Рассказ третий.
Садисты

А. Ш.

Боже правый, как же я ошибался насчет «ад узум» на преподобном «бармалее»! Преподобный, по Далю, «весьма подобный, схожий, похожий на что», далее же у Даля – о святости, что к «бармалею» никак не относится, будьте уверены.

В первый же день мы со старпомом пошли по судну в обход. Склоняя голову перед капитанами и считая, что место им, как полководцам, всегда на холме, то есть на мостике, я никогда их не тревожил без особой надобности. Но капитан-директор тут юморист оказался. И не просто юморист, а юморист-садист. Я запомнил его имя, несмотря на то что за путину знакомишься обычно если не с сотней, то с полсотней капитанов точно.

– О! – Воскликнул Виталий Ильич. – Аж из самого штаба промрайона! К нам!.. Чудесно! Старпом, поселить высокого гостя с максимальным комфортом и обо всех его поползно… пожеланиях извещать меня!

Старпом определил «высокого гостя» в Красный Уголок, на пухлый кожаный диван, фаршированный, как выяснилось позже, живыми тараканами, зато – прямо под портретами вождей, то есть последнего – кто бы думал! – Политбюро ЦК КПСС. На старых пароходах этих портретов (чуть не с военных лет) и тараканов – кишмя.

– Я хотел бы попасть в число сопровождающих вас лиц, – «высоким штилем» политбюровской эпохи заявил Ильич (так звали его на «бармалее»), узнав о моем «поползновении» сделать обход.

И мы пошли втроем. Я нарочно полез в мелочевку: заземление утюга в гладилке, маркировка «хол» и «гор» кранов в душевых. Чтобы капитан, значит, скорей заскучал и оставил нас. Но у него оказалось истинно матросское терпение. И оно было, о да, вознаграждено!

Как матросы в мороз и жару оббивают кирочками по сантиметрику ржавчину с необъятных бортов и палуб, так капитан терпеливо и молча следовал за нами в плотницкую, в каптерку, на камбуз, спускался в рефрижераторный трюм, узнавая, что у циркулярной пилы не достает двух зубьев, у картофелечистки сгорел мотор, а у «светил» (электриков) в мастерской нет аварийного освещения. Старпом все это заносил в блокнот, а я жалел, что из-за мощных судовых дизелей и вибрации корпуса скрип его пера не слышен капитану.

Я затащил «сопровождающих меня лиц» на самую верхотуру, в самое душное на палубе помещение обогревателей воздуха – калориферов, к тому же грохочущих своими крылатками наподобие гигантских консервных банок, привязанных к хвостам собак из андерсеновской сказки, собак «с глазами, как мельничные колеса». Затиснувшись в какую-то пыльную промежность в поисках никому не нужного заземления, куда не заглядывал никто со дня постройки «бармалея», этого «первенца наших пятилеток», я неожиданно услыхал за спиной (несмотряна кромешный грохот) возгласы капитана. Это было что-то среднее между архимедовой «эврикой» и боевым кличем вождя апачей на тропе войны:

– О-о-у-у!.. А-га!.. Причина капитановых воплей оказалась прозаичнее самой прозы – обыкновенный целлофановый мешок, то есть полихлорвиниловый вкладыш для стодвадцатилитровой бочки. Он был полнехонек, неплотно завязан поверху пеньковым обрывком и знай себе попыхивал в теплоте сивушно-бражным духом, доходя до кондиции.

– Как ты думаешь, – озабоченно спросил Ильич старпома, – когда она созреет? Чиф нюхнул пристально, сунул блокнот в карман, зачерпнул из мешка ладошкой, продегустировал бражку и ответственно ответствовал:

– Завтра.

– Тогда пошли! – Капитан снова был на холме. – Скорей! И – никому! – Он прижал к губам командирский перст, взглянув при сем строго даже на «высокого гостя». Мы дошли до ближайшего телефона (капитан боялся удаляться от нечаянной находки) и вызвали судового врача.

Айболит, по виду родной брат Ильича, такой же бледный и худой, увенчанный таким же рыжеватым «ежиком», прилетел через минуту.

– Док! – Капитан просиял ему глазами, как проблесковый маяк долгожданному судну. И я понял: родственные души. – У тебя есть пурген?

– Сколько вам надо, мой капитан? – Айболит, такой же, видно, ерник, проблеснул ответно, и я увидел то, что их разнило: у Ильича глаза небесно голубели, а у доктора дьявольски чернели. Крайности сходятся и взаимодействуют нередко, но тут, похоже, был тот случай, когда они вообще сливаются. Ах, как они дополняли друг дружку!

– Грамм двести, док… А лучше – триста!

– Н-но этого хватит, мой капитан, не на одну лошадь, а, пардон, на целую конюшню.

– Ат-лично! Тащи, док!

– Не много ли произойдет навоза?

– В самый, думаю, раз! Мы своими тралами Охотское море так уже пропахали, что пора и удобрять.

– Акей с олрайтом, мой капитан, сей секунд доставлю.

И он действительно шустро притащил увесистый пакет, набитый поносными пилюлями. В четыре руки они пошвыряли их ад узум в мешок с духовитой брагой, который услужливо расшеперивал старпом.

Я грустно взирал на капитана с доктором и все поражался: как же они дополняют друг друга! Их руки мелькали, и мне показалось, что они растут из одного человека. Ну да, это четырехрукий Вождь краснокожих, тот рыжий маленький разбойник, что дал прикурить даже взрослым бандитам.

Через два дня (дегустатор из старпома, видно, неважный) в одночасье вырубило на «бармалее» всю траловую бригаду. Я ж говорю: садизм. Вася Романов себе такого бы не позволил. Рыбаки и без того лишены береговых радостей, а «Вождь краснокожих» отравил им и эту.

Между прочим, пострадали мы все без исключения. «Бармалей» -то в лидерах ходил. в «форвардах соцсоревнования», как говорила рыбацкая радиостанция в своих передачах, а тут на целых трое суток из соревнования он выпал. Ну и сорвал досрочное завершение завершающего года пятилетки, который, если вы помните, следовал после «определяющего» года. В результате был преступно сорван уже готовый к тому времени «Трудовой рапорт Охотоморского промрайона Центральному комитету». В результате чего гавкнула и наша, флагманская, премия за всю путину. Вот так.

Ну, айболиты!..

Рассказ четвёртый.
Зверобойный коновал

Памяти В. Плигина

Шалуны Виталя и Вовка, бывшие рыбаки и зверобои, оба полуглухие (работали в машине – один механиком, другой мотористом), разорались не на шутку, взахлеб рассказывая мне про своего старпома. Виталя – толстый, красногубый, басовитый, да к тому ж матерщинник, спасу нет. Вовка – худой, сухой, что называется, вяленая вобла, тенористый и застенчивый. Но при всем таком внешнем несходстве судьбы их сплелись близнецово.

– Вовка! Помнишь, как мы в Магадане в шестьдесят третьем большим кагалом, чуть не всем экипажем, енть, по конине ударяли, а потом, значь…

– Чё ж не помнить?! – Скороговоркой роняет Вовка и стесняется так, что вроде уши светиться начинают. И головой дергает, словно спрятаться, отвернуться от нас хочет. И я боюсь: вдруг и в самом деле отвернется, а он же за рулем, и «тойота» наша под сотню лопотит колесами по трассе Владивосток – Находка.

– Ага, помнишь, значь! Ну вот! – Орет Виталя, вдохновившись дружеской поддержкой. – На какой-то хате магаданской по пузырю конины, енть, сожрали и давай моститься на трахатушник…

Похоже, переводчику пора слово давать. Пузырь конины – это просто бутылка коньяку. Ну а дальше переводчик стесняется переводить и надеется на всеобщее понимание смысла отглагольного существительного, произведенного от популярнейшего глагола «трахать». И еще небольшое примечание от переводчика: шалунам по шестьдесят, оба пять годов уже на морской пенсии. А в Находку мы едем по делу, о котором повествует отдельный рассказ «Алеет парус одинокий».

Старпомом на шхуне шалунов был Сан Саныч Куражев, мужик за-ме-чательный: здоровый, как сам рассказчик Виталя, только шибко серьезный, даже набыченный, можно сказать. С чувством юмора у старпома были некоторые проблемы. Он мог, как герой Райкина, выслушав анекдот о грузинском имени Авас, долго выяснять у рассказчика, кто ж там грузин, а кто доцент. И в то же время ему ну очень нравились некоторые, избранные вопросы армянскому радио. Вот эти, например. Ахотнык из Дилижана спрашывает, как отлычить заяц от зайчиха? Атвэчаем: поймал за уши, потом атпустыл. Если он побежал, значит – заяц. Если она побежал – зайчиха! Второй вопрос задал дэвушка из Цахкадзора: чэм парыкмахэр отлычается от хэрувим? Атвэчаем: у адного хэр спереди, у другого – сзади… Зато у старпома чрезвычайно развито было так называемое чувство инерции. Вот у тараканов, утверждают ученые, оно вообще отсутствует. Странное однако это понятие – чувство инерции. По-моему, это все равно как сказать – чувство твердости. Например, так: чувство твердости у смолы нечетко выражено, куском смолы можно гвозди забивать, а в то же время ее жевать можно. Ну да ладно, мы же про Сан Саныча, который и от смолы, и от тараканов крепко отличался. Наверно, он был Телец по гороскопу, то есть кремень-мужик, целеустремленный. Ежели он в мыслях чего-то сотворил, то извините-подвиньтесь, остановиться уже не в силах. Никто и ничто его не остановит. Мысленно он ведь уже там, на финише. А разгон, надо сказать, он брал, как спринтер, прямо со старта…

И вот к шести утра (отход на промысел назначен на шесть) сползается, значь, доблестный экипаж из увольнения. Осень в Магадане, само собой, не шибко приветлива, так что моряки явились в несколько непрезентабельном, скажем так, виде: один с хорошим, енть, вполне фиолетовым «фонарем» под глазом, второй с чуть подвернутым носом, третий малёхо в холодной луже полежал и корочкой покрылся. Но, слава Богу, все в сборе, все живы и здоровы.

Хотя насчет «здоровы» – заявление, как выяснится позже, поспешное. Выяснится через три дня. Пресловутый «трахатушник» оказался, как бы помягче выразиться, вроде некачественный, как бы с гвоздями. Короче, закапало сразу у троих гвардейцев. Что делать? Льды кругом, море, звери на льду – работа. А тут, значь, хоть оглобли назад поворачивай. Капитан со старпомом посовещались, енть, и порешили своими силами справиться с напастью. И вот… Да, с такого именно былинного зачина и начинается обычно самое страшное. И вот, значь, Сан Саныч полез под койку в своей каюте, достал числящийся по штату на старпоме «лазарет», то есть картонную коробку с бинтами, мазями, порошками, извлек из ейных недр пенициллин и шприц с иглой. Не ржавой, но – с отломанным, енть, концом…

К чести гвардейцев скажем, никто из троих, невзирая на робкие просьбы двоих «может, не надо, Саныч», неумолимо подвергнутых экзекуции-процедуре, в обморок не падал. «Честно, енть, не падали», – так согласно отвечали на мой провокационный вопрос шалуны…

Но с Сан Санычем, старпомом ЗРС, зверобойно-рыболовного судна, а попросту шхуны, мы пока не расстаемся. Дело в том, что гвардейцы-стахановцы, искупая, видно, многие свои вины, ударно потрудились и досрочно взяли план по зверю. Благодарность за то начальство вынесло им по радиосвязи, досрочного захода в Магадан на всякий случай не давая, и перевело на ярусный лов палтуса.

И вот (опять этот страшный зачин) при выборке яруса, крючковой рыболовной снасти, значь, Витале в большой палец правой руки вонзается, енть, каленый крюк. Если кто видел его, может сразу падать в обморок, не читая дальше. Крюк такой почти, как на акул. Правда, и палец у Витали немаленький. Мало того что он большим и называется, так он у него еще и разлапистый, да, как говорится, поперек себя шире. Впрочем, это я уже таким увидел его, этот уникальный или, как сейчас говорят, эксклюзивный палец. Да и лапа ж у Витали – не лапа, а лопата, ну, как и положено рыбаку да еще и механику. И вот из этой лапы, прямо из пальца, значь, растет стальной крюк, отрезанный от лески-поводца. Крюк-то рыболовный, с заусенцем, да еще каким! Что тут поделать?..

Старпом решил действовать по науке. По медицинской то есть науке. Что в таких случаях перво-наперво нужно? Наркоз. Потому как никаких таких новокаинов в «лазарете» под койкой не нашлось. Зато у капитана, слава Богу, в сейфе нашлась самая последняя заначенная на край бутылка. Старпом налил Витале полный стакан водки, с минуту подождал и резко так, даже не перекрестясь, бритвенно острым промысловым ножом развалил палец и вытащил окровавленный крюк.

Дело сделано. Главное дело. Но теперь же – по науке – зашить бы надо, енть. Ан шить-то, оказалось, нечем. И Сан Саныч, мужик ведь решительный, просто взял да и слепил Виталин палец, как пирожок. Ну и забинтовал покрепче… И теперь, значь, фига-дуля у Витали – хоть куда, хоть в эту, как ее, в Книгу Гебельса, или Гилельса. Ну, вы поняли? Енть! Вот и ладушки. А Виталя, говорит, понял, откуда старпом фамилию себе взял такую – Куражев. Ни один коновал так не покуражился б над лошадью…

А зверобои наши тем временем вернулись в родной Магадан, покончив кровавые дела во льдах Охотоморья и заработав на том свой соленый длинный рубль, до которого от веку хватало охотников. Так уж повелось: приходит с морей избитый штормами – помятые, ржавые борта, рваные снасти, разлохмаченные троса-швартовы – сейнер ли, траулер, зверобойная ли шхуна, и вместе с женами, невестами, друзьями встречают его на пирсе погранцы, пожарники, портнадзор, санвласти. Ну то есть все, кому не лень. А не лень никому. И каждому хоть что-то да надо выкатить. Традиция, енть, такая.

Санвласти к кому сразу – к старпому! Как тут у вас да что тут, куда истратили, значь