже»
пили горький ликер?
Как-то вспомнился даже
пионерский костер.

Ничего не успели,
жизнь прошла, как в кино…
Вот и всё, друг мой Феликс,
впрочем, мне все равно.

Каллиграфическая осень…

Каллиграфическая осень…
Похоже на какой-то праздник.
Как будто некий дирижер
взмахнул рукой, и закружились
деревьев белые манжеты…
Повсюду флаги и цветы.
Узорчатые тротуары,
и подворотни в дымке серой,
как на старинном фотоснимке…
Прощальные анжамбеманы…
Деревьев траур золотой.

Неразбериха на столе…

Неразбериха на столе…
А ведь когда-то петь умела
душа, – ты помнишь: в феврале…
мело, мело… во все пределы…
И зябко делалось плечам…
Увы, не рифмы составные,
а чьи-то челюсти вставные
теперь скрежещут по ночам…
Темно и страшно на земле.
В душе опять неразбериха.
И если повторять, то тихо:
«Мело весь месяц в феврале…»

Еще не сказанное слово

Еще не сказанное слово
слезами душу тяжелит.
Уже сорваться с губ готово,
уже перу принадлежит.

Уже витийствует, пророчит,
бормочет что-то про успех
и выжить хочет, выжить хочет,
чтоб плакать на виду у всех.

Семья Марковских

I. Семья Марковских в полном сборе

Семья Марковских в полном сборе
сидит за праздничным столом.
Всё в серебре и мельхиоре,
и ёлка блещет серебром.

Всё в серебре, – скажи на милость! —
на тонких ниточках шары,
как будто детство возвратилось
в квартиру девочки-сестры.

И вот, красивый и безгрешный,
под новогодний смех и шум
с какой-то радостью нездешней
встает задумчивый Наум.

Он говорит, ему внимают,
все аплодируют ему,
и всё плохое отступает
в недосягаемую тьму.

II. Платье лимонное из крепдешина…

Матери

Платье лимонное из крепдешина…
Помнишь, бывало, и ты наряжалась?
В зеркале таяла и отражалась,
утром опять на работу спешила.

Всё перепуталось, перемешалось,
детство пропахло твоими руками.
Помнишь, как море сияло над нами,
всё в серебре, как оно поднималось?

Вспыхнет черешня на грешной ладони,
вновь заблужусь в твоем ласковом взгляде,
столько вместившем, умру на перроне —
не умирай, как тогда в Ленинграде.

Вечно живи в довоенной квартире!
Свет твоих глаз да пребудет со мною
в этом огромном безжалостном мире,
в памяти, не опаленной войною.

III. Осень, отстань!

Осень, отстань! Сатанинская щедрость листвы,
мне враждебны твои бесшабашные узкие ласки.
Не сносить головы! Я от лиц и от улиц отвык,
и от птиц, и от веток, и от ветра, что скомкал все краски.

Над коляской волхвы. Снизошла на тебя благодать.
Мать, что небом прикинулась. Небо, коляска, дорога…
Не поднять головы! Я не стану по птицам гадать,
отшатнусь от зрачков сумасшедшего этого Бога.

Нас листва оплела вперемежку с огнями реклам,
время корчит нам рожи, мы – тоже, отважные маски.
То ли я не живу, то ли время мне не по зубам,
то ли замерло всё в ожидании близкой развязки.

Эта осень меня, как по лестнице, сводит с ума.
Ах, отстань, отстрани, отодвинь свои тайные знаки.
Это – светлая осень!.. За осенью хлынет зима,
приготовьтесь к ее молчаливой и страшной атаке!

IV. Старые фотографии

Матери

Легка на помине, как солнечный луч на поляне,
как пляшущий полдень, как полдник в высокой траве,
как скрипка кузнечика, как из-за леса – цыгане,
как память о детстве, о снежном его колдовстве.

Осталось не много: осталось спокойное эхо.
Ни дома, ни сада, ни пепла…
Лишь память о том,
как долго звучат колокольчики детского смеха,
когда молчаливый отец возвращается в дом.